Приложение №4 к Четвертой Главе Второй Части

4-4-А

Валентинов Н. (Н. Вольский)

Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина: Годы работы в ВСНХ во время НЭП. Воспоминания/Сост. и авт. вступ. ст. С. С. Волк.—М.: Современник, 1991. 367 с.

(Серия мемуаров «Память»).

© Издательство «Современник», подготовка текста, вступит. статья, комментарии, оформление 1991[1]

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Мои воспоминания об эпохе НЭП (1922—1928 гг.) состоят из двух частей. В первой части, относящейся к 1922 —1923 гг., я описываю рождение НЭП, отношение к ней беспартийной интеллигенции, появление оппозиции, борьбу за власть на верхах диктатуры, болезнь и смерть Ленина.

Эта часть моих воспоминаний служит как бы введением ко второй части, посвященной, главным образом, деятельности Высшего Совета Народного Хозяйства (ВСНХ) за период 1922—1927 гг. Во второй части одна глава описывает ВСНХ под управлением Дзержинского, большую роль в нем с.-д. меньшевиков и их трагическую участь. Другая глава относится к подготовке пятилетних планов, разрабатываемых в «Освоке». Глава эта также включает мои отношения с заместителем председателя ВСНХ Пятаковым и зловещую теорию Преображенского о первоначальном социалистическом накоплении.

Следующие две главы касаются деятельности Владимирова, заместителя Дзержинского, и краткого пребывания Троцкого в ВСНХ.

Последняя глава — мое участие в органе ВСНХ — «Торгово-промышленной газете»: официально в качестве заместителя ответственного редактора, в действительности — ее фактического редактора.

Должен предупредить: я не пишу историю советской революции периода НЭП. О ней писали другие, и о ней много и многие будут писать, так как в сущности настоящей ее истории еще нет. Она не написана. Это теперь, в 1956 г., признали даже Хрущев и Микоян и все за ними идущие. Составляя свои воспоминания, хочу сообщить то, что я видел, что слышал, причем главнейшая моя цель — это сообщить то, что не известно, что в печать не попадало, а если упоминалось, то неполно и под иным углом зрения, иным освещением. То, что я слышал, не есть какая-то непререкаемая истина. Возможно  [22] , что приводимые мною указания или высказывания некоторых лиц не совсем соответствовали действительности, но я считал нужным их привести, так как, во-первых, в то время, которое описывается, они мне казались несомненной правдой, а, во-вторых, лишь их сопоставление (а этим я не занимаюсь) с другими указаниями, высказываниями и фактами могло бы установить полную истину. Обстоятельства сложились так, что ряд фактов сейчас известен только мне одному. Остальных лиц, их знавших, кажется, уже нет в живых. Следовательно, если эти факты и события, мне известные, своевременно не зарегистрировать, не передать, они из писаной истории, как это часто уже бывало, исчезнут без следа. Например, о существовании в 1923—1927 гг. кружка меньшевиков («Лиги наблюдателей») и его меморандума «Судьба основных идей Октябрьской революции», основанного на анализе идей Ленина, никогда и ничего в печать не попадало. Между тем, передавая без малейших прикрас, без исправлений, подлинные мысли, взгляды, чувства участников этого кружка, их своеобразное понимание эволюции взглядов Ленина за 1917—1923 гг., только и можно дать объяснение: почему они, как и значительная часть российской интеллиген­ции, стали в эпоху НЭП с большим рвением участво­вать в хозяйственном строительстве Советской власти и в этом отношении резко разошлись со взглядами эмиграции. Из того, что я сообщаю, будет легче понять и другое: подчиняясь каким мотивам, эта интеллигенция была против появившейся в 1923 г. троцкистской оппозиции, склоняясь к позиции Центрального Комитета партии, потом к политике правых коммунистов, но всегда отталкивалась от Сталина, даже и тогда, когда он защищал НЭП.

Передавая, что слышал и видел, я мог бы все это представить просто в виде отдельных эпизодов, речей, фактов. Так, со слов заместителя председателя ВСНХ, М. К. Владимирова, мог бы сообщить, что Сталин уже после первого (легкого) удара и паралича Ленина решил, что «Ленину капут», и, в соответствии с этим, установил свою «линию». Мог бы рассказать, что в Москве говорилось под впечатлением, вызванным статьей Радека «Лев Троцкий — организатор победы», появившейся в марте 1923 г. Вне всякой связи с этим и другими эпизодами мог бы сообщить, что слышал о поездке больного Ленина из Горок в Москву на сельскохозяйственную [23] выставку и в Кремль, где он обнаружил исчезновение из своего кабинета какого-то важного документа. Я мог бы рассказать о подпольной литературе 1923 г. против Троцкого или о том, кем и когда было задумано сооружение Мавзолея с мумией Ленина. Но такое повествование, грубо протоколируя отдельные, обрубленные, отгороженные друг от друга сообщения, было бы уж слишком «нелитературно». Поэтому я решил изложение фактов, событий и слухов вести в рамках некоторой их связанности, последовательности, логичности. Для этого, в целях «смычки» сообщений, устранения провалов, установления некоторой «кантилены», я рядом с тем, что только лично мне известно, вставлял вещи, факты, известные из существующей литературы. Иногда этими известными данными я пользовался в самом сжатом, только в несколько строк, объеме. Например, зачем мне было распространяться об отношении Троцкого к военным специалистам и «полководцам-партизанам» вроде луганского слесаря Ворошилова, когда об этом говорит сам Троцкий в своих сочинениях? Но были вопросы, когда к существующей документации требовалось прибегать в большем объеме. Так, понадобились доволь­но обширные цитаты из брошюры «Новый Курс» того же Троцкого, так как она вызвала у некоммунистиче­ской интеллигенции некоторые ложные надежды, о которых мало кому известно, о которых нужно рассказать, и я должен был это сделать, будучи свидетелем того вре­мени. Все-таки к цитатам я прибегал лишь в меру не­обходимости. Если бы в целях полноты картины я соблазнился бы большей утилизацией и интерпретацией известных фактов и сообщений, то создалось бы впечатление, что я пишу историю того времени. А такой широкой цели, такого намерения, повторяю, у меня не было. У меня была другая задача.

Люди, знакомые с литературой о Советской России в 1923—1928 гг., конечно, увидят (странно, если бы не увидели), что о Дзержинском, Пятакове, Троцком, Владимирове, Сталине (его таинственная встреча с Троцким), о Ленине с его чрезвычайно интересным «напутствием» Владимирову, о других лицах, в частности о немецком профессоре Баллоде, авторе книги «Государство Будущего»,— я даю сведения, никогда и нигде в печати не появлявшиеся. Эти сведения, как результат моих встреч и бесед, мог дать только я, а этого до сих пор я не делал и, если бы эти сведения теперь не записал и не передал, они были бы обречены на бесследное исчезновение. [24]

Ко многому совершенно неизвестному я прибавлял кое-что известное. При затрате времени на розыски, его можно найти в советских изданиях. Маленькие дополнения такого рода нужны не только для «утрамбовки» повествования. Прибегать к цитатам из напечатанных речей Дзержинского или из произведений Преображенского необходимо по более важной причине. Описываемое время наполнено страстным и почти свободным обсуждением социально-экономических проблем. Позднее, начиная с 1929 г., все это исчезает, заменяясь решениями, изготовленными жрецами Кремля и в порядке грозного приказа спускаемыми сверху вниз в головы людей, уже потерявших право рассуждать и обсуждать. Так не было в 1924—1925 гг. Люди тогда остро интересовались экономическими вопросами. За них хватались, о них спорили, о них рассуждали, их обсуждали, и не одни коммунисты, а, вместе с ними, параллельно, широчайший слой так называемой «беспартийной интеллигенции». Если бы я не привел несколько характерных цитат из удивлявших нас в то время речей Бухарина, Рыкова о частном капитале, Дзержинского о техническом персонале, не изложил бы сути зловещей теории Преображенского о социалистическом накоплении, о которой тогда много говорили,— в моих записках несомненно был бы пропуск. Через все главы второй части моих записок проходит, как рефрен в разных вариациях, одно указание, и к нему-то и хотел бы привлечь возможно больше внимания. 1925 год был особенным годом, но прошу не понимать его в узкокалендарном смысле. В него входит часть 1924-го и частица 1926-го. 1925 г.— год максимального расширения НЭП. Достаточно напомнить, что зажиточные крестьяне («кулаки») получили тогда право арендовать землю и нанимать батраков. 1925 г.— это год, когда на всю экономическую политику накладывали «умиряющую» печать правые коммунисты. В хвосте за Рыковым брел Сталин, клеймивший «классовую борьбу» в деревне, взывавший к примирению и соглашению с кулаками. В 1925 году ревностно работавшие во всех хозяйственных областях кадры беспартийной интеллигенции отнюдь не считали себя последней спицей в советской колеснице. Наоборот, чувствовали себя огромной творческой силою, восстанавливающей хозяйство, его преобразующей и им управляющей. Работы Освока,— [25] потому я о них и говорю подробно,— пример проявления творческой мысли беспартийной интеллигенции. 1925 — год надежд и великого оптимизма у одной части этой интеллигенции, поставившей ставку на благостную эволюцию власти, верившей, что Советская страна, уйдя от военного коммунизма, но не возвращаясь к капитализму, сможет при самоотверженной работе ин­теллигенции построить «дом», удобный для всех классов общества. Эта вера, эти чувства, это создание, этот оптимизм — носились в воздухе 1925 года, делали его для многих годом больших надежд, но я не знаю ни одного произведения, ни одного автора, который передал бы «воздух» 1925 года, изобразил «сознание» его. Видимо, это недоступно тем, кто в то время не жил в Советской России, не погружался с головой в общественную работу, не имел постоянного контакта с представителями власти, короче сказать — не дышал «воздухом 1925 года».

В записках я часто упоминаю «Лигу наблюдателей»,— условное наименование кружка из восьми бывших меньшевиков как в прошлом, так и при Советской власти, имевших общественный вес. Конденсированное представление о чувствах и мыслях «людей 1925 года» дают собрания именно этой «Лиги наблюдателей» с ее докладами, сообщениями, всегда оживленным обменом мнений и оптимистическими взглядами на будущее.

Этим собраниям следовало бы посвятить целую главу, но мои записки и без того разрослись чрезмерно. Пятая глава моих записок, на многих страницах, с упоминанием мелочей, говорит о Дзержинском — председателе ВСНХ. Большое внимание к нему объясняется тем, что Дзержинский, будучи, как и его заместитель Владимиров, ультраправым коммунистом, был как бы «принадлежностью 1925 года», находился в том слое коммунистических правителей, с которыми беспартийная интеллигенция могла очень легко работать, не чувствуя никакого ущемления своего достоинства. Нарисованный мною его «портрет» покажется многим неверным и, допускаю, может даже шокировать тех, кто смотрит на Дзержинского только как на главу ВЧК — ОГПУ, проводника кровавого террора в 1918—1920 гг. Но Дзержинский в ВСНХ и Дзержинский ВЧКа — не одно и то же. Два с половиной года наблюдений и встреч с этим человеком создали у меня то представление о нем, изменять которое ничто не обязывает. [26]

Глава, посвященная Троцкому, не делает из него, хотя он был талантливым публицистом и оратором, большого и симпатичного «героя». С 1924 года проступает его малость и, вместе с тем, его огромная и трагическая вредоносность. Ведь он один из вождей оппозиции, а на базе идей ее и вырос сталинизм, сделавший своими — и зловещую теорию Преображенского о накоплении, и все без исключения мысли, посылки, рассуждения, слышанные мною от Пятакова.

История Советской России не пошла по направлению, указываемому ей «стрелкой 1925 года». Стрелка метнулась в другую сторону. Это из маленького кустарника, выращиваемого в годы НЭП стараниями Троцкого, Пятакова, Преображенского и прочих представителей оп­позиции, вроде Зиновьева,— выросло отравленное преступлениями гигантское дерево сталинизма и тень от не­го ныне падает на весь мир.

Париж, 1956  Н. Вольский (Н. Валентинов)

ГЛАВА 1

РОЖДЕНИЕ НЭПа И «ЛИГА НАБЛЮДАТЕЛЕЙ»

В 1917 году, накануне Октябрьской революции, Ленин утверждал, что когда власть попадет в их руки, даже 240000 коммунистов, составлявших тогда ленинскую партию, справятся со всеми вопросами, выдвинутыми социалистической революцией, сумеют управлять страною. Довольно скоро он убедился, что его расчеты ложны и для строительства им задуманного нового социально-экономического строя нужных людей крайне мало, почти не было. Это убеждение, укрепившись у Ленина в 1919 году, не оставляло его вплоть до смерти. О том говорят последние его статьи, написанные в январе 1923 года. Указывая на повсеместное неумение вести дело, «быть настоящими организаторами и администратора­ми», жалуясь на царящее отсутствие культуры, Ленин искал повсюду нужных ему людей, в том числе среди прежних своих знакомых, особенно тех, кто когда-то принадлежал к большевистской партии, но потом от нее отошел.

[…] Ленин был мозгом революции, он думал за нее, она жила только его идея­ми и мыслями, и поскольку он отходил от своих преж­них идей, нужно было полагать, надеяться, что, следуя за ним, от них уйдет и вся революция. Идеи Октября, как фата-моргана, вели страну по ложной дороге, в ложную сторону. В их основе, по мнению «Лиги наблюдателей», лежала не жизнь действительная, а искаженная политическими иллюзиями, надуманными отвлеченными экономическими представлениями. Если с горизонта страны удалялись эти влекущие ее ложные идеи, тогда появлялась совершенно обоснованная надежда, что страна пойдет уже по другой и на этот раз уже правильной, разумной дороге. Вот почему все члены «Лиги наблюдателей» были настроены крайне оптимистично, за исключением того участника кружка, которого я на­звал Кассандрой,— абсолютно не верившего, что власть идет и может идти в русле какой-либо разумной эво­люции.

Говоря, что наш кружок откидывал «идеи Октября», настойчиво подчеркну, что отметался особый сорт идей, [55] очерченный выше, тот специфический комплекс, в который входила идея о диктатуре пролетариата, мысли о скачке в идеальное бесклассовое социалистическое обще­ство, об управлении государством «всем поголовно и по очереди» и прочие тому подобные, на наш взгляд, вред­ные или нелепые постулаты. Но если бы кто-нибудь сказал, что совсем не это было кардинальнейшей идеей Октябрьской революции, а максимально возможное преображение, улучшение жизни, быта рабочих и крестьян, то такую цель, такую идею «Лига наблюдателей», конечно, не отвергала. Вопрос о благосостоянии всего населения, а не только одного пролетариата был всегда в центре нашего мировоззрения. Этот социалистический постулат настолько внедрился, въелся в наше мировоззрение, что его никогда не приходилось подвергать сомнению или о нем спорить. Нам не нужно было делать на этот счет громогласных деклараций. Это само собою разумелось. Не в этом был вопрос, а как этого достигнуть? А на это мы единогласно отвечали: только не с помощью специфических идей Октября. Добавлю: проис­шедший, на наш взгляд, разгром этих идей Октября со­всем не вызвал ни падения, ни разложения Советской власти. С окончанием гражданской войны, исчезновением иностранной интервенции, переходом к НЭП эта власть стала много сильнее, чем когда-либо до этого. Никакой другой власти не было и не предвиделось. В падение ее «Лига наблюдателей» не верила. Считая своим «патриотическим» долгом содействовать скорейшему восстановлению хозяйства и нормальной жизни, считая аксиомой, что только при этом условии может создаться благосостояние населения, «Лига наблюдателей» заключала, что для этого у интеллигенции, не желающей быть вне жизни, нет другого пути, как только честно и добросовестно работать вместе с Советской властью. А это представлялось тогда тем более возможным, что власть, уйдя от идей 1917—1920 гг., принуждалась, по нашему убеждению, стать иной. Это значило, что отныне интеллигенция могла бы работать по совести, а не из-за страха, и не под палкой, как было до этого. Конечно, существующая Советская власть совсем не была таковой, о которой мечтала всегда демократическая интеллигенция, но только она одна существовала, и с этим фактом нужно было считаться.

Проповедуемый нашим кружком наклон в сторону Советской власти, разумеется, резко расходился с политическими [56] установками и взглядами эмиграции, ставившей ставку на падение Советской власти и на всякие подтачивающие ее кризисы. Меньшевики из «Лиги наблюдателей» смотрели на положение дел и на свои задачи совсем не так, как меньшевики «Социалистического Вестника», издававшегося в Берлине. Веруя в возможную здоровую эволюцию Советской власти и стремясь в этом ей всемерно содействовать, «Лига наблюдателей» надеялась, что «контакт власти» с демократической и социалистической интеллигенцией, работающей в советском хозяйстве, будет в некоей степени благоприятно влиять на психику членов коммунистической власти, способствовать их демократизации, отходу от постоянно­го грубого провозглашения «диктатуры, партии». Как вы­разился один член нашего кружка, «мы заразим их, большевиков, нашей культурностью».

Ленин, как известно, ненавидел меньшевиков. Этой ненавистью дышат все его сочинения. Меньшевиков он считал нужным держать в тюрьме, а при случае и не стесняться расстреливать (таких случаев, впрочем, кажется, не было). «Мы,— писал Ленин,— никогда не ожидали, что вы, меньшевики, станете коммунистами, в вашей дряблости мы никогда не сомневались, но что вы нам нужны, этого мы не отрицаем, потому что вы культурный элемент». Отбрасывая и преследуя меньшевиков, именно как политических деятелей, Ленин совсем иначе на них смотрел, когда, работая в советском аппарате и хозяйстве, они выступали в качестве специалистов, полезных и нужных, знающих работников. Тогда отношение к ним Ленина немедленно менялось, и они подлежали тому особому благожелательному ухаживанию, которое к специалистам вообще проявлял Ленин три последних года своей жизни.

«Если,— писал Ленин,— все наши руководящие учреждения, т. е. компартия и Соввласть, и профсоюзы не достигнут того, чтобы мы как зеницу ока берегли всякого спеца, работающего добросовестно, с знанием своего дела и с любовью к нему, хотя бы совершенно чуждого коммунизму идейно, то ни о каких серьезных успехах в деле социалистическо­го строительства не может быть и речи. Мы еще не скоро сможем осуществить, но во что бы то ни стало должны осуществить то, чтобы спецам, как особой социальной прослойке, которая останется особой прослойкой впредь до достижения самой высокой [57] ступени развития коммунистического общества, жилось лучше при социализме, чем при капитализме в отношении и материальном, и правовом, и в деле товарищеского сотрудничества с рабочими и крестьянами, и в отношении идейном, т. е. в отношении удовлетворения своей работой и сознания ее общественной пользы при независимости от корыстных интересов класса капиталистов». Резолюция с призывом «беречь спецов», написанная Лениным и принятая по его настоянию в апреле 1922 г. XI партийным съездом, появившись, когда наш кружок еще не начинал собираться, произвела на будущих участников «Лиги наблюдателей» большое впечатление и несомненно (я это подчеркиваю) усиливала психологию, которая, по ряду других идейных мотивов, уже склонялась к контакту, к тесной работе с Советской властью.

Здесь будет кстати рассказать, что повлияло на Ленина при составлении его декларации. Об этом я слышал от М. К. Владимирова, заместителя председателя ВСНХ. Ленин однажды в крайне грубой форме заявил и где-то написал, что есть простейшее средство иметь специалистов на стороне коммунистической власти и заставить их хорошо работать: «Для этого нужно только им хорошо платить. Больше ничего не требуется. Купить за деньги можно любого специалиста, их всегда покупали капиталисты, и к этой купле их они цинично привыкли».

По этому поводу один из специалистов, Дукельский, профессор Воронежского сельскохозяйственного института, прислал Ленину полное возмущения письмо: «Если вы хотите,— писал он,— использовать специалистов, то не покупайте их, а научитесь уважать их как людей, а не как нужный вам до поры — до времени живой и мертвый инвентарь. Неужели вы не понимаете, что ни один честный специалист не может, если в нем сохранилась хоть капля уважения к самому себе, пойти работать ра­ди того животного благополучия, которое вы соби­раетесь ему обеспечить. Из среды людей, которых вы огульно окрестили буржуями, [58] контрреволюционерами, саботажниками, потому что они подход к будущему строю мыслят себе иначе, чем вы и ваши ученики, вы не купите ни одного человека той ценой, о которой вы мечтаете. Специалисты, которые ради сохранения шкуры пойдут к вам, пользы стране не принесут. Специалист не машина, его нельзя просто завести и пустить в ход. Без вдохновения, без внутреннего огня, без потребности творчества ни один специалист не даст ничего, как бы дорого его ни оплачивали».

Письмо Дукельского (я привожу лишь часть его) с большим критическим примечанием Ленин поместил в «Правде» № 67, 28 марта 1919 г. Доказательством, что это письмо произвело на него большое впечатление,— тот факт, что он вызвал в Москву Дукельского и в Кремле, но не в своем кабинете председателя Совнарко­ма, а у себя на квартире, имел с ним двухчасовой раз­говор. Прощаясь с Дукельским, Ленин заявил: «В очень резкой форме вы указали на большую политическую и психологическую ошибку, нетактичность, которую я сделал. За это вас благодарю. Могу вам обещать, что такую ошибку больше не повторю, к столь большому и важному вопросу как вопрос о специалистах буду подходить так, что все добросовестно работающие с нами, коммунистами, Дукельские не будут иметь повода жаловаться и нами возмущаться».

Я сказал, что составленный нашим кружком меморандум «Судьба основных идей Октябрьской революции» был переписан на пишущей машинке и занял 38 страниц. Переписывал его тот участник кружка, которого я назвал Кассандрой. У него он и хранился. Получил ли он какое-нибудь распространение, вышел ли он из пределов нашего кружка, на то никакого ответа дать не могу. Меня это не интересовало, ведь доклад составлялся не для распространения (что было бы и опасно), а главным образом, чтобы записать, ясно зафиксировать мысли и выводы, к которым мы пришли после оживленных собраний, для всех нас интересных обменов мнений и обсуждений. Были ли еще другие кружки, подобные [59] нашему? Кажется, были — один эсеровский, другой кадетский. Важно то, что, без всяких коллективных обсуждений, без образования каких-либо кружков, значительная часть интеллигенции в 1921 и 1922 годах пришла если не к столь продуманной, как в «Лиге наблюдателей», концепции, то к тем же настроениям, к тем же практическим выводам. В советском аппарате и советском хозяйстве работали десятки тысяч всяких специалистов всех категорий квалифицированной интеллигенции. Часть их, наиболее буржуазная, приняла НЭП главным образом, а иногда единственно, потому, что с ней кончалась тяжкая полоса холода и голода при ничего не дававшей карточной системе. Но другая часть, о численности которой я, конечно, не могу дать никаких данных, смотрела на вещи много шире. В НЭПе она видела не одну только «отмену» ненавистной карточной системы, а отмену системы идей, сковывающих и убивающих жизнь. Из множества разговоров, которые за 1921—1923 гг. привелось вести на эту тему, приведу только три, на мой взгляд, достаточно характерные. Вот что, например, я услышал от инженера-текстильщика Федотова, большого специалиста в области производства хлопчатобумажных тканей: «Почему до НЭПа мы, специалисты, так плохо работали? Ведь не только потому, что нам плохо платили и смотрели на нас как на приспешников капитала, саботажников и тайных контрреволюционеров. Бывало идешь на службу, а самого тошнит. На службе нужно было воду решетом таскать, делать то, что осмысленным быть не могло. Руки опускались от бессмысленных заданий, которые нам давались разными главками и центрами. От меня, например, требовалось произвести калькуляцию стоимости такого-то сорта текстиля для обмена его без денег на такой-то сорт других изделий. Я привык калькулировать стоимость в деньгах. Мне говорили, что так было при капитализме, а при социализме учет в денежных знаках нужно заменить «непосредственно-трудовым учетом». А что такое этот учет, как его производить, мое коммунистическое начальство не знало, а лишь повторяло без смысла слова, надерганные из каких-то книжек. Так было во всем. Можно ли было производительно работать в этих условиях? Все стало иным, когда установился НЭП. Мы тогда точно вышли из  [60] склепа, где не было воздуха, стали дышать и, засучив рукава, принялись за настоящую работу». В 1930 г., когда страна очутилась под террористическими хлыстом Сталина, Федотов был привлечен к делу так называемой «Промышленной партии», объявлен вредителем и заключен в тюрьму на десять лет. На роль НЭПа, развязавшего скованную энергию специалистов, мне указывал работавший в Госплане И.А.Калинников. Встреча с ним была мимолетная, но очень хорошо запомнившаяся.

«В 1920 г. мы должны были работать над планом электрификации страны и, попутно, ее индустриализации. Задание, что и говорить, превосходное, но весь этот план мысленно развертывался не в абстрактном пространстве, а в совершенно определенной экономической обстановке. И не план, а именно эту-то обстановку мой рассудок, даже при самом большом нажиме на него, никак не согла­шался считать разумной. Чтобы работать в эпоху военного коммунизма, нужно было постоянно гипнотизировать себя мыслью, что сей неразумный строй есть строй идеальный и, как таковой, устанавливается на вечные времена. Получалось что-то вроде упражнений барона Мюнхаузена, желавшего вылезть из болота, приподнимая себя за волосы. Все состояние духа оздоровело с тех пор, как про­возглашена и проводится новая экономическая политика. Говорю это не о себе только. У многих из нас было такое чувство, что благодаря НЭПу мы, слава Богу, с луны спрыгнули на землю. Таким образом, была развязана скованная до сих пор энергия интеллигентных и полезных слоев страны». В 1929 году под редакцией Калинникова, с предисловием члена президиума Госплана Квиринга, вышел в издании Академии наук представленный таблицами и Диаграммами пятилетний план развития промышленности на 1928/29—1932/33 гг. А в 1930 г. Калинников, как и Федотов, был привлечен к делу «Промышленной партии», объявлен «вредителем» и ввержен на десять лет в тюрьму. За границу (я был в это время уже в Париже) Долетели слухи, что в 1937 г., в эпоху безумных кровавых сталинских чисток, Калинников и Федотов, как и многие тысячи других заключенных, были расстреляны, [61] чтобы освободить место для массы поступающих новых заключенных, для которых не хватало тюрем. Расстрелян был и коммунист Квиринг. Весьма любопытные речи о НЭПе довелось слышать от Н. К. Мекка, до революции председателя правления и крупнейшего пайщика Московско-Казанской железной дороги. По причинам мне неизвестным он, видимо, не успел, подобно Гучковым, Коноваловым и другим промышленникам и крупным буржуа, перебраться в эмиграцию, за границу. До революции я был знаком с ним поверхностно, знал только, что он придерживался край­не правых, как говорили, «черносотенных» убеждений. Поэтому я был очень удивлен, когда, случайно встретив меня, насколько помню в 1923 г., на Лубянской площади, он завел со мной разговор, из которого следовало, что фон Мекк примирился с советским строем. Лгать мне у него, конечно, не было абсолютно никакого основания. От одного нашего общего знакомого он превосходно знал, что я не коммунист. Он был вполне искренен. Мекк мне поведал, что служит в Народном комиссариате путей сообщения, и до НЭПа чувствовал себя там сидящим, по его выражению, как на «жаровне с горящими углями».

«Но с тех пор как Ленин приказал своим товарищам лучше относиться к специалистам, а, главное, с тех пор как объявлена новая экономическая политика, мы, т. е. я, как и другие буржуа-специалисты, работающие в Народном комиссариате путей сообщения, почувствовали, что наконец-то можем выпрямиться и делать полезное для страны дело. После всего нами пережитого меня совсем не страшит и не смущает, что Советское правительство национализировало огромную часть хозяйства страны. У нас всегда и в прошлое время, при царском режиме, очень значительные отрасли хозяйства принадлежали государству. Кажется, ни в одной стране мира не была так широко проведена национализация. У нас военные заводы принадлежали государству, ему принадлежали недра, огромные лесные площади, земли, винная монополия, а железные дороги, как правило, выкупались у частных лиц и становились государственными. Конечно, есть пределы национализации, и новая экономическая [62] политика, возвращая прежним владельцам ряд зря и необоснованно отнятых у них мелких предприятий, сама ясно намечает эти пределы. Многое в советском строе долгое время мне было и неприемлемо, и непонятно, и даже дико. Но вот однажды попала в руки книга о Новой Зеландии, а жизнь и порядки в ней очень отличаются от европейских и от наших прежних русских. Это уже что-то новое. Под влиянием этой книги я как-то сразу понял, что новое, никогда не существовавшее ни в какой стране, создается сейчас и у нас в России. Как это назвать: коммунизмом, социализмом — не знаю. Только вижу, что это новое имеет право существовать и каждый из нас должен ему содействовать.

Например, нам, связанным с железнодорожным де­лом, нужно способствовать восстановлению, укреплению и расширению железнодорожного транспорта, сильно пострадавшего во время войны и особенно гражданской войны. Под начальством Дзержинского делаем это совсем не плохо. В нашем комиссариате мы не ограничиваемся восстановлением транспорта, мы мечтаем и о большем — о его полной, рациональной реконструкции, большой постройке новых линий, укрупнении паровозов и вагонов, переустройстве железнодорожного полотна, автоматической сцепке и так далее».

Какова судьба фон Мекка? В 1929 году, как и другие инженеры-путейцы, он был расстрелян.

ГЛАВА II

РАЗБРОД В ПАРТИИ И БОЛЕЗНЬ ЛЕНИНА

Ссылаясь на доклад кружка меньшевиков, добавляя к нему высказывания (их легко можно было бы умножить) некоторых беспартийных специалистов, я хотел представить, с какими мыслями, с какими чувствами приняла активная часть интеллигенции политику НЭПа. А теперь надлежит показать, как эту политику приняла сама коммунистическая партия, как на нее она реагировала.

Говоря о партии, я имею в виду, конечно, настоящих правоверных коммунистов, а не тех, кого называли «примазавшимися», «липовыми», для которых весь НЭП выразился в отмене продовольственных карточек, в спекуляциях, воровстве, темных делах и веселой жизни.

В октябре 1921 года на московской партийной конференции Ленин указал, что о необходимости «новой экономической политики никто не спорил, вся партия на съездах, на конференциях и в печати приняла ее совершенно единогласно». В марте 1922 года на XI съезде Ленин снова ссылался на единодушие:

«Поворот к новой экономической политике был решен на прошлом съезде с чрезвычайным единодушием, с большим даже единодушием, чем решались другие вопросы в нашей партии (которая, надо признать, вообще отличается большим единодушием. Никаких колебаний в партии по вопросу о том, что новая экономическая политика неизбежна, не было».

Мы подходим к вопросу, очень мало освещенному в печати и обычно решаемому самым трафаретным образом. Нужно в историю этого важнейшего вопроса внести некоторые не появлявшиеся в печати данные, причем заранее скажу, что хотя мы в «Лиге наблюдателей» этими данными и располагали, но вытекающие из них  [64] последствия и выводы сознавали и оценивали слабо и недостаточно. Дело в том, что Ленин по разным соображениям сказал неправду: никакого единодушия в принятии НЭП в партии не было. Вот что я слышал от коммуниста «середняка» П. Н. Муравьева, одно время бывшего вместе со мною членом редакции органа ВСНХ — «Торгово-промышленной газеты»:

«Во время военного коммунизма жилось тяжко, мучил холод, мучил голод, даже мороженый картофель считался редким экзотическим фруктом. Но самый остов, самый костяк существовавшего в 1918—1920 годах строя был прекрасным, был действительно коммунистическим. Все было национализировано, частная собственность вытравлена, частный капитал уничтожен, значение денег сведено к нулю, а вместо торговли по капиталистическому образцу — в принципе равное для всех распределение, получение материальных благ. Мы осуществили строй, намеченный Марксом в его «Критике Готской программы» (Sic!). Нужно было только влить в него материальное довольство, и все стало бы сказочно прекрасным. Словно молотом по голове ударило, когда услышали, что нужно нефть в Баку и Грозном отдать заграничным капиталистам в концессию, что им нужно отдать в концессию леса на Севере, в Западной Сибири и множество всяких других предприятий. В тот самый момент, когда появилась такая мысль, здание Октябрьской революции треснуло, пошатнулось. Это означало поворот к капитализму. Ну, а когда к этому добавилась НЭП, денационализация многих частных предприятий, свобода торгов­ли, реставрация экономических отношений прошлого, многие из нас это восприняли, и не могли не воспринять, как измену коммунизму, явное и открытое отступление от всего, за что боролась Октябрьская революция. Она была побежденной. Начав отступление, будем откатываться назад; мы на этой наклонной плоскости удержаться не можем, скатимся уже к самому полному восстановлению капитализма со всеми отсюда вытекающими последствиями. Частный сектор постепенно, но несомненно съест весь национализированный сектор».

«Вы,— говорил Муравьев, обращаясь ко мне,— наверное думаете, что я пьяница от рождения. Нет, пьяницей я никогда не был до этого, я с горя стал пить, когда  [65] увидел, что от моего  идеала, от коммунизма, кроме слов, в сущности ничего не осталось. Коммунистов, которые теперь думают и мучаются, как я, очень много».

В статьях и речах Ленина, посвященных НЭП, можно найти подтверждение, что в партии было действительно немало лиц, думавших и говоривших как Муравьев. Забывая, что он говорил об единодушном принятии НЭП, Ленин признает, что в партийных кругах, в связи с НЭП, проявляется «настроение уныния и упадка», часто «негодования», «настроение весьма кислое, почти паническое», «настроение подавленное». «Если сейчас,— говорили многие коммунисты,— выдвигаются обыкновенные, простейшие, вульгарнейшие, мизернейшие торговые задачи, то что может тут остаться от коммунизма?» Ленин указывает, что есть партийцы, которых он называет поэтами, утверждающие, что прежде, в 1919—1920 гг. в Москве, «несмотря на холод и голод, все было чисто и красиво», а с приходом НЭПа от нее стало вонять. Ленин с усмешкой говорил, что на последнем расширенном исполкоме Коминтерна «некоторые непозволительным образом, по-детски, расплакались, видя, что мы отступаем». Сражаясь с подавленным настроением, Ленин стремился доказать (вступая в противоречие с самим собой), что военный коммунизм совсем не был стройной системой,— как на том настаивали не только «середняки»-партийцы вроде Муравьева, но и люди калибра Милютина,— а только «временной мерой, вынужденной обстоятельствами». Ленин жаловался, что в провинции новая политика «остается в громадной степени неразъясненной и даже непонятной». И Ленин начинал свирепо злиться, когда слышал, что большого внимания НЭП отдавать не следует: это, мол, новшество не всерьез и не надолго. Отвечая на это, Ленин на X конференции партии разразился ставшей знаменитой фразой: НЭП — всерьез и надолго». «Надо,— говорил Ленин,— устранить все сомнения, что политика, намеченная X партийным съездом, принимается как политика, подлежащая проведению всерьез и надолго». Принятие НЭП, как мы видим, совсем не было единодушным. Можно констатировать обратное: аргументы Ленина за НЭП отлетали от партийцев как горох от [66] стены. Не могу здесь не вспомнить одну беседу с моим старым знакомым, Ю.М.Стекловым, ставшим редактором «Известий ВЦИК» (он был там до половины 1925 года). Редакция «Известий», где я навестил Стеклова помещалась тогда в здании «Русского слова» — самой большой газеты в довоенное время, и Стеклов сидел в кабинете, который занимал я в бытность мою фактическим редактором «Русского слова».

«Ленин,— сказал мне Стеклов,— произвел изумительный по смелости и решительности поворот политики. «Научитесь торговать!» — мне казалось, что я скорее губы себе обрежу, а такого лозунга не выкину. С принятием такой директивы нужно целые главы марксизма от нас отрезать. Давать руководящие принципы они нам уже не могут. А когда Варейкис бросил Ленину такое замечание, тот крикнул: «Пожалуйста, не обучайте меня, что взять или что откинуть от марксизма, яйца курицу не учат!»

По самому своему официальному положению Стеклов должен был в газете ВЦИКа защищать прокламируемую Лениным новую экономическую политику. Если он и делал это, то сопротивляясь. А что при принятии НЭП происходило на верхах партии, я узнал от А. И. Свидерского. Его я давно знал. В 1909 и 1910 гг. мы оба жили в Киеве и ежедневно виделись в редакции «Киевской мысли», в которой были сотрудниками. После одной весьма неприятной и грязной истории Свидерский уехал из Киева и, как я узнал недавно от Б. И. Николаевского, в конце 1910 г. очутился в Самаре. В 1921 г. Свидерский занимал большой пост в Комиссариате продовольствия (член коллегии Наркомпрода), потом был заместителем Народного комиссара земледелия. На партийной конференции в мае 1921 г. он выступал с одобренным Лениным докладом о проведении продовольственного налога, т. е. одной из важнейших частей новой экономической политики. Как реагировали верхи партии на НЭП, он, конечно, превосходно знал и не мог не знать. При встрече со мной он говорил обо всем без всякой утайки. Свидерский как будто хотел показать, как далеко он пошел с 1910 г., похвастаться своей близостью к верхам коммунистической партии. Когда я указал ему, что у меня такое впечатление, что в партии не все охотно идут за Лениным, Свидерский стал объяснять, что, в сущности, дело обстоит много хуже, ибо мало кто с Лениным согласен.

[67]

«Полностью согласны с ним, может быть, только Красин и Цюрупа; все другие или молчат, или упираются. На одном собрании (Свидерский не указал на каком, а я о том не спросил) Ленин говорил: «Когда я вам в глаза смотрю, вы все как будто согласны со мной и говорите да, а отвернусь, вы говорите нет. Вы играете со мной в прятки. В таком случае позвольте и мне поиграть с вами в одну принятую в парламентах игру. Когда в парламентах главе правительства высказывается недоверие, он подает в отставку. Вы мне высказывали недоверие во время заключения мира в Бресте, хотя теперь даже глупцы понимают, что моя политика была правильной. Теперь снова вы высказываете мне недоверие по вопросу о новой экономической политике. Я делаю из этого принятые в парламентах выводы и двум высшим инстанциям — ВЦИКу и Пленуму — вручаю свою отставку. Перестаю быть председателем Совнаркома, членом Политбюро и превращаюсь в простого публициста, пишущего в «Правде» и других советских изданиях».

— Ленин, конечно, шутил!

«Ничего подобного. Он заявлял о том самым серьезным образом. Стучал кулаками по столу, кричал, что ему надоело дискутировать с людьми, которые никак не желают выйти ни из психологии подполья, ни из младенческого непонимания такого серьезного вопроса, что без НЭП неминуем разрыв с крестьянством. Угрозой отставки Ленин так всех напугал, что сразу сломил выражавшееся многими несогласие. Например, Бухарин, резко возражавший Ленину, в 24 минуты из противника превратился в такого страстного защитника НЭП, что Ленин принужден был его сдерживать. «У меня,— с иронией указывал Ленин,— допустим, 25 аргументов за введение НЭП; товарищ Бухарин к ним хочет прибавить еще 50. Боюсь, что своей массивной прибавкой он просто утопит НЭП, превратит ее в нечто такое, с чем я уже согласиться не могу. Поэтому лучше останемся с 25 аргументами».

В некрологе о Ленине Бухарин писал: «Ленин вел за собой партию, как власть имеющий. Он мог идти против течения со всей силой своего бешеного темперамента».

Бешено идя против течения, он властно, хлыстом заставил партию принять и политику концессий, и НЭП, [68] но глубокое непокоренное сопротивление всему этому в партии несомненно осталось, не было уничтожено. В марте 1923 г. (Ленин тогда лежал, пораженный параличом) Молотов в «Правде» писал, что, несмотря на два года проведения НЭП, «нельзя сказать, что эта политика вполне понята и правильно оценена». «Где-то около(?) партии продолжают делать попытки распространения мутно-меньшевистских идей под флагом коммунистического радикализма». В замысловатой форме Молотов констатировал простой факт, что продолжают существовать партийцы, считающие строй 1918—1920 гг. в его основе действительно коммунистическим и потому скорбящие, что от этого строя партия ушла к капитализму. Сопротивление НЭП — в виде остро проявляющейся почти панической боязни ее — жило не где-то около партии, а в партии самой и в самых ее высших сферах. В том же 1923 г. в апреле на XII съезде партии, на котором больной Ленин не мог присутствовать, Троцкий в своем докладе о положении промышленности говорил о громадной опасности, созданной тем, что «мы вызвали в свет рыночного дьявола». Фраза, много говорящая. С точки зрения последовательно мыслящего ортодокса марксиста-коммуниста, рынок — феномен «дьявольского» характера и происхождения. Боязнь этого дьявола, т. е. вообще НЭПа, проявилась у Троцкого в сильнейшем виде в следующих словах в том же докладе 1923 г.: «Начинается эпоха роста капиталистической стихии. И кто знает, не придется ли нам в ближайшие годы каждую пядь нашей социалистической территории отстаивать зубами, когтями против центробежных тенденций частнокапиталистических сил?»[1].

«Зверь» прыгал совсем не большими прыжками и был похож скорее на котенка, но испуганному воображению не какого-нибудь Муравьева, а самого Троцкого, казался страшным зверем Апокалипсиса. Осенью 1923 года об этом звере, поедающем социалистическую экономику, постоянно говорил Пятаков, заместитель председателя ВСНХ: «Зародыши товарной капиталистической системы выросли и грозят неисчислимыми напастями социалистической системе». Всякие вариации речей  [69] Пятакова на эту тему я слышал много раз собственными ушами. «Всерьез и надолго» НЭП не был принят. Это нужно знать. Без должного внимания к этому факту, без знания и анализа его, вся последующая история большевизма остается непонятной. Наша «Лига наблюдателей» в своем оптимизме, в своей ставке на здоровую «эволюцию» советского строя — несомненно недооценивала силу сопротивления НЭП. Мы, например, просто прошли мимо следующего показательного факта. В общей программе НЭП Ленин отводил очень важное место концессиям; поэтому в конце 1923 года, работая в «Торгово-промышленной газете», я хотел посвятить концессиям целую серию статей, с целью проанализировать, что такое представляют 300 поступивших на этот счет из-за границы предложений. Мое начальство (Савельев) мне сказало: «Погодите заказывать статьи на эту тему, нужно предварительно понюхать, как на вопрос смотрят в ЦК». И, понюхав, Савельев мне рекомендовал: «Не раздувайте это дело, в сущности почти никто на концессии не смотрит серьезно». Это лишний факт, свидетельствующий, что только под хлыстом Ленина партия пошла на НЭП.

Здесь будет уместно рассказать, как в связи с НЭП изменилось лично мое отношение к Ленину. В 1901 —1903 гг. я был «стопроцентным» ленинцем и в 1904 г. активнейшим большевиком; попав после тюрьмы в Женеву, стал «лейтенантом» Ленина. Он ко мне, по выражению Крупской, «очень благоволил». Обо всем этом я подробно рассказал в моей книге «Встречи с Лениным», изданной Чеховским издательством*. Потом произошло резкое столкновение с Лениным, и я ушел из большевистской организации. В последующие годы Ленин совершенно перестал меня интересовать. Его политику в первую революцию 1905—1907 гг. я считал вреднейшей, а захват власти в 1917 г. актом преступным, сделавшимся возможным только потому, что Временное правительство Керенского было абсолютно неспособно ни оказать Ленину физическое сопротивление, ни провести те смелые мероприятия (сепаратный мир, передачу земли крестьянам и т. д.), которые, по моему убеждению, предохранили бы страну от Октябрьской революции. Первые ее годы — 1917—1919 — я, конечно, следил  [70] за Лениным, всегда отталкиваясь от его политики, постоянно критикуя ее, считал бессмысленным почти все, что тогда делалось. С 1921 года, с началом НЭП, мое ношение к Ленину изменяется. Я с радостью видел, постепенно снимаются со страны удушающие ее обручи военного коммунизма. С напряженным вниманием следил за каждой речью, статьей Ленина, каждым его шагом, поворотом, мероприятием. Он снова начал меня остро интересовать. Большое впечатление на меня произвела его речь в ноябре 1922 г. в Московском Совете. Никто тогда не думал, что это последнее публичное выступление Ленина и уже никаких речей он больше произносить не будет. В этой речи он говорил, что к социализму нужно подходить «не как к иконе, расписанной торжественными красками», а по-деловому, протаскивая его в будничную повседневность, «Россия нэпмановская будет Россией социалистической», но путь к этому лежит через НЭП. «Поэтому,— заключал Ленин,— НЭП продолжает быть главным, очередным, всеисчерпываю­щим лозунгом сегодняшнего дня». Зная, что его поли­тика встречает сопротивление в партии, что ему приходится много затрачивать энергии на преодоление этого сопротивления, я стал искренне жалеть его и у меня пробудилась былая симпатия к нему. Я видел, что он уже не тот Ленин, с которым в 1904 году в Женеве с остервенением спорил о философии Авенариуса и Маха о «esse est percipi». Это уже не Ленин — агитатор Октябрьской революции, кидавший массам лозунг «Грабь награбленное!», звавший «на всех парах нестись к соци­ализму» и «поголовно всем по очереди управлять госу­дарством».  В 1921 году Ленин уже не безответственный подпольщик-демагог, а человек, переживший в четыре года грандиозный опыт социально-экономического строительства, проверивший в нем социалистические схемы, освободившийся от множества иллюзий и, с высоты по­ста правителя-диктатора России, познавший и увидевший то, чего прежде не знал, чего совсем не понимал (не только Ленин, а все мы тогда очень многое и очень важное не знали и не понимали). В 1919 и 1920 гг. Ленин узнавал у Карпова и Красикова, где я работаю. В то время я не работал (службу во Всерокомпоме, о

которой расскажу в соответствующей главе, [71] работой назвать не могу) - и видеть Ленина никакого желания не испытывал. Но в 1922 г. я уже с «энтузиазмом» работал в ВСНХ, полностью принимая новую экономическую политику, проводимую Лениным, и очень хотел его повидать, познать — куда и как далеко он идет. Я написал ему довольно большое письмо, в конце которого просил: когда у Ленина будет свободное время, дать мне возможность его видеть и с ним побеседовать так же свободно, как в «былое время в Женеве, в Сешероне». Что я ему написал?

Насколько помню, письмо было составлено в конце ноября 1922 г. «Лига наблюдателей», наш кружок, еще не сформировалась. Еще не был коллективными силами произведен обзор проблем советского строя, в результате которого появился доклад о «Судьбе основных идей Октябрьской революции». До этого лично меня больше все­го интересовали следующие вопросы.

Ленин писал, что меньшевиков, сеющих панику и твердящих, что «отступление» коммунистической партии неминуемо ведет к полному восстановлению капитализма, нужно расстреливать. К этой категории, подлежащей расстрелу, я как будто никак не принадлежал по той простой причине, что, по моему убеждению, НЭП отнюдь не означал восстановление капитализма, хотя на частичное его восстановление настойчиво указывал сам Ленин. О каком капитализме, говорил я, может идти речь, когда после «отступления» в руках государства остается вся крупная промышленность, весь железнодорожный, морской, речной транспорт, вся банковская система, вся (или почти вся) оптовая торговля, громадная часть жилищного фонда, вся земля, все леса, все недра страны? Капитализм предполагает частную собственность на средства и орудия производства. А этого нет. Где и в какой стране существует капитализм с такой широчайшей национализацией всех важнейших отраслей народного хозяйства? Такого капитализма в мире нет. Это все, что угодно, только не капитализм; поэтому заявлять, что отступление ведет или привело к капитализму, просто бессмысленно. Позднее, когда начала собираться наша «Лига наблюдателей», я несколько раз защищал вышеизложенную точку зрения. Не могу сказать, что она была принята без оговорок всеми участниками нашего кружка, но часть их была со мной полностью согласна. В этом пункте особенно обнаруживалось наше расхождение с тем, что писала эмигрантская печать— [72] «сменовеховцы» и «Социалистический вестник» берлинских меньшевиков. «Вестник» утверждал, что НЭП будет благодетельна для частного капитала, но принесет крах национализированной государственной промышленности, что такая отсталая страна, как Россия, не может развить индустрию, лишь становясь на капиталистические рельсы, что национализированное советское хозяйство есть только «лабораторный опыт», «оранжерейное хозяйство» и что вообще, «хотя диктатуры упорствуют, для них приходит последний 12-й час».

Второе замечание. Когда пускали в обращение термин «отступление», с ним обычно в коммунистической партии связывали отход от высшей и лучшей ступени к чему-то низшему и худшему. Наоборот, я видел, что от плохого, построенного на иллюзиях, разлетевшихся при соприкосновении с жизнью, отступление ведет к чему-то более здоровому, построенному на реалистической основе, учитывающей прежде всего интересы многомиллионного крестьянства и такой фактор, как личный, частный интерес. В отличие от капиталистической экономики советская экономика должна быть управляемой (термин «планируемая» появился несколько позднее), но это управление нельзя установить с помощью поучений, заимствованных из старых социалистических учебников, вроде книги Бебеля, которая, как и «Утопия» Томаса Мора, строила хозяйство без денежной системы и денежного расчета[2]. Без учета в деньгах, все основные категории управляемого хозяйства (государственный бюджет, себестоимость, прибыль, заработная плата и т. д.) [73] повисают в воздухе. Четырехлетний опыт Советской власти, расходясь со старыми учебниками и «торжественно расписанными иконами», показал, что полная социализация, без исключения, всего хозяйства не должна «иметь места», так как это экономически вредно и бессмысленно. Рядом с национализированным сектором должен быть и может быть допущен частный сектор в виде крестьянского хозяйства, мелких предприятий в индустрии, ремесле и торговле, не представляющих никакой опасности для национализированных командных высот, а только дополняющих их активность. В сельском хозяйстве еще до революции, несмотря на неблагоприятствующую им политическую обстановку, ускоренно развивались разные виды добровольно создающейся кооперации. При Советской власти такого рода кооперативы должны получить сильное мощное развитие и, соединяясь с разными мероприятиями для поднятия производительности крестьянского труда, они сделают в сельском хозяйстве то, что предполагалось достигнуть принудительной, неудачной, отвергаемой крестьянами организацией колхозов. Мимоходом замечу, что до революции, в 1908—1911 гг. я, в «Вестнике кооперации», в «Киевской мысли» и других изданиях за 1909—1911 гг. много писал о кооперативах в сельском хозяйстве и их организацию считал важнейшей частью решения «аграрного вопроса». Делая общую характеристику НЭП, я полагал, что это и есть «совершенно новое слово в теории строительства хозяйственной базы социализма»; оно радикально отличается от старых «икон» прежних социалистических схем тем, что сочетает национализированный сектор и сектор частный, интерес общий, государственный, с интересом частным[3].

Вот какие мысли были в моей голове, когда я составлял письмо Ленину, и лишь в немного иной, чем в предыдущих строках, словесной форме, они и занесены в мое письмо. Копии этого письма у меня нет. Но вспоминаю, что в нем с большим перегибом было восхваление по адресу проводимой Лениным политики. В шутливой форме я напомнил ему мой спор с ним о философии эмпириокритицизма, но, когда отослал письмо, стал с досадой думать, что напоминание о философии [74] сделал в неудачной форме, дающей Ленину какое-то основание заключить, что будто я, как и другие, отказался от преследуемой Лениным философии Авенариуса и Маха. А этого у меня не было.

На посланное письмо в течение долгого времени никакого отклика не было. Я решил, что оно застряло где-нибудь в секретариате Ленина или брошено в корзину как сотни тысяч других писем, посылавшихся Лени­ну' со всех концов России и до него не доходивших. У меня было даже предположение, что оно могло быть сознательно погребено в секретариате Ленина. В числе других там работала О. Б. Лепешинская (ее я знал еще с 1904 года в Женеве), весьма косившаяся на меня за отход от большевизма (о Лепешинской, ставшей «великим ученым» в эпоху Сталина, я писал в моей книге «Встречи с Лениным», стр. 128—131). Оказалось, что я ошибся. Не помню точно когда (на даты, в отличие от разговоров, у меня нет хорошей памяти) — думаю, что это было на последней неделе декабря (1922 год), я был вызван в редакцию «Правды» Марией Ильиничной Ульяновой, сестрой Ленина, бывшей в то время секретарем «Правды». Она мне сказала, что Ленин получил мое письмо, «благодарит вас за него и как только будет чувствовать себя лучше, непременно назначит вам свидание». Если Ленин,— подумал я,— благодарит за письмо, это очень важно: значит, ничего, его шокирующего, он там не нашел. «А разве Владимир Ильич болен? Что такое у него?»— спросил я Ульянову. Мария Ильинична не была лживой. Сказать мне, что у Ленина был второй удар паралича, она, конечно, не могла. Характер болезни его тщательно скрывали. О ней знали лишь немногие лица. Не пускаясь в объяснения, но не отрицая болезнь Ленина, М. И. Ульянова на мой вопрос, уклончиво и, по своему обыкновению краснея и опуская глаза, ответила: «Сейчас Владимир Ильич чувствует себя много лучше».

Мне в голову не приходило, что Ленин опасно болен, хотя, что он болеет, я знал еще в 1920 году. М. Горький и М. Ф. Андреева были в это время у Ленина, и Андреева, зайдя к нам, рассказала, что Ленин страдает от постоянной головной боли и бессонницы, от которой его не спасают никакие прописываемые средства.

Первый удар паралича у него произошел 24 мая 1922 года. Он был в Горках, в своей летней резиденции, [75] в 29 километрах от Москвы, в бывшем имении одного из магнатов капиталистической России — Морозова. Тогда обнаружились первые признаки поражения мозга — частичный паралич правой руки и ноги и не­большое расстройство речи. Бюллетень о болезни Ленина появился 4 июня и составлен так, что никто, даже врачи, не мог, судя по этому бюллетеню, сказать или предположить, что Ленин серьезно болен. В бюллетене говорится, что он захворал гастроэнтеритом, что у него переутомление и на этой почве небольшое расстройство кровообращения. Явно ничего важного. Второй бюллетень 18 июня отмечает, что желудочно-кишечный тракт теперь в порядке, что явления расстройства кровообращения исчезли, «больной покинул постель, чувствует себя хорошо, но тяготится предписанным ему врачами бездействием».

Под первым бюллетенем, кроме имен русских врачей (Крамер, Кожевников, Гетье, Левин[4]), стоит подпись проф. Форстера, а под вторым проф. Клемперера — иностранных (немецких) врачей. На это тогда в Москве обратили внимание: «Смотрите, как оберегают Ильича, крошечное нездоровье, и уже немедленно выписываются на помощь русским врачам иностранные знаменитости». Другие злословили: «Выписки иностранных врачей и бюллетени напоминают времена «царствующих особ»; прежде маленькое нездоровье царя вызывало появление бюллетеней о ходе его болезни, а теперь то же самое происходит около Ленина, «красного царя». Насколько серьезно заболевание Ленина, о том не подозревала даже и та малюсенькая группа, знавшая о его болезни. Однако среди них было лицо, которое тогда же, уже с 1922 года, решило, что «Ленину капут». На это обстоятельство, бросающее свет на то, что произошло позднее, я не встречал никогда и никаких указаний в печати. Оно попало ко мне из уст Владимирова, заместителя Дзержинского на посту председателя ВСНХ. В дальнейших главах моих воспоминаний, прямо относящихся к ВСНХ, я подробно расскажу, при каких обстоятельствах, какими словами, мне о том рассказывал Владимиров.

Лицо, убежденное, что «Ленину капут» — был Сталин. [76]  

Не могу указать,— Владимиров ничего об этом не сказал - с кем, с какими врачами, иностранными или русскими, Сталин беседовал. Но, их расспрашивая, прибегая для большего уяснения вопроса к медицинским книгам, добавляя сюда свои наблюдения за давно пада­ющим здоровьем Ленина, Сталин пришел к выводу, что Ленин не протянет долго, за первым ударом последуют другие. Главным образом для проверки своего заключения он и ездил в Горки, где,— это можно установить по данным из других источников,— был 11 июля, 5 августа и 30 августа. В два первых туда приезда он уз­нал, что, несмотря на бюллетени, успокоительно извещающие, что больной на пути к выздоровлению и «чувствует себя хорошо», припадки продолжались, выражаясь в кратковременном параличе конечностей и неожиданной, временной, иногда на 20—30 минут, потери речи или ее затруднении. Подкрепляясь этими наблюдениями, Сталин решил, что: «интересы страны, революции, партии властно требуют не рассчитывать на дальнейшее пребывание Ленина в качестве вождя партии и главы правительства. Политбюро должно работать так, как будто Ленина уже нет среди нас, ждать от него директив и помощи не приходится, и соответственно этому положению, умело распределить между членами Политбюро все руководство страной»*. Однако Сталин поспешил с выводом, что Ленину уже капут. После длительного ухода в декабре 1921 г. от работы и многомесячного пребывания в Горках, Ле­нин почувствовал себя настолько выздоровевшим, что 2 октября 1922 г. возвратился в Москву и развил кипу­чую энергию. Из записей его главного секретаря — Фотиевой (опубликованных в 1945 году) видно, что на протяжении двух с половиной месяцев Ленин председательствовал на 25 заседаниях (трех заседаниях Полит­бюро, четырех заседаниях Совета Труда и Обороны, се­ми заседаниях Совета народных комиссаров и т. д.), собственноручно написал 110 писем и принял 175 чело­век. Кроме того, он сделал три публичных выступления. Первое на 4-й сессии ВЦИК в Кремле, в Андреевском зале, в присутствии представителей дипломатического корпуса, второе 13 ноября на IV конгрессе [77] Коммунистического Интернационала, где, что было для него не лег­ко и требовало большого напряжения, произнес речь на немецком языке. Наконец, третье его выступление, меньше чем за месяц до второго удара, произошло на пленуме Московского Совета. Двум моим коллегам из «Торгово-промышленной газеты» удалось эту речь слышать. По их словам, она была сказана с большим подъемом и силой и произвела огромное впечатление; овациям, бурным аплодисментам не было конца. Кое-что все-таки поразило нашего сотрудника. Во время речи, а Ленин произносил ее стоя, он неожиданно замолк, от­крыл как-то странно рот, зашатался, присел, но тут же, каким-то усилием воли, заставил себя вскочить, быстро выпрямиться и, уже без всякого дальнейшего перерыва, продолжать говорить. Кажется, никто не обратил на это внимания, но через четыре месяца, когда уже все знали о страшной болезни Ленина, наш сотрудник вспоминал об этом происшествии и, без достаточных оснований, уверял всех, будто он тогда уже понял, что Ленин очень болен.

Речь в Московском Совете была последним публичным выступлением Ленина. Отчаянные головные боли, бессонница, утомление охватили его снова. Для отдыха он уезжает в Горки, через неделю возвращается в Москву, и здесь 16 декабря 1922 г. его сразил второй удар, уже стойкий паралич правых конечностей. Крамер, один из докторов, лечивших Ленина, всегда говорил, что ленинская живучесть, сила его сопротивляемости болезни, представляют в истории этой болезни феноменальное явление. И действительно, несмотря на только что испытанный сильнейший приступ болезни, Ленин уже через неделю вызывает к себе секретарей, требует газеты, диктует так называемое «завещание», в котором указывает, что отношения между Сталиным и Троцким таковы, что если не принять мер, то из этого может получиться раскол. В дополнение к этому «завещанию» Ленин 4 января 1923 г. советует снять Сталина с поста Генерального секретаря партии. Об этом «завещании» столько уже писалось, что мне повторяться незачем. Будет более интересным сообщить то, что до сих пор не указывалось. Желая быть в курсе того, что делается в советском хозяйстве и государстве, Ленин заставлял Крупскую для получения интересующих его сведений обращаться к Каменеву, Рыкову и Сталину. Последний, в качестве Генерального секретаря партии, имел больше [78]  чем кто-либо интересующих Ленина данных. Сталин делал это очень неохотно, притом в такой форме, которая оскорбляла Крупскую. Из того, что мы все много позднее узнали, например, из воспоминаний Троцкого, следует, что Сталин был с Крупской до крайности груб. Дав раза два требуемые ею сведения, он потом просто послал ее «к чёрту» и всякие разговоры с ней прекратил. Возмущенная Крупская подняла по этому поводу большой скандал, жаловалась на Сталина Каменеву, Зиновьеву и, в конце концов, рассказала обо всем Ленину[5].

Чем объяснить такое поведение Сталина? В свете то­го что мне говорил Владимиров, оно делается понят­ным. Раз Сталин решил, что хотя Ленин еще и жив, но безнадежно болен и прежним властным вождем быть не может, то особенно церемониться с ним и прислушиваться к нему не нужно. До Этого Сталин рабски следо­вал во всем за Лениным, вечно подлизывался к нему, но так как умирающий, разбитый параличом человек ему уже не страшен, он хамски повертывается к нему спиной. Именно так,— это я видел из слов Владимирова,— нужно объяснить его грубое обращение с Крупской, его нежелание давать что-либо на суд и решение Ленина. В течение длительного отхода последнего от ра­боты (он начался, в сущности, уже с декабря 1921 го­да) Сталин, по славам Ленина, «сосредоточил в качестве Генерального секретаря партии необъятную власть». А приобретя ее, он, очевидно, думал, что теперь, с этой властью уже можно и не сгибаться перед обреченным на смерть человеком.  [79]

Узнал ли Ленин, что Сталин считает его окончательно выбывшим из строя? Да, узнал. Так утверждал Владимиров в беседе со мной в декабре 1924 года. Ленина тогда уже не было в живых. На чем покоилось его утверждение, не знаю. Владимирова я о том не расспрашивал и по ряду причин не мог этого делать. По его словам, Ленин сказал: «Я еще не умер, а они, со Сталиным во главе, меня уже похоронили». При таком, неожиданно обнаружившемся, отношении Сталина неприязнь к нему у больного Ленина естественно и сразу появилась и, под влиянием жалоб Крупской, крайне обострилась. Вероятно, эта вспыхнувшая неприязнь и вызвала у него рекомендацию снять за грубость Сталина с поста Генерального секретаря, а потом решение порвать с ним всякие личные отношения. Этого Владимиров мне не сказал. Это уже мое заключение, сделанное после прочтения т. н. «завещания» Ленина, с которым я познакомился много позднее. Но Владимиров сказал другое:

«Владимир Ильич в личных отношениях не был злопамятным, но обида его на Сталина все же была так сильна, что, после второго приступа болезни, он Сталина уже больше видеть не хотел и не видел».

Вот это очень важно и надлежит запомнить. Тот же Владимиров сделал предположение, что Ленин в январе, феврале и марте 1923 года написал пять статей «директивного» характера, именно с целью показать, что его еще рано хоронить и что голова его работает превосходно. Эти статьи ему дались тяжко, с огромным трудом. Об этом есть сведения из многих источников и, в том числе, от всегда находившихся при Ленине врачей. Писать он не мог, правая рука была парализована, мог только диктовать, а к этому он не был привычен. Его смущало, что он подолгу ищет нужные ему слова, нужные формулировки мысли, а в это время машинистка молча томится бездействием и ждет от него полчаса, а иногда и более, продолжения фразы. Чтобы его не смущало присутствие машинистки, ее посадили в комнату рядом с Лениным, провели туда нечто вроде телефона и с его помощью Ленин мог, уже не спеша, диктовать свои статьи. Составление этих статей, требуя от него большого умственного напряжения, сопровождалось страшными головными болями. Чтобы [80] уменьшить боль, ему все время клали на голову холодные компрессы.

Крупская, вероятно, следуя внушениям самого Ленина, называла его предсмертные статьи «завещанием в подлинном смысле слова». Нужно думать, что они поя­вились не только потому, что Ленин хотел показать, что рано считать его умершим, а больше всего потому, что у него было, как всю его жизнь, крепкое сознание необходимости давать партии новые, важные директивы связи с изменяющейся обстановкой в стране. Это бы­ло его «завещанием», а не та характеристика несколь­ких наиболее ответственных партийных работников (Ка­менева, Зиновьева, Бухарина, Пятакова, Троцкого и Сталина), которую неправильно назвали «завещанием». Как к предсмертным статьям Ленина отнеслись мы в нашем кружке (в «Лиге наблюдателей») и многие другие интеллигенты?

Ввиду того, что это несколько особый вопрос, я не говорил о нем раньше, описывая, на какой критической основе создавался меморандум «О судьбе основных идей Октябрьской революции». К тому же некоторые статьи Ленина появились после того, как меморандум был составлен. Посмотрим — какие же мысли, тезисы, советы, признания особенно бросались именно нам в глаза в последних предсмертных статьях Ленина, вызвав у одного из участников нашего кружка почти торжествующее заявление такого характера: «Господа, чего вы хотите? Ведь нельзя найти лучшего, более убедительного, самим Лениным сделанного, подтверждения, что мы правильно оцениваем здоровое направление советского государства».

В доказательство, что Россия вполне ушла от идей Октябрьской революции, приводились следующие цитаты из предсмертных статей Ленина, казавшиеся императивно определяющими всю дальнейшую новую атмосферу страны, пережившей революцию и от нее отошедшей: «От всеобщей грамотности мы отстали еще очень сильно, и даже прогресс по сравнению с царским временем оказался слишком медленным. Нельзя удержаться, чтобы не напомнить, что из указанных лиц пять были потом убиты Сталиным. (Прим. авт.)

[81]

Это служит грозным предостережением и упреком по адресу тех, кто витал и витает в эмпиреях «пролетарской культуры». Мы не заботимся о том, чтобы поставить народного учителя на ту высоту, без которой и речи не может быть ни о какой культуре».

«Нам бы для начала достаточно настоящей буржуазной культуры». «Мы до сих пор не выбрались из полуазиатской бескультурности».

«Теперь центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную, организационную «культурную» работу».

«У нас хорошее в социальном устройстве до последней степени не продумано, не понято, не прочувствовано, схвачено наспех, не проверено, не подтверждено опытом, не закреплено. Иначе и не могло быть в революционную эпоху при головокружительной быстроте развития, которая привела нас в пять лет от царизма к советскому строю».

«Надо вовремя взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительному быстрому движению. Надо задуматься над проверкой шагов, которые мы ежечасно провозглашаем, ежеминутно делаем и потом ежесекундно доказываем их непрочность. Вреднее всего здесь было бы спешить. Семь раз примерь, один раз отрежь. Лучше меньше, да лучше. Вреднее всего было бы полагаться на то, что мы хоть что-нибудь знаем. Элементы знания, просвещения, обучения у нас до смешного малы по сравнению со всеми другими государствами. Надо, во-первых, учиться, во-вторых,— учиться, в-третьих,— учиться». «Мы должны свести наш государственный аппарат до максимальной экономии. Ценой величайшей и величайшей экономии хозяйства мы получим возможность добиться того, чтобы всякое малейшее сбережение сохранить для развития нашей крупной машинной индустрии».

«В нашей Советской республике социальный строй основан на сотрудничестве двух классов — рабочих и крестьян, к которым теперь допущены на известных условиях и «нэпманы», т. е. буржуазия».

«Теперь мы нашли ту степень соединения частного капитала, частного торгового интереса, проверки и контроля его государством, степень подчинения его общим интересам, которые раньше составляли камень преткновения для многих и многих социалистов».

Из всех приведенных цитат из статей Ленина я обращал особое внимание на последнюю. Ее содержание как будто совпадало с мыслью, высказанной мною в письме к Ленину: в понятие НЭП входит управляемый национализированный сектор, рядом с ним допускаемый к существованию частный сектор, и все это при денежной системе, товарном производстве, товарном обращении, торговле, а не распределении товаров — это и есть новое слово в теории создания экономической базы социализма.

Какое общее впечатление вынесли мы в 1923 году из чтения предсмертных статей Ленина, из его «подлинного завещания»? Убеждение было таково: от всех статей веет явным концом революции, ее выдыханием. Осуждено «скоропалительное быстрое движение». Ураган промчался, бушующее море улеглось. Только теперь, после того как испробованы все революционные методы и отброшены вдохновляющие утопический максимализм идеи, открывается реальная возможность перейти к широкой реформаторской работе, в которой мы, конечно, должны принять участие самое горячее. Вот что заключила из предсмертных статей Ленина наша «Лига наблюдателей» и сходная с нею по настроениям интеллигенция. При обсуждении этого вопроса участник нашего кружка, указанный мною как его девятый член, сделал следующую параллель. Революция 1905—1906 гг. потрясла самодержавную власть, все же она не исчезла, продолжала существовать, но происшедшие в стране изменения были таковы, что дали возможность вести реформаторскую деятельность с надеждой, что ход дальнейших изменений приведет к радикальной трансформации власти. Аналогичная ситуация будто бы складывается и в 1923 г. Мы принуждены были приспосабливать­ся к условиям самодержавного строя. Большевистскую власть мы опрокинуть не можем, она остается, она не наша, не та демократическая власть, с которой мы хотели бы иметь дело, но эта власть явно меняется, эволюционирует - [83]к лучшему, и это особенно видно из предсмертных статей Ленина. Как о том будет сказано позднее, многое в этих статьях Ленина нами было понято совсем не так, как это делали его наследники, а на нечто очень важное мы совсем не обратили внимания. Вот пример. В своей статье «О нашей революции» и в конце статьи «О кооперации» Ленин резко критиковал социалистов, педантов, «дураков», героев II Интернационала, твердящих по старым учебникам, что для установления социализма нужны «объективные экономические предпосылки», не­кая предварительная высота развития производительных сил. Политическая победа пролетариата, согласно со старыми учебниками марксизма, должна следовать за предпосылками, появиться на созданной базе, а не упреждать ее появление. Этой старой теории, с которой он сам прежде постоянно носился, Ленин противопоставил диаметрально противоположную: сначала захват, завоевание политической власти, а потом уже построение «предпосылок». Мы знаем теперь, что после второй мировой войны в завоеванной Москвой Восточной Европе и на всем азиатском Востоке (Монголии, Китае, Корее, Вьетнаме) по этому новому «методу» и начало строиться то, что стало называться социализмом. Как это и ни удивительно, но на эту новую теорию, имевшую в дальнейшем огромное мировое значение,— в то время когда Ленин ее формулировал, никто из нас, ни в «Лиге наблюдателей», ни в других интеллигентских кругах, не обратил никакого внимания. Впервые на «исправление» марксизма этой теорией мне указал зам. председателя ВСНХ Г. Л. Пятаков, при одном разговоре с ним в 1926 году, а может быть, в 1927. Он полностью, разумеется, разделял новую теорию и весьма оригинально ее обосновывал. Но и тогда большого значения я ей не придал. Значит, нужно сознаться, что мы — я, как и другие меньшевики и другие интеллигенты — оказались слепыми в этом важном вопросе и стали разбираться в нем с большим опозданием (многие и до сих пор в нем не разбираются). […]

Второго марта 1923 г, Ленин закончил отделку своей статьи «Лучше меньше, да лучше» (о рабоче-крестьянской инспекции, т. н. «Рабкрине») и послал ее для напечатания в «Правду». Шестого марта составлял теле­грамму для защиты Мдивани и Махарадзе от скандальных нападок на них Орджоникидзе, действующего с со­гласия Сталина и Дзержинского. Седьмого марта читал книгу против идеализма Л. Аксельрод и книгу Древса [86] "Миф о Христе". О чтении им этих книг Л. И. Аксель-род слышала от Крупской, а я от Аксельрод, при встрече с ней в 1926 году. А девятого марта Ленина бьет третий удар такой силы, что превращает в полутруп. Он не может говорить, только мычит. Скрывать о болезни, как то делалось до сих пор, уже больше нельзя. И 12 марта наряду с медицинским бюллетенем о состоянии здоровья Ленина, подписанным проф. Минковским, проф. Форстером, проф. Крамером и приват-доцентом Кожевниковым, появляется правительственное сообщение. Кратко изложив, начиная с 1 мая 1922 г., ход болезни, заставившей Ленина «отойти от руководства делами Советской Республики», оно указывало, что «вследствие значительного ухудшения в состоянии здоровья Ленина» правительство признает необходимым оповещать о нем публикацией медицинских бюллетеней. Бюллетени 12 и 13 марта составлены с максимальной осторожностью в терминах. В сущности, они скрывают действительное со­стояние Ленина. Они говорят «о некотором ослаблении двигательных функций правой руки и ноги», о «некото­ром расстройстве речи». Люди все же догадываются, что это значит: Ленин разбит параличом или, как вульгарно говорили, «Ленина ударил кондрашка».

Нужно знать, что Москва 1923 года была абсолютно не похожа на привыкшую дрожать от страха, боящуюся сказать лишнее слово Москву 1953 года, которая в марте узнала, что Сталин разбит параличом. Чтобы почувствовать различие общей атмосферы, следует взять та­кой хороший показатель, как газеты; например, срав­нить «Правду» и «Известия» за те же годы. Газеты 1923 года интересны, они живые. Они обсуждают острые вопросы. Целые страницы наполнены полемикой друг с другом ответственных руководителей советского государства и хозяйства. В статьях и в отделах печати цитируется, что пишет о СССР иностранная и эмигрантская печать — «Руль», «Последние новости», «Социалистический вестник». С последней ведется постоянная полемика. В газетах много интересных корреспонденций из провинции, они печатают цены всяких товаров и продуктов, дают объявления синдикатов и трестов, предлагающих и рекламирующих свои изделия. Во время праздников Пасхи можно даже было узнать из объявлений, где и за какую цену следует приобрести «шоколадные яйца». В сравнении с печатью 1923 года, газеты 1953 года, притом выходящие в сильно уменьшенном [87] объеме, являются мертвыми, серыми, скучными, невыносимыми листками, предназначенными для прославления Сталина и сталинизма. Такое же различие и в общей обстановке. Когда Сталина разбил паралич, никто не смел не только расспрашивать — как и при какой обстановке это произошло, а и слова сказать. Не так было в марте 1923 г. Москва загудела тогда, как разбуженный улей. Кажется, не было дома, где не говорилось о болезни Ленина. Правительственное сообщение поразило своей неожиданностью. Ведь кроме крошечной группки никто не знал, насколько опасно болен Ленин и что у него уже третий удар. Почти все, особенно те, кто совсем недавно читали его статьи, были уверены, что он по-прежнему управляет страной. Одни,— и это, конечно, партийцы и большая часть рабочих,— Ленина любили, другие не любили, но им интересовались; третьи жгуче ненавидели и все же им интересовались. Вероятно, из этой третьей группы впервые и пополз по Москве слух, что у Ленина прогрессивный паралич, явившийся следствием сифилиса. В своих воспоминаниях о Ленине, появившихся в 1933 году, в «Славоник Ревью», а позднее, в их переводе на русский язык, напечатанных в парижском журнале «Возрождение» (1950 г., де­сятая тетрадь), П. Б. Струве писал: «Можно сказать почти наверное, что Ленин умер от последствий сифилиса, но на мой взгляд это было во всяком случае чистой случайностью».

На чем основывал П. Б. Струве свою почти уверенность — не знаю. Могу только указать, что об этом вопросе у меня был большой разговор с М. А. Савельевым (моим ближайшим начальством). Он мне рассказал, что к предположениям и слухам о сифилисе у Ленина часть Политбюро отнеслась только как к очередной вражеской попытке его как-нибудь опозорить, но в том же Полит­бюро Рыков, Зиновьев, Каменев — считали, что нельзя отбрасывать эти слухи простым их отрицанием. Поэтому была образована особая тайная комиссия ЦК, которой было поручено собрать все данные по этому вопросу. В распоряжении комиссии были всякие анализы крови и пр., сделанные еще после первого удара, результаты вскрытия тела и, наконец, все, что можно было иметь для суждения: не было ли сифилиса у предков Ленина. На основании всего собранного материала комиссия убежденно пришла к выводу, что сифилиса у Ленина не было. Кто входил в эту комиссию, Савельев мне не указал.

[88] […]

Сталин — одна из самых чудовищных, зловещих фигур в истории последних столетий. Став всемогущим, он был способен на все и на всякого рода преступления. Горького он все-таки не отравил, тот умер естественной смертью от многих болезней. В доказательство ссылаюсь на полное, по моему убеждению, объяснение загадочных московских процессов 1936—1938 гг., появившееся в 1953 году в приложении к № 98 (ноябрь) бюллетеня «De l'Association d'Etudes et d'Informations Politiques Internationales», издаваемом в Париже. Желание русской эмиграции замолчать этот документ и опровергнуть его объяснение вытекало из косности ее мысли, из привычки трафаретных ссылок на «экономику», на «политику» даже там, где проступает лишь патология*.

* «Manchester Guardien», пользуясь опубликованным в США секретным докладом Хрущева, писал (№ 5, июнь), что Сталин — этот «обожествленный вождь», пораженный манией преследования, был такой же сумасшедший, как Калигула или Нерон. Французский бюллетень, на который я ссылаюсь, в своем анализе кровавых чисток 1936—1938 гг. и дела врачей, указывает именно Калигулу: «Un Caligula au Kremlin. Le cas pathologique de Staline». Почти все, что только теперь узнают из доклада Хрущева, было в Бюллетене опубликовано с массой подробностей еще три года назад. Можно сообщить, что все эти сведения были получены из самого Кремля, от В. Межлаука, заместителя Молотова. Межлаук был убит Ежовым — исполнителем велений «Калигулы». (Прим. авт.)

[92] […]

Правительственное сообщение об опасной болезни Ленина не было в марте 1923 г. единственным событием, о котором много говорилось в Москве. Было еще одно, обратившее на себя весьма большое внимание, но, конечно, в сравнении с первым событием захватившее во много раз меньший круг населения. Четырнадцатого марта, два дня после правительствен­ного сообщения, «Правда» выпустила особый номер, по­священный 25-летию образования Коммунистической партии, начало которой газета сочла возможным отнести к 1898 г., когда в Минске собралось несколько социал-демократов и в своем Манифесте объявили о создании соц.-дем. рабочей партии России. В этом номере выступили все знаменитости партии — Каменев, Зиновьев, Бухарин, Покровский, Троцкий, Сафаров, Сталин, Преображенский, Н. Осинский, Радек, С. Малышев, Ряза­нов, Бубнов, Антонов-Овсеенко, Сапронов, Кржижановский, Каганович, Демьян Бедный, Вардин, Ярославский, Яковлева, И. Степанов, Лепешинский, Эйдельман. Ни одна статья этого выпуска не привлекла к себе такого обостренного внимания, как та, что написал Радек [94]. В те дни, встречаясь с моими знакомыми, я, после почти обязательных слов о внезапной болезни Ленина, много раз слышал такой вопрос: «А статью Радека читали? Что это значит?» Иные к этому прибавляли: «Статья Радека, да еще в этом номере, не могла появиться случайно».

Что же такое написал Радек? Чтобы понять произведенное его статьей впечатление, нужно, конечно, перенестись в то время, в обстановку 1923 г. Только незнание этой обстановки, неприсутствие в ней привело к тому что позднейшие историки и исследователи «оппозиции» не обратили на нее почти никакого внимания. В действительности же она сыграла роль масла, брошенного в тлеющий огонь, дала разжигающий толчок к той ненависти, склоке, вражде, которые пылали в Коммунистической партии в конце 1923 года.

Под заголовком «Лев Троцкий — организатор победы» Радек написал самую безудержную апологию Троц­кого. Кажется, никто так до этого не писал о нем. Ра-дек говорит о Троцком как о «великом умственном авторитете», «великом представителе русской революции»; он раскрывает «тайну величия» Троцкого, его «гениальное понимание» военных вопросов, его «организаторский гений». Нет надобности и возможности привести всю статью Радека, написанную со свойственным ему синтаксическим и прочим хроманием. Приведу из нее лишь обширные выдержки.

«Государственная машина наша скрипит и спотыкается. А что у нас вышло действительно хорошо — это Красная Армия. Создатель ее, волевой центр ее — это тов. Л. Д. Троцкий. … Троцкий один из лучших писателей мирового социализма, и ему эти литературные качества не помешали (?) быть первым вождем, первым организатором первой армии пролетариата. Перо лучшего своего публициста революция перековала в меч

Я не знаю, насколько перед войною т. Троцкий занимался вопросами военной теории. Я думаю, что толчок для гениального понимания этих вопро­сов он получил не из книг, а тогда, когда во вре­мя балканской войны он, как корреспондент, при­сматривался к этой репетиции мировой войны... Одним из замечательнейших документов его пони­мания классового строения армии, понимания души армии является его речь по поводу июльского [95] наступления Керенского.. . В этой постановке вопроса, сделанной Троцким,— вся тайна величия Троцкого, как организатора Красной Армии. Ни на минуту не допуская мысли, что добровольческая армия может спасти Россию, Троцкий строил ее как аппарат, нужный ему для создания новой армии. Но если в этом выражался организаторский гений Троцкого, смелость его мысли, то еще более яркое выражение она нашла в мужественном его подходе к идее использования военных специалистов для строения армии...

Чтобы выйти практически победителем в этом вопросе, нужно было, чтобы во главе армии стоял человек с железной волей... Но т. Троцкий не только сумел, благодаря своей энергии, подчинить себе бывшее кадровое офицерство, он достиг большего. Он сумел завоевать себе доверие лучших элементов специалистов и превратить их из врагов Советской России в ее убежденных сторонников... Эта великая победа на внутреннем фронте, эта моральная победа над противником была не только результатом железной энергии Троцкого, внушаю­щей всем уважение, но... результатом глубокой моральной силы великого умственного, даже военного авторитета, который умел завоевать себе этот социалистический писатель и трибун... Русская революция действовала тут через мозг, нервную систему и сердце этого великого своего представителя ... Только человек, так работающий, как Троцкий, только человек, так не щадивший себя, как Троцкий... мог сделаться знаменосцем вооруженного трудового народа ... Он, как никто, умел применять науку о значении моральных факторов в войне...

Если наша партия войдет в историю как первая партия пролетариата, которая сумела построить великую армию, то эта блестящая страница рус­ской революции будет навсегда связана с именем Льва Давидовича Троцкого, как человека, труд и дело которого будут предметом не только любви, но и науки новых поколений рабочего класса, готовящихся к завоеванию всего мира» .*

*Правда , № 56, 14 марта 1923, С. 4. Курсив автора. (Прим. первого ред.)

Зная что произошло потом, т. е. когда в течение десятилетий остервенело делалось все, чтобы, опозорив, вычеркнуть из истории само имя Троцкого,— строки Радека,— особенно последние, звучат трагической иро­нией. Но не будем забегать в позднейшее время, оста­немся в 1923 году и спросим: почему многих так пора­зила статья Радека и почему другие о ней отзывались с такой злобой? Вдумаемся в ее содержание. Троцкий был известен как человек, сыгравший огромную роль в Ок­тябрьской революции, следовательно, и в создании Со­ветской Республики. Но Радек пошел дальше этого, он указывает на Троцкого как на организатора Красной Армии, организатора ее побед над всеми врагами Советской страны, в сущности, делает из Троцкого спасителя страны. В специальном номере «Правды», посвященном 25-летию партии, о Ленине говорится немного, зато Троцкий, статья которого помещена в том же номере, поставлен на высочайший пьедестал. Радек как будто хочет показать,— так его и поняли многие,— насколько Троцкий возвышается над всеми другими руководителя­ми партии. И подобное возвеличение появляется именно в момент, когда правительственное сообщение, говоря об опасной болезни Ленина, дает понять, что от руководства партией и страной Ленин отошел. Отсюда лишь не­большой шаг до слуха, что незадолго до третьего уда­ра Ленин оставил какое-то обращение к партии, в котором на роль своего заместителя выдвинул Троцкого. В этом выдвижении Троцкого на вакантное место после ухода Ленина видят весь смысл его статьи. Слух о заместительстве Троцким Ленина держался упорно в среде, главным образом, низовой части партии,— той, которая была далека от ее командующей верхуш­ки. Max Eastmann, бывший в это время в России, его подхватил и говорит о нем в своей книжке «Since Lenin Died», появившейся в 1925 г. Если бы такого слуха не было, Крупской незачем было бы его опровергать в своем письме в «Sunday Worker», копия ко­торого помещена ею в октябре в № 16 «Большевика» за 1925 г.

Возвеличение Троцкого, сделанное Радеком, усиливается следующим обстоятельством. Месяц спустя, в апреле, происходит XII съезд партии, на котором Ленин, разумеется, не присутствует. Троцкий делает на нем не отчетный, а, по его словам, «директивный» доклад о промышленности. Подавляющая часть делегатов съезда [97] его встречает и после доклада провожает такой овацией, что в президиуме съезда считают ее просто «неприличной». По мнению Ворошилова, подобной овацией можно встречать только Ленина, а не Троцкого. Очень много на съезде аплодируют Зиновьеву (слабо Сталину), но совсем не так, как Троцкому. Известно, что Троцкий, талантливый литератор и в этом отношении, конечно, выше всех остальных писателей партии,— был большой мастер ударных словечек, вроде «Волга-честная советская река», «грызите гранит науки молодыми зубами», «подымайте технику до высот коммунистической партийности», «советская копеечка социалистический рубль бережет» и т. д. На этот раз в содержательный, блестяще сказанный доклад он бросает социально-экономический термин, делающийся немедленно популярным и обще­признанным: «Ножницы». Советскую экономическую ткань опасно и безобразно режут «ножницы».

«Ножницы» — это представленная Троцким диаграмма, весьма выразительно показывающая, как взлетели и высоко взлетают промышленные цены и, в противоположность им, как падают, снижаются сельскохозяйственные цены, создавая разрыв между городом и деревней. О докладе Троцкого много говорят. Еще бы! Он указал на важнейший вопрос. Его «ножницы» у всех на устах. Большое впечатление от директивного доклада, соединяясь с тем, что о «гениальности» Троцкого и его «выдающихся военных заслугах» написал Радек, приводит многих провинциальных делегатов к выводу, что теперь, когда у руля нет Ленина, блестящий и талантливый Троцкий навер­ное получит большое влияние и в Совнаркоме, и в По­литбюро. Словом, опять какой-то подход к тому слуху, что Ленин хотел выдвинуть Троцкого в качестве своего заместителя. Самым настойчивым образом указываю, что такого рода мысли бродили в голове у некоторых делегатов съезда. Об этом слышал из разных источников, но разговоры об этом, за которыми видели поползновение Троцкого подняться над другими членами Политбюро, вызывали крайнее раздражение у Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина, Сталина, Томского, Калинина.

В нашем кружке («Лиге наблюдателей») мы были прекрасно осведомлены, что всякой попытке Троцкого высоко «взлететь» члены Политбюро дадут решительный отпор. Сведения о том ко мне поступали из разговоров с коммунистами ВСНХ, другой участник «Лиги наблюдателей» имел их от коммунистов Госплана, третий участник [98] кружка постоянно имел груду всяческих сведений от своего близкого знакомого Рязанова, директора Института Маркса и Энгельса. Против Троцкого и статьи о нем Радека была особенно озлоблена группа, которую я назову - «Сталин, Ворошилов и К°» (потом будет ясно, почему я выделяю этих лиц в особую группу). Сталин назвал статью Радека «идиотской болтовней» и неоднократно заявлял, что нельзя серьезно относиться к Радеку. «Не язык подчинен ему, а он языку». Радек — «это человек, которому дан язык не для того, чтобы управлять им, а для того, чтобы самому подчиняться своему языку, не зная, когда и что сболтнет этот язык». С такой же злобой отнесся к Радеку и его статье Ворошилов. В 1923 г. он был командующим Северо-Кавказским военным округом. На XII съезде фигурировал как делегат от организаций Северного Кавказа и в качестве почетной фигуры находился в составе президиума съезда. Когда на съезде появился Троцкий (Лев Давидович) в сопровождении Радека, Ворошилов с насмешкой крикнул: «Вот идет лев, а за ним его хвост!»

Остроумный и находчивый Радек через несколько минут ответил Ворошилову неприличным четверостишием, облетевшим всех делегатов съезда и потом ходившим по Москве:

У Ворошилова тупая голова,

Все мысли в кучу свалены.

И лучше быть хвостом у льва,

Чем жопою у Сталина.

Почему Сталину, Ворошилову и К° более чем другим была так ненавистна статья Радека? В нашем кружке мы имели на этот счет полное объяснение. Ленин, указывая на роль специалистов вообще, заявил в марте 1920 г., что «если наша Красная Армия одержала победы, то это потому, что мы эту задачу (вопрос о специалистах) сумели решить по отношению к Красной Армии. Тысячи бывших офицеров, генералов, полковников царской армии нам изменяли, нас предавали, и от этого гибли тысячи лучших красноармейцев, но десятки тысяч нам служат[6], оставаясь  [99] сторонниками буржуазии, и без них Красной Армии не было бы. Когда без них мы пробовали создать два года тому назад Красную Армию, то получилась партизанщина, разброд, получилось то, что мы имели 10—12 миллионов штыков (??), но ни одной годной к войне дивизии не было, и мы были неспособны миллионами штыков бороться с ничтожной армией белых».

Значение военных специалистов Троцкий понимал и признавал, конечно, не менее Ленина и на посту главнокомандующего Красной Армией действительно сделал все, чтобы привлечь для формирования новой армии опытных специалистов царской армии. Так как эти вопросы мне чужды, я не буду останавливаться на стратегических и военных ошибках, которые (о чем в 1924 г. и позднее твердили партийные ненавистники Троцкого) он делал в гражданской войне с Колчаком и Деникиным. Объективно к нему относясь, нужно признать, что часть того, что о нем написал в своей статье Радек, была все-таки верна. От генерал-лейтенанта Литвинова я слышал величайшую похвалу Троцкому.

По его словам, у того все данные, чтобы быть «большим настоящим военачальником», и Литвинов добавлял, что это не его личное мнение, а — почти без исключения всех генералов и специалистов штаба Троцкого, людей, с ним близко работающих. Такой же отзыв давал о Троцком другой мне знакомый генерал, Фролов. Именно с этим и не соглашалась та особая группа коммунистов, которая, занимая командные посты во время гражданской войны, абсолютно не признавала специалистов царской армии, называла их всех врагами и изменниками, ни в какую их военную науку не верила и считала, что для побед нужен лишь пролетарский напор, смелость, классовая ненависть к врагу. «Дайте побольше пушек и пулеметов, и мы всех врагов победим».

В 1918 году к таким военным вождям принадлежали: Сталин, бывший слесарь Ворошилов, бывший портной Щаденко, фельдфебель царской армии Буденный и десятки других коммунистов, так называемых «боевиков-партизанов». На этой почве, даже вне зависимости от других причин, их столкновение с Троцким, с его признанием военной науки и военных специалистов, было неизбежно. То, что из этого получилось, можно показать на примере событий у Царицына (будущий Сталинград).[100] […]

[101] Сталин и им поддерживаемый Ворошилов не только не считались с военными приказами Троцкого, но посылали в Москву дерзкие жалобы, обвинения, что Троцкий, якобы умышленно, не посылает на Царицынский фронт нужное вооружение. Тогда Троцкий, обращаясь к Ленину, поставил ультиматум: убрать из Царицына Сталина, и Ленин с этим согласился. А после этого Троцкий приказал и Ворошилову покинуть Царицын. С этого момента эти оба «полководца» затаили лютую ненависть к Троцкому и столкновения с ним продолжались у них потом и на других фронтах. (Позднее, после смерти Ленина, Царицын был представлен как место, где впервые обнаружился «военный гений» Сталина. В честь его Царицын и был переименован в Сталинград, а Алчеевка — место рождения другого сталинградского «героя», Ворошилова, сделалась городом Ворошиловском.) Из очень кратко рассказанной мною истории столкновения Сталина и Ворошилова с Троцким можно понять, откуда то озлобление, с каким они реагировали на статью Радека. Стоит добавить, что уже в том же номере, где она появилась, статья Сталина о стратегии и тактике пускала злую шпильку по адресу Троцкого как главнокомандующего. Не называя его, Сталин писал о полной негодности стратегического плана, который Троцкий предлагал в борьбе против Деникина. Озлобление против Радека высказывали не только Сталин и Ворошилов, но и некоторые другие коммунисты-полководцы, члены революционных комитетов на фронтах и политические комиссары. У них был большой зуб против Троцкого. Он требовал неукоснительного выполнения его военных приказов, а они на это шли с неохотой. В его обращении с ними несомненно проявлялась большая надменность, вызывавшая у них отпор и насмешливое наименование его «Наполеоном»; их раздражение усиливалось его помпезным появлением на фронтах в особом поезде, полном удобств, и его большой любовью к позе.

Из сказанного выше можно вывести некоторое заключение, которое я и некоторые мои знакомые считали в 1923 году крайне важным. Столь же важным я продолжаю его считать и в настоящее время. В самом деле, перечислю то, что произошло в марте и апреле 1923 г. Во-первых,— все узнали, что Ленин очень болен и от руководства страною отошел. Во-вторых,— напечатана нашумевшая статья Радека о гениальности Троцкого. В-третьих,— откуда-то пошел слух, что Ленин [102] рекомендовал Троцкого в качестве своего заместителя. В-четвертых,— произошла восторженная овация по адресу Троцкого в апреле на XII съезде партии. В-пятых, - его талантливый доклад о промышленности и «ножницах» привлек к себе огромное внимание. Картинно говоря, фигура Троцкого, как звезда с усиленным особым блеском, ярким светом зажглась на «советском небе». И появление этой «звезды»,— что можно констатировать совершенно бесспорно,— вызвало озлобление у большинства верхушки партии, у членов Политбюро, у группы Сталин — Ворошилов и К°. Никакой «оппозиции», лидером которой позднее стал Троцкий, в эти месяцы тогда еще не было. Эта оппозиция появилась лишь много месяцев позднее, в конце 1923 г. Озлобление против Троцкого, желание уменьшить его возросшую популярность, ударить по нем, начать борьбу с ним, сдернуть его с той высоты, на которую его поставили Ра-дек, низовая часть партии и значительная часть делегатов XII съезда,— все это обнаружилось до появления будущей троцкистской оппозиции, а не было ее следствием. В комплексе антитроцкизма в марте и апреле 1923 г. играл грандиозную роль личный момент: и ненависть, и зависть, и нежелание диадохов из Политбюро уступить Троцкому что-либо из «наследства» Ленина. Что это так, о том свидетельствует подпольная борьба с Троцким, начавшаяся уже с мая месяца, то есть (опять подчеркиваю) еще до появления так называемой «оппозиции». В мае один из моих коллег-сотрудников «Торгово-промышленной газеты» показал мне листок, напечатанный с помощью чего-то вроде гектографа, с текстом из четко сделанных букв. На листке было заглавие: «Маленькая биография большого человека» и дальше в насмешливом тоне шла речь о Троцком, считающем себя очень «большим человеком» и «старым большевиком». Когда, спрашивал листок, Троцкий стал большевиком?— Только в 1917 г. накануне Октябрьской революции, то есть,— многозначительно прибавлял листок,— когда ни­кто уже не мог сомневаться, что она будет победоносной. Кем до этого был Троцкий?— В течение 14 лет он был меньшевиком и постоянно сражался с большевика­ми. Его большевистское бытие измеряется неполными 6 годами, а меньшевистское бытие 14 годами. Следовательно, правильнее считать его старым меньшевиком, а не старым большевиком. Что делал Троцкий, вступив в большевистскую партию?— [103] Листок в язвительных выражениях указывал, что Троцкий много раз выступал против Ленина, то есть сражался с большевизмом. Отсюда призыв листка: «Бойтесь данайцев, дары приносящих!»

Издевательский листок о Троцком меня возмутил. Зачем эта странная подпольная литература, когда для критики Троцкого открыты страницы «Правды» и всех советских газет? Я показал листок моему ближайшему начальству, М. А. Савельеву. Он покраснел и не промолвил ни одного слова осуждения. Мне показалось, что появление листка его не удивило. Сам Савельев был послушным исполнителем всего, что декретировал тогдашний Центральный Комитет партии, и, как следствие этого, был и должен был быть «антитроцкистом». Оказалось, что подпольная литература против Троцкого одним указанным листком не ограничилась. В июне того же 1923 г. я проводил свой отпуск в Ессентуках на Север­ном Кавказе. В гостинице напротив грязелечебницы, в которой я жил, в это же время жила и Любовь Исааковна Аксельрод-Ортодокс. Она была соратницей, ученицей Плеханова, меньшевичкой, но потому что в философии была «Ортодоксом», то есть, так же как и Ленин, защитницей «диалектического материализма», ее автори­тет в этой области в течение первых лет после Октяб­рьской революции был очень велик. Желая углубить с ее помощью познание философского материализма, Аксельрод часто навещали местные кавказские коммунисты — из Моздока, Армавира, Кисловодска, Ставрополя — и однажды ей кто-то из них принес произведение, подобное тому, что я уже видел в Москве. Аксель-род мне рассказала его содержание. Под заглавием «Что писал и думал Ильич о Троцком» было собрано все са­мое ругательное, самое презрительное, что с 1904 г. о нем напечатал Ленин. Сопоставление этого листка с тем, что я уже видел, не оставляло никакого сомнения, что такого рода произведение не есть какая-то случай­ность, а результат систематической кампании против Троцкого, ведущейся, до поры до времени, под закрытым забралом.

Кто же занимался, кто руководил этим «совлечением одежд» с Троцкого, как выразился один из его единомышленников — Преображенский? Об этой подпольной анонимной литературе не было сказано ни одного слова в большевистской прессе. О ней не было принято говорить. Троцкисты презрительно называли ее «клозетной [104] литературой». Один из них в 1924 г. мне сказал, что ее составлял и пускал в обращение Товстуха, личный секретарь Сталина. Насколько это верно, судить не могу, но еще раз обращаю внимание, что литература, рассчитанная на дискредитирование Троцкого, появилась до то­го как он выступил в качестве главного лидера «оппозиции» осенью и в конце 1923 г. Об образовании этой оппозиции я буду говорить немного дальше, а перед тем перейду к одному событию, происшедшему той же осенью 1923 г.

С умолчанием самого существенного характера, ему посвящено несколько строк в статье о «Последнем периоде работ Ленина», появившейся в № 4 «Исторического журнала» за 1945 г. Других более ранних указаний на это событие лично я в советской печати не помню. Указанная статья написана Л. А. Фотиевой, главной и очень им ценимой секретаршей Ленина во время его пребывания на посту председателя Совета Народных Комиссаров. После смерти Ленина она немедленно утратила свое значение, а потом о ней, как о множестве других лиц, совсем перестали упоминать. Ее фамилия, рядом с 137 другими, самыми старыми, еще живыми членами Коммунистической партии (Фотиева вступила в нее в 1904 г.), снова появилась лишь 10 марта 1956 г. в «Правде» в приветствии указанных лиц, адресованном «Ленинскому Центральному Комитету», то есть комитету Хрущева — Булганина.

Я не уверен, что Фотиева это сделает, но когда Сталина уже нет и идол повержен, было бы желательно, чтобы она сделала исправления и добавления в своем сообщении 1945 года. Вот что она тогда писала: «19 октября 1923 г., выйдя на прогулку, Владимир Ильич Ленин неожиданно зашел в гараж и потребовал, чтобы его отвезли в Москву. Приехав в Кремль, зашел к себе на квартиру, заглянул в зал заседаний, в свой кабинет, спустился с лестницы, сел в машину, проехал по Сельскохозяйственной выставке в Парке Культуры и Отдыха и вернулся в Горки. Эту поездку он совершил вместе с Надеждой Константиновной [Крупской] и Марией Ильинишной. Это была последняя поездка Владимира Ильича».

В четвертом издании сочинений Ленина (том 33, вышедший в 1950 году, с. 500) сообщение об этом событии  [105] еще короче: в «октябре, 19-го, Ленин приезжает в Москву на несколько часов, заходит в свой кабинет, на обратном пути в Горки посещает Сельскохозяйственную выставку».

Сведения, которыми я располагаю, эту поездку изображают в ином виде. В сообщении Фотиевой многого недостает. Не верится, что она об этом важном не знала. Пользуясь данными, полученными мною из одного и того же источника (я потом укажу его), но в несколько противоречивых версиях, я попробую, устраняя противо­речия, рассказать возможно полнее, что произошло 19 октября.

«Правда» (9 октября 1923 г.) сообщала, что Молотов, присутствуя на курсах секретарей уездных комитетов партии, на вопрос, в каком состоянии находится сейчас здоровье Ленина, дал следующий ответ: «Здоровье Владимира Ильича летом было в очень тяжелом состоянии. Эти месяцы были месяцами острой тревоги как для лечивших тов. Ленина врачей, так и для ЦК нашей партии, но за последние два месяца произошло несомненно значительное улучшение. Тов. Ленин начал сам [?] ходить, совершать поездки на автомобиле по часу и больше, а в самый последний месяц, хотя и мед­ленно, начала восстанавливаться его речь. Принятые меры дали, таким образом, удовлетворительные результаты, улучшение определенно обозначилось, и общее состояние здоровья можно считать удовлетворительным. Главное затруднение в области восстановления речи. Но при помощи врачей и окружающих его родных, главным образом Н. К. Крупской, тов. Ленин работает над собою и овладевает речью. Тов. Ленин интересуется вопросами политической жизни, и уже раньше с разрешения врачей он начал читать газеты. Самостоятельность и самодеятельность тов. Ленина идут вперед (ужасный язык!— Н. В.), и мы надеемся, что они скоро приведут его к полному выздоровлению».

Живучесть Ленина, изумлявшая его врачей, была феноменальна. Вскрытие черепа после смерти показало, что головной мозг его от недостаточного притока крови, сужений артерий, общего склероза сосудов — был поражен очагами размягчений. Сталин острым нюхом животного верно учуял, что «Ленину капут». И все-таки были  [106] месяцы, когда казалось, что Ленин на пути к выздоровлению. Таковыми, например, были сентябрь и октябрь 1923 г. Он мог ходить, опираясь на палку, упражнялся в писании левой рукой (правая оставалась парализованной), у него был превосходный аппетит. Способность речи, одно время полностью исчезнувшая, начала хорошо возвращаться именно в октябре. Он ежедневно имел перед собою газеты, часть их читал, а в другой части указывал, какие статьи ему должны прочитать. Среди вопросов, его интересовавших, была Сельскохозяйственная выставка в Москве. Ее хотели открыть еще в конце 1922 г., и тогда, за месяц до второго припадка паралича, он написал ей приветствие. Его можно найти в томе 35-м четвертого издания его сочинений, кстати сказать, насквозь сталинизированном, полном вставок, прославляющих Сталина.

«Придаю,— писал Ленин,— очень большое значение выставке: уверен, что все организации окажут ей полное содействие. От души желаю наилучшего успеха». Эта выставка, не организованная вследствие разных препятствий в 1922 г., открылась 19 августа 1923 года. За всем, что о ней сообщалось в советской печати, Ленин внимательно следил. Доктору Гетье Крупская объяснила, чем вызывается его интерес к выставке. «Прочитайте «Странички из дневника», написанные 4 января 1923 г.,— говорила она,— увидите, что Ленин хотел, чтобы город неизмеримо больше, чем в царское время, давал деревне знаний, культуры, больше оказывал по­мощь. Нужно во много раз увеличить общение города с деревней».

Сельскохозяйственная выставка, отвечая заданию укрепить, расширить общение города и деревни, была организована под лозунгом, как говорили тогда,— «смычки города с деревней». Я был на этой выставке три раза и нашел, что она очень удачна и полезна. Со всех сторон России в нее привозились крестьяне и их знакомили с тем, что город может дать деревне, чтобы способствовать превращению ее в «новую» деревню. На выставке было, конечно, много разных политических митингов, но еще более деловых, практического характера, лекций и демонстраций. Все время организовывались так называемые «дни»: день урожая, агрономической помощи, опытного дела, кустарной промышленности, коневодства, холодильного дела, мелкого животноводства, пчеловодства, строительства, водоснабжения и т. д. Во всех этих областях [107] указывалось, что нужно деревне и чем и как ей может помочь город. Большевики той же осенью носились с идеей образовать подчиненный им «Международный крестьянский союз». Из этой затеи, в конечном счете, как известно, ничего не вышло, но за пробу та­кой организации большевики взялись рьяно и в октябре, во время выставки, собрали, так называемых, крестьянских делегатов из разных стран: Польши, Чехословакии, Франции, Германии, Соед. Штатов, Мексики и т. д. На одном из заседаний этой «международной крестьянской конференции», имеющей целью поведать крестьянам все­го мира о безнадежности их положения в капиталистических странах, председатель Коминтерна Зиновьев сделал следующее заявление («Правда» от 16 октября 1923 г.): «Наш учитель т. Ленин, который все еще не вполне оправился от болезни, однако получил уже в последнее время возможность знакомиться с политическими событиями, проявляет особый интерес к этому съезду крестьян. Я получил точные сведения относительно того, что составом съезда, его характером и прочими явлениями, которые имеются в газетах относительно этого съезда, т. Ленин интересовался в первую очередь. Если у нас есть человек, который имеет особенно острый глаз относительно того, чтобы из вороха событий вы­брать самое главное, которое является узловым пунктом в партии,— так это Владимир Ильич Ленин».

Итак, Ленин очень интересовался Сельскохозяйственной выставкой и одновременно конференцией представителей иностранных крестьян, постоянно посещающих эту выставку. Ленин знал, что 21 октября в 12 часов дня Сельскохозяйственная выставка будет закрыта на торжественном заседании, в котором примут участие ее организаторы, представители Коминтерна, Наркомзема, ВЦСПС, ВСНХ и Международного крестьянского съезда. Желание побывать на выставке, хотя бы мельком на нее взглянуть, пока она еще не закрыта, у него было так сильно, что 19 октября, зайдя в автомобильный гараж и встретив там шофера, он приказал ему везти себя из Горок в Москву

 Шоферу потихоньку удается известить о требовании Ленина Крупскую и М. И. Ульянову. Те прибегают, умоляют Ленина не делать этой поездки, она может быть для него вредна, но Ленин неумолим [108], он непременно хочет взглянуть на выставку и побывать в Кремле. Видя, что убеждения на Ленина не действуют, что он раздражается, начинает нервничать, а это для него опасно, Крупская и М. И. Ульянова садятся с ним в автомобиль. Это одна версия. По другой, вместе с ним едет один из докторов, постоянно находившихся в Горках. Всю дорогу Ленин подгоняет шофера: «Скорей, скорей!», чего прежде он никогда не делал. Из заметки Фотиевой следует, что Ленин сначала поехал в Кремль, а потом на Сельскохозяйственную выставку. Но если Ленину так хотелось посмотреть выставку, зачем ему было ехать сначала в Кремль, когда выставка находилась на пути к Кремлю? Из Горок дорога приводила к предместью Москвы, к так называемым «Котлам», потом к Шаболовской улице, проехав по которой автомобиль выезжал к улице налево — Крымский Вал — находящейся уже на территории самой вы­ставки, перерезающей ее. При взгляде на план Москвы (кстати сказать, переставший, как было при Сталине, быть секретом) будет совершенно ясно, что, желая в первую очередь взглянуть на выставку, Ленину никак не нужно было ехать сначала в Кремль, то есть мимо нее.

Что делал Ленин, приехав в Кремль? По словам Фотиевой, он зашел сначала к себе на квартиру, а потом в зал заседаний и свой кабинет Совнаркома. У меня другие сведения, как раз обратные. После зала заседаний Ленин пришел в свою квартиру и там долго искал какую-то вещь, написанную им до третьего удара и оставшуюся в его кремлевской квартире, когда его на носилках перевезли в Горки. Хранимые им бумаги Ленин никому не позволял трогать. В 1922 г., уехав в Горки, он потребовал от Фотиевой (она о том пишет) «запереть ящики его стола в кабинете и ничего там не разбирать». Такие же порядки он установил и в своей квартире. Никто, в том числе и Крупская, не должен ни брать, ни перекладывать его заметки и всякие другие документы. Он говорил, что только при этом условии он всегда легко и быстро находит нужные ему вещи в груде всяких им хранимых бумаг и документов. О существовании у Ленина такого правила я знал еще в 1904 г. в Женеве. Приехав из Горок в Кремль, Ленин нашел, что установленный им порядок кем-то нарушен. Искомая им вещь там, где он рассчитывал ее найти, не оказалась. Ленин пришел от этого в сильное раздражение  [109], начал хрипеть, у него появились конвульсии. Испуганные Крупская и Ульянова, может быть с чьей-то помощью, свели его вниз, посадили в автомобиль и привезли в Горки. После этого несколько дней он находился в самом тяжелом болезненном состоянии. Восстанавливающаяся способность речи снова исчезла (правда, не надолго). Врачи изумлялись — почему прервалось выздоровление, которое до 19 октября шло так успешно? Что случилось 19 октября? Произошло ли ухудшение от самой поездки в Москву, от волнения при посещении выставки или от чего-то другого? М. И. Ульянова,— я уже говорил,— не была лживой, искусством скрытничать совсем не обладала. Докторам или доктору, поставившему ей только что указанные вопросы, она откровенно рассказала, что все шло как будто хорошо до того момента, когда, начав искать нужную ему вещь, Ленин, не находя ее, стал волноваться, раздражаться, а потом вдруг объявил, что вещь у него украдена. Это тогда его стали передергивать конвульсии и он стал совсем терять способность речи. Как фамилия докторов или доктора, с которым говорила М. И. Ульянова? Это мог быть доктор Осипов, доктор Елистратов, Кожевников, Крамер. Докторов при Ленине и его посещавших было много. Я думаю (об этом ниже), что это был Крамер, подписывавший бюллетени о болезни Ленина, очень к нему, как то знали Крупская и М. И. Ульянова, расположенный и превосходно осведомленный о всем, что происходило с Лениным и около него. И вот что интересно: через несколько дней после разговора с ним М. И. Ульяновой Крупская вызвала его к себе и очень недовольным тоном заявила, что М. И. неверно передала ему о случившемся.

«Владимир Ильич болен, он может несколько в искаженном виде представлять себе некоторые явления. На слова его в этом состоянии полагаться нельзя. Я не хочу, чтобы разнесся слух, будто какие-то документы, рукописи, письма у Владимира Ильича украдены. Такой слух может принести только большие неприятности и создать совершенно ненужные разговоры и подозрения. Очень прошу забыть все то, что вам говорила Мария Ильинична. Она, с своей стороны, вас тоже об этом просит и потому возобновлять с ней разговор на эту тему не нужно».

[110] То что я написал (с удалением нескольких противоречий), получено мною от одного лица, которое назову Иксом*. Икс был активным участником «Лиги наблюдателей». Кстати сказать, это он шутя дал нашему кружку такое название. Теперь, составляя эти воспоминания, хотелось бы представить факты прошлого, все, что слышал и видел, с максимумом мельчайших подробностей. Но тогда, тридцать два или тридцать четыре года назад, ни о какой записи слышанного я абсолютно не думал. Даже мысль о том в голову не приходила. Очень часто многое слышанное, как говорится, в одно ухо влетало, а из другого вылетало. Я с интересом слушал рассказ Икса, но не помню,— этого, видимо, не было,— чтобы я его расспрашивал о всем, что относится к поездке Лени­на из Горок в Москву. Поэтому есть пункты, для меня теперь темные. Смутно помню, что он в качестве своих информаторов называл Крамера и Кожевникова, но Икс легко мог назвать и другие фамилии, так как по роду своей деятельности был знаком со всеми врачами, находившимися при Ленине. Вот на чем основываю предположение, что главным его информатором в этом деле был Крамер. В 1927 году я сильно болел и для лечения решил обратиться к профессору Крамеру. Попасть к нему на прием было крайне трудно. Для этого иногда нужно было ждать очереди недели три. Икс мне дал к нему записку, и я был принят Крамером немедленно вне всякой очереди. Когда я удивился эффекту письма Икса, тот мне сказал: «Ничего удивительного в этом нет, мы с Крамером большие друзья и постоянно встречаемся».

Встает вопрос — что это за документы, исчезнувшие у Ленина? Может быть, никакой кражи на самом деле не было, а ее, по словам Крупской, создало воображение больного Ленина?

Вот ответ.

Летом 1930 года, я был тогда редактором органа торгового представительства СССР в Париже «La vie Economique des Soviets», ко мне пришел Икс, неожиданно приехавший на короткое время во Францию. Само собою разумеется, у нас начался многочасовой разговор о том, что делается в России. Власть тогда уже полностью попала в руки Сталина. Шла бешеная ставка  [111] на сверхиндустриализацию, уже проводилась ужасная насильственная коллективизация деревни, интеллигенция была придушена и терроризирована. Мы с Иксом с горечью вспоминали наши беседы в «Лиге наблюдателей», наши оптимистические расчеты, наши надежды на здоровую эволюцию советского государства. Все оказалось битым, все — только иллюзией. Икс, с мрачным предчувствием надвигающегося на Россию кошмара, уезжал туда обратно, а я после разговора с ним в первый раз подумал о переходе в эмиграцию. Конечно, я расспрашивал Икса, что случилось вообще с нашими знакомыми и, в частности, какую позицию в отношении Сталина занимают знакомые мне коммунисты. Спросил и о Крупской, вдове Ленина, как она себя ведет при диктатуре того самого Сталина, которого Ленин требовал удалить с поста Генерального секретаря.

— Что делает Крупская?— бросил мне в ответ Икс.

— Молчит, унижается. Ни одного слова протеста, хотя то, что делает Сталин, совершенно расходится с тем, чему в последнее время поучал Ленин. Но что можете ожидать от Крупской, этой скверной особы. Вы же знаете, я вам рассказывал, что Сталин выкрал из квартиры Ленина весьма неприятную вещь, написанную о нем Лениным, а Крупская, боясь мести Сталина, сделала все, чтобы замять, похоронить эту историю, чтобы никто и никогда о ней не говорил. Сталин за это сделал ее членом Центрального Комитета партии. Вы же знаете[7].

В том-то и дело, что я теперь не могу сказать, что знаю все. Весьма возможно, даже вероятно, Икс мне подробно рассказывал об этом деле, но, по тем или иным причинам, на часть я не обратил внимания, а кое-что просто забыл и никакими усилиями памяти это забытое поднять не могу. Во всяком случае последняя поездка Ленина в Москву не является столь простой, какой она представляется в рассказе Фотиевой.

Вот что нужно добавить к сказанному. Из письма Крупской, которое цитировал в своем секретном докладе Хрущев и на которое я ссылался выше, видно, что Сталин не только ругал Крупскую, но ей чем-то угрожал. Умоляя Каменева и Зиновьева, стоявших тогда на самом верху власти, защитить ее от [112] Сталина, Крупская явно боялась Сталина. В октябре 1923 г. она, конечно, превосходно знала, что какой-то документ, какая-то вещь исчезла из кабинета Ленина. У нее были всякие основания подозревать, что эта кража сделана кем-то по указанию Сталина или им самим. Но страшась его, она сделала все, чтобы замять эту историю с кражей. Опубликованное 4 июня 1956 г. письмо Крупской приносит косвенные подтверждения того, что тридцать лет тому назад мне рассказывал Икс.

ГЛАВА III

ЛЕВАЯ ОППОЗИЦИЯ И БОРЬБА ЗА ВЛАСТЬ

На XIII съезде партии в мае 1924 г. Зиновьев, вспоминая последние месяцы 1923 г. и начало 1924 г., говорил: «Партию лихорадило. Партия не спала ночью. Дискуссии продолжались целыми ночами. Партия многое и о многом увидела в этой дискуссии в новом свете. Партия была взбудоражена как улей». Зиновьев весьма точно передал обстановку, в которой появилась троцкистская «левая» оппозиция. Такой длительной, упорной дискуссии не было ни по вопросу о заключении в Бресте мира с немцами, ни о роли профсоюзов. Борьба Центрального Комитета партии, точнее сказать Политбюро, с этой оппозицией велась в течение нескольких лет, окончилась ее разгромом, высылкой в январе 1928 г. Троцкого в Алма-Ату в Средней Азии, а потом, в феврале 1929 г., в Константинополь. Разбив, бросив в ссылку или подчинив себе членов троцкистской оппозиции, Сталин и примкнувшая к нему часть Полит­бюро, вооружившись идеями троцкистской оппозиции, произвели разгром другой оппозиции — Рыкова, Бухарина, Томского, чтобы открыть эпоху пятилеток и диктатуры Сталина.

Что же произошло в конце 1923 г. с продолжением этого в начале 1924? В нашем кружке не только с интересом, а, я бы сказал, со страстью, относились к происходящей в партии дискуссии. Мы как бы считали себя кровно заинтересованными в исходе партийной дискуссии. Благодаря большим связям с обеими борющимися в партии частями, мы были превосходно осведомлены о всем, что происходит, что делается за ее кулисами. Параллельно дискуссии в компартии в нашем кружке тоже шла дискуссия для ответа на вопрос: на чьей мы стороне — Троцкого и оппозиции или Центрального Комитета и Политбюро в лице Зиновьева, Каменева, Рыкова? В платформе Троцкого одна часть нашего кружка видела некоторые здоровые элементы, крайне полезные с точки зрения внесения в общероссийскую атмосферу демократических [114] идей и принципов. Другая часть «Лиги наблюдателей», наоборот, кампанию, руководимую Троцким считала вреднейшей акцией. Лишь после больших долгих споров взгляды именно этой части кружка были приняты всей «Лигой наблюдателей». Какими же иными, какими сведениями, аргументами мы пользовались чтобы, в конце концов, прийти к решению: «Мы против оппозиции и ее члены не должны рассчитывать как-либо втянуть нас в их кампанию».

Я уже говорил, что с марта месяца 1923 г., в связи со слухами, что Троцкий выдвигается или сам себя выдвигает в качестве заместителя Ленина, в верхах партии — особенно у Зиновьева, Каменева, Сталина — обострилось враждебное отталкивание от него, решение всеми средствами преградить ему дорогу. Появление слухов о праве Троцкого на заместительство Ленина произошло не без его участия. Радек, уже и раньше отличавшийся восхвалением Троцкого — «стальной воли, обузданной разумом»,— все-таки не написал бы в марте 1923 г. свою безудержную апологетику Троцкого, если бы в какой-то степени им не подталкивался. Право заместить Ленина у Троцкого глубоко сидело в сознании и, конечно, вызывало антипатию к тем, кто это право подвергал сомнению. Об этом многие знали, многие чувствовали, а позднее об этом праве открыто писал сам Троцкий в своей автобиографии, изданной в 1930 г. в Берлине. Он пишет, что в 1922 г. в конце ноября «Ленин имел со мною большой разговор о моей дальнейшей работе. Он намечал создание при ЦК комиссии по борьбе с бюрократизмом. Мы оба должны были войти в нее. По существу эта комиссия должна была стать рычагом для разрушения сталинской фракции, как позвоночника бюрократии, и для создания таких условий в партии, которые дали бы мне возможность стать заместителем Ленина, по его мысли: преемником на посту председателя Совнаркома. Только в этой связи становится ясен смысл, так называемого, завещания.. . Бес­спорная цель завещания облегчить мне руководящую работу. Ленин хочет достигнуть этого, разумеется, с наименьшими личными трениями». Нужно ко всему этому заявлению относиться с величайшим недоверием.

[115]. Смешно и странно думать, «бесспорной целью» завещания было вознести Троцкого на место Ленина. По этому случаю приходится напомнить, хотя это, кажется, достаточно известно, что именно писал Ленин 25 декабря 1922 г. в этом «завещании».

«Наша партия опирается на два класса и поэтому возможна ее неустойчивость и неизбежно её падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться соглашения. На этот случай принимать те или иные меры, вообще рассуждать об устойчивости нашего ЦК, бесполезно. Никакие меры в этом случае не окажутся способными предупредить раскол. Но я надеюсь, что это слишком отдаленное будущее и слишком невероятное событие чтобы о нем говорить.

Я имею в виду устойчивость как гарантию от раскола на ближайшее время и намерен разобрать здесь ряд соображений чисто личного свойства.

Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек.

Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, т. Троц­кий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС[1], отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.

Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может на-[116] ступить неожиданно»[2]. Из приведенных строк абсолютно не видно, что Ленин выдвигал Троцкого как своего преемника. Но, несомненно, что сам Троцкий и часть партии таковым его считали, и отсюда огромное противодействие верхушки партии всем попыткам Троцкого взлететь наверх. Обладавший огромным самолюбием и волей, влюбленный в себя Троцкий не принадлежал к людям, останавливающимся пред препятствиями. Он не мог оставаться безмолвным, не отвечать, как он говорил, на всякие «заговоры», сплетни, инсинуации, создаваемые за его спиной. И в сентябре его «прорвало». Если следовать за Сталиным (см. его указания на XIII партийной конференции), то «недопустимое фракционное выступление Троцкого» произошло в следующей обстановке. Летом 1923 г. во многих городах России произошли стачки рабочих. Та­кое событие, как гром среди ясного дня, поразило правительство. Оно не могло допустить, что при «диктатуре пролетариата» пролетарии осмелятся прибегнуть к средству, которое рабочие имеют законное право применять лишь против капиталистов и реакционных буржуазных правительств. Забастовки показали, что в ряде мест рабочие были доведены до последней, крайней степени терпения. Были фабрики и заводы, где рабочим в течение недель не уплачивали заработок, и фабричное начальство и местное партийное начальство относились к этому факту с поразительным равнодушием и цинизмом. Заработок выплачивался с огромным запозданием негодными падающими «совзнаками», или рабочим говорили: «Ждите, денег нет». На некоторых фабриках «вожаков», «зачинщиков» забастовки увольняли по всем правилам самого отдаленного царского времени. На пленуме Центрального Комитета эти факты стали известны. Пленум констатировал, что в обстановке НЭПа многие администраторы потеряли демократический облик, оторвались от массы рабочих, стали плохими коммунистами, бюрократами, и эти болезненные явления нужно лечить неукоснительным применением внутрипартийной демократии. Прения по этому вопросу, очевидно, приняли острый характер, так как Троцкий, хлопнув дверью, ушел из заседания Центрального Комитета, и, несмотря на просьбы возвратиться, на посылку к нему делегации,  [117] этого не сделал. А через несколько дней, 8 октября 1923 г., Троцкий послал резкое письмо в Центральный Комитет о хозяйственном кризисе и внутрипартийном режиме, за которым почти одновременно поступило за­явление, подписанное 46 высокостоящими членами партии, обвиняющими Политбюро в проведении экономической политики, ведущей страну к гибели. Письмо Троцкого и «заявление 46-ти» обсуждались 25—27 октября на заседании объединенного Пленума Центрального Комитета и президиума Контрольной Комиссии с присутствием представителей десяти важнейших организаций. Ста двумя голосами против двух при десяти воздержавшихся совещание, признав выступление Троцкого глубокой политической ошибкой, постановило ни его письмо ни заявление 46-ти не выносить за пределы ЦК. Вместе с тем, при участии Троцкого и при его согласии, оно вынесло ряд постановлений, развитых несколько позднее, 5 декабря, в резолюции о партийном строительстве. В ней говорится о борьбе с разными излишествами и «нэповском» перерождении некоторых партийных работни­ков, о борьбе с «мелкобуржуазным и сменовеховским обволакиванием партии», усилении вербовки в партию «рабочих от станка», т. е. продолжающих работать в производстве, укреплении и развитии внутрипартийной демократии, выборности должностных лиц снизу доверху, недопустимости навязывания сверху должностных лиц, особенно секретарей. Строго запрещая какие-либо «фракционные группировки» в партии, резолюция требовала, чтобы руководящие органы прислушивались к голосу масс и не считали всякую критику проявлением фракционности. Все, что говорила резолюция, казалось бы, должно было вполне удовлетворить Троцкого. Однако, через день после принятия этой резолюции, Троцкий обращается к партийным организациям с письмом «Новый курс», с особым пониманием и изложением политики внутрипартийной демократии. В то же время в обращение вступает «заявление 46-ти» и эти два документа поднимают в партии бурю — ожесточенную дискуссию в продолжение двух месяцев. Письмо Троцкого о «Новом курсе» с острой, злой критикой «аппарата партии» все же было напечатано в центральном органе партии «Правде». В марте 1923 г. Политбюро не реши­лось запретить печатать возмутившую его статью Радека с превозношением Троцкого, точно так же в декабре оно не посмело не напечатать письмо Троцкого, явно и 118 направленное против Политбюро. В это время с Троцким еще очень считались. Его боялись. Об этом открыто заявил Сталин: «Говорят, что ЦК должен был запретить печатание статьи т. Троцкого Это было бы со стороны ЦК опаснейшим шагом. Попробуйте запретить статью Троцкого, уже оглашенную в районах Москвы!»[3]

Письмо Троцкого и другие его статьи, из коих некоторые тоже были напечатаны в «Правде», составили небольшую брошюру в 104 страницы, носящую заголовок «Новый курс»

Она вышла в свет, кажется, в самом конце 1923 или в начале 1924 г. Современный читатель,  заглянув в брошюру, рассеянно зевая, перелистает ее, и наверное ему не придет в голову мысль, что вот этой брошюрой зачитывались тысячи, если не десятки тысяч людей, и шум, страстная склока, злоба по ее поводу были огромны. Одна из любопытных сторон ее — это подчеркнутое введение и узаконение нового термина — «ленинизм»[4]. Такое наименование мировоззрения Ленина еще при его жизни было смелостью, потому что сам Ленин рассматривал свое мировоззрение лишь как применение марксизма, ничего больше. Между тем, Троцкий в одной из статей брошюры отмечает такие стороны «ленинизма», которые, по взглядам того времени, далеко не совпадали с тем, что есть марксизм. Он, например, восхваляет в «ленинизме» непревзойденную способность к «резкой перемене тактики», к «политике крутых пово­ротов», к воинственности с применением «хитрости, уло­вок, обмана врага».

 [119] Троцкий прекрасно знал, что верхи партии стремятся всем внушить, что он, лишь в 1917 г. официально вступивший в большевистскую партию, в сущности в ней «чужак», «не наш», «не настоящий большевик». В отчетах о съездах, там где указывался год вступления в партию у Троцкого показан 1897 г. В подпольном листке под заголовком «Маленькая биография большого человека» о которой я уже говорил, на этот счет есть язвительная фраза: «Нужно произвести некоторую исправительную операцию, девятку передвинуть на место 8, а 8 выкинуть, заменив единицей, тогда получится 1917 г. Это и есть год, когда «Троцкий осчастливил нашу партию своим в нее вступлением». Парируя подобные уколы, Троцкий в своей брошюре надменно дает понять, что он-то и есть настоящий «ленинец», подлинный носитель «ленинизма» ближе чем кто-либо стоящий к Ленину. Он рекомендует искать правильную линию не «в справках биографическо­го характера», т. е. не в справках, которые показывают, что до этого большую часть своей политической жизни он был не-ленинцем и не-большевиком. «Я вовсе не считаю,— пишет он,— тот путь, которым я шел к ленинизму, менее надежным и прочным, чем другие пути. Я шел к Ленину с боями, но я пришел к нему полностью и целиком... И если уже ставить вопрос в плоскости биографических изысканий, то это нужно делать как следует. Тогда пришлось бы давать ответ на острые вопросы: .. . всякий ли, кто проявил в присутствии учителя (Ленина) послушание, дает тем самым га­рантии последовательности в отсутствии учителя? Исчерпывается ли ленинизм послушанием?»[5] Эти стрелы, направляясь, главным образом, против Сталина, до болезни Ленина и до заключения, что «Ленину капут»,— во всем следовавшего за ним как послушная дрессированная собака,— вызывали у него злобную реакцию.

«Оппозиция,— отвечал Сталин Троцкому,— взяла себе за правило превозносить т. Ленина гениальнейшим из гениальных людей. Боюсь, что эта похвала неискренняя, и тут простая стратегическая хитрость: хотят шумом о гениальности тов. Ленина прикрыть свой отход от Ленина и подчеркнуть [120] одновременно слабость его учеников.  Что Ильич выше своих учеников — разве кто-либо сомневается в этом? Разве есть у кого-либо сомнение, что Ильич в сравнении со своими учениками выглядит Голиафом? Если речь идет о вожде партии, не о газетном вожде с кучей приветствий (намек на статьи Радека о Троцком), а о настоящем вожде, то вождь у нас один — тов. Ленин. Именно поэтому при настоящих условиях временного отсутствия т. Ленина нужно держать курс на коллегию»[6]. Это было сказано на XIII партийной конференции, за три дня до смерти Ленина, и было лживо в двояком смысле. Во-первых, Сталин был уверен,— я снова ссылаюсь тут на показание Владимирова, что отсутствие Ленина не временное, а навсегда, и, во-вторых, что если Сталин и держал курс на «коллегию», то, конечно, без участия в ней Троцкого. Помимо последнего, Политбюро состояло тогда из Зиновьева, Каменева, Сталина, Бухарина, Рыкова, Томского, Калинина с почти постоянным присутствием в нем сталинской креатуры — Куйбышева, председателя президиума Центральной Контрольной Комиссии. Но ведущей, командующей силой в этой семичленной коллегии была до поры до времени все-таки коллегия из трех только — «Зикаси» (Зиновьев, Каменев, Сталин), как шутливо называл их Рязанов, директор Института Маркса-Энгельса (с ним один из участников нашей «Лиги наблюдателей» имел постоянные встречи).

В брошюре Троцкого «Новый курс» есть две крошечные главки, на них читатель в 1956 г. вряд ли обратит даже малейшее внимание. А тридцать два или тридцать три года тому назад они вызывали раздражение против Троцкого, насмешки, название его «хвастунишкой», «Нарциссом». В одной из этих главок, ссылаясь на приказ № 1042, подписанный им в бытность очень короткое время (в 1920 г.) комиссаром железнодорожного транспорта, Троцкий дает понять, что он первый дал пример, как нужно вести плановое хозяйство, как нужно составлять хозяйственные планы и добиваться того, чтобы эти планы осуществлялись в жизни. Это находится в тесной связи с тем, что он пишет в предисловии к брошюре «Новый курс»: «Партийная мысль еще не подошла вплотную к  [121]  вопросам централизованного планового руководства хозяйством. Между тем, от успешности такого руководства зависит судьба революции — полностью и целиком»[7] . В другой главке Троцкий сообщает, что еще в феврале 1920 г., будучи на Урале, он пришел к мысли что нужно продовольственную разверстку заменить другим мероприятием — процентным отчислением от из­лишков крестьянского хозяйства. Троцкий этим хочет показать, что и в этой области он первый, еще за год до Ленина, наметил основы НЭПа, но его предложение не встретило тогда ни у кого, не исключая и Ленина, поддержки и понимания.

Как ни раздражали сторонников «Зикаси» эти подчеркивания Троцким своего «первенства» в решении многих вопросов (дух Нарцисса очень ярко выступает в талантливой автобиографии Троцкого «Моя жизнь»), все же не это создавало такое озлобление против его брошюры «Новый курс». Так как эту вещицу найти сейчас весьма трудно, мне, вместо простой ссылки на нее, придется дать сжатое ее содержание.

По мнению Троцкого, партийный бюрократизм грозит завести партию в тупик. Черты бюрократизма достигли в аппарате партии поистине опасного развития. Бюрократизм военного времени, какие бы уродливые формы он ни принимал, представляется младенческим в сравнении с нынешним бюрократизмом. Бюрократизм рождается не внизу, а на самом верху партии, он идет не от уезда к центру, а от центра к уезду. Обвинение в бюрократизме есть обвинение по адресу руководствующих кадров партии. Внутрипартийная политика носит нестерпимые черты аппаратной замкнутости и бюрократического довольства. У нас два этажа — в верхнем решают, в нижнем только узнают о решении. Самодеятельность партии сейчас сведена к нулю. Убивая самодеятельность, бюрократия мешает повышению общественного уровня партии. В партийных организациях все сосредоточивается в руках одного секретаря, который назначает, смещает, дает директивы, призывает к ответственности. Руководство вырождается в простое командование. С этим старым курсом нужно решительно покончить и взять новый курс. Партия должна подчинить себе свой аппарат, [122] не   переставая быть централизованной организацией. Партийные массы должны быть не только руководимы, но участвовать в руководстве. Нужно, чтобы партия в лице своих ячеек и объединений вернула себе коллективную инициативу свободной, товарищеской критики без опаски оглядки. Необходимо освежить и обновить партийный аппарат, заставить его почувствовать, что он является исполнительным механизмом великого коллектива. Должны быть прежде всего устранены те элементы, которые при первом голосе критики требуют партийный билет на предмет репрессии. Новый курс должен начаться с того, чтобы в аппарате все почувствовали снизу доверху, что никто не смеет терроризовать партию. Нужно гнать из партии тех, кто проявляет пассивное послушание, механическое равнение по начальству, безразличность, прислужничество, карьеризм. Большевик есть не только человек дисциплины, а человек, который отстаивает свое мнение внутри своей партии. Партия не выполняла бы своей миссии, если бы она распалась на фракционные группировки. Таким не должно быть места, но партия может справиться с этой опасностью, держа курс на внутрипартийную демократию, ибо аппарат бюрократизации является одним из важнейших источников фракционности. В настоящее время фабрично-заводские ячейки из пролетариев у станка, непосредственно занятых в производстве, составляют менее одной шестой части партии. Мы отрываем рабочих от станка и передвигаем их в сторону правительствующего аппарата, что является источником бюрократизма. Нужно, чтобы фабрично-заводские ячейки составляли две трети партии. Бюрократизм тяжелее всего отзывается на идейно-политическом развитии молодых поколений, молодежи, разумея под нею не только учащуюся молодежь, но все пооктябрьское поколение. Старшее поколение привыкло думать и решать за партию. Только постоянное взаимодействие старшего поколения с младшим может в рамках партийной демократии сохранить старую гвардию как революционный фактор. Иначе старики могут окостенеть и не­заметно для себя стать наиболее законным выражением аппаратного бюрократизма. Перерождение нашей старой партийной гвардии совсем не исключено. В. Либкнехт, Бебель, Зингер, Виктор Адлер, Бернштейн, Каутский, Лафарг, Гэд — все были учениками Маркса, а переродились в сторону оппортунизма. Старшее поколение, естественно играющее руководящую роль в партии, не заключает [123] в себе никакой самодовлеющей гарантии против постепенного и незаметного ослабления пролетарского и революционного духа. Средством против этой опасности является глубокая перемена курса в сторону партийной демократии и все большее вовлечение в партию пролетариев, остающихся у станка. Нужно обратить особое внимание на учащуюся молодежь, которая по своему составу и связи отражает все социальные прослойки, входящие в нашу партию. Значительная часть нашего ново­го студенчества состоит из членов партии с серьезным для молодого поколения революционным стажем. Молодежь — это вернейший барометр, она отражает все наши плюсы и минусы. Она резче других реагирует на партийную бюрократию. Мы были бы тупицами, если бы не прислушивались к ее настроениям. Она наша проверка, наша смена, завтрашний день, и напрасно наиболее ретивые аппаратчики фыркают на молодежь.

Таковы идеи «Нового курса», противопоставленные «Старому курсу». О новом курсе: внутрипартийной демократии, выборе должностных лиц снизу доверху, праве критики, вербовке в партию рабочих от станка и т. д.— говорит, как я указал, и резолюция ЦК, но у нее нет совпадения с «манифестом» Троцкого. У Троцкого другая «музыка». Для меня, как и других лиц по роду своей работы, по должности близко соприкасавшихся с представителями власти, со сторонниками Центрального Комитета и потому слышавших, что делается за кулисами партии, было совершенно ясно, что этой вдруг загоревшейся у Троцкого страстной любовью к «внутрипартийной демократии», в огромной степени, руководит личный момент, желание ударить именно те верхи партии, которые, особенно с марта 1923 г., делают все, чтобы отстранить Троцкого от касания власти. Это в этих верхах он видит главное зло партии. «Новый курс» Троцкого, потому что он льстил молодежи, и больше всего учащейся молодежи, нашел восторженный отзвук во многих ячейках высших учебных заведений Москвы. Нужно напомнить, что тогда коммунистическая петля еще не затянула шеи студенчества.

Многие из профессоров были далеки от коммунизма и довольно свободно читали свои лекции, без оглядки на партийные директивы. Рядом со студентами-партийцами существовала непартийная студенческая среда, и между ними не было непроходимых перегородок. Из непартийной среды студенты-коммунисты получали литературу. [124] считавшуюся запретной. Например, в руки студентов-коммунистов попадали произведения Богданова, Базарова Юшкевича (и пишущего эти строки), критикующие такую не подлежащую критике вещь, как философская книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». В коммунистические ячейки долетала кое-какая эмигрантская литература,— берлинский «Социалистический вестник» меньшевиков, «Руль» и некоторые книги. Из рук в руки передавались «Бесы» Достоевского, а их и в библиотеках, и в продаже достать уже было трудно. «Новый курс» Троцкого развязал языки в коммунистических ячейках вузов (высших учебных заведений), и критика направилась прежде всего на обличение «нэповского перерождения» высших партийных руководителей. Указывалось на слишком уж большую любовь к балету — вернее к балеринам — «всероссийского старосты» Калинина, секретаря ЦИК Енукидзе, на помпезную жизнь председателя Промышленного банка Краснощекова, недостойную жизнь комиссара народного просвещения Луначарского и его супруги артистки Розанэль и многих других. Старый большевик Луначарский представлял, на самом деле, все черты «нэповского перерождения». В доме, где я жил (Богословский пер. № 8, ныне улица Москвина, против театра Корша), над нашей квартирой помещался какой-то ночной артистический клуб, где происходили оргии с непременным участием в них Луначарского. Пьяное топтание, хороводы, песни, женские крики при выключенном в нужные минуты электрическом освещении — продолжались до пяти часов утра и не давали спать. Дворник нашего дома мог часто наблюдать, как выносили на руках для посадки на извозчика пьяного Луначарского в бобровой шубе. Критика в ячейках вузов не ограничилась указанием на испорченные НЭПом нравы. На собраниях критиковался весь организацион­ный аппарат партии, в частности, решающая роль в нем всяких секретарей, назначенных сверху уездными, губер­нскими, областными комитетами партии.

Среди разоблачений на этот счет весьма любопытно одно, сделанное, насколько помню, в Институте имени Плеханова. После XII съезда партии, где Троцкий был встречен, а после его доклада — награжден восторженными аплодисментами, делегаты съезда, обнаружившие особую страсть в этих аплодисментах, вызывались в соответствующие места, где с угрозами им была поведана Директива Оргбюро Центрального Комитета (Сталин стоял [125] во главе этого бюро) быть «приличнее» и «не выходить из линии партии». Критика аппарата пошла в вузах гораздо далее, чем того хотел Троцкий. Можно было услышать речи на тему, что у нас нет ни малейшей свободы печати, что газету «Правда» лучше назвать «Кривдой», что в СССР царит не диктатура пролетариата, а диктатура над пролетариатом. Резкая критика аппарата велась не только в ячейках вузов, а и в ячейках охраняющего режим Народного комиссариата внутренних дел, в ячейках военной академии, штаба Московского военного округа, управления военных сообщений, автоброневой дивизии, эскадрона танков, броне­поезда и т. д., т. е. в области, подведомственной Троцкому в качестве председателя Военного Совета Республики. Это следование военных ячеек за Троцким особенно пугало или было неприятно Политбюро. Вспоминали, что во время гражданской войны ненавидевшие его самоучки-полководцы, партизаны вроде Ворошилова или моего старого знакомого со времени эмиграции Гусева, за властную натуру называли Троцкого «Наполеоном». Чтобы уменьшить влияние Троцкого в военной коммунистической среде, Политбюро, Секретариат партии, т. е. Сталин, и ЦКК в лице Куйбышева решили удалить из нее наиболее преданных Троцкому лиц. Насколько помню, вскоре после дискуссии из Военного Совета был удален Склянский, главнейший помощник Троцкого в течение гражданской войны, и назначен председателем подчиненного ВСНХ суконного треста. Бесспорно, что в это же время созрела мысль удалить и самого Троцкого из управления военными делами и вместо него поставить Фрунзе, что позднее и было сделано. Кампания за «Новый курс», в том виде, какой ей придан Троцким, лично в ней не участвовавшим вследствие болезни, разумеется, встретила ожесточеннейший отпор всех сторонников ЦК и Политбюро. Для этого были мобилизованы все выдающиеся члены партии, в том числе Крупская. Покидая больного Ленина, она из Горок приехала в Москву, чтобы в одном из районов держать речь против Троцкого, упрекать его в том, что он ориентируется на учащуюся молодежь, вместо того, чтобы «ориентироваться на пролетариат». Знал ли Ленин, что Крупская будет выступать против Троцкого, упрекать его в том, что он ориентируется на учащуюся молодежь, вместо того, чтобы «ориентироваться» на пролетариев,— это мне неизвестно, но вот что следует [126]  указать: 3 января 1924 г., т. е. за 17 дней до смерти Ленина, Крупская далеко не мягко критиковала Троцкого, через несколько дней после смерти Ленина послала больному Троцкому, находившемуся в это время в Сухуме на Кавказе, следующее письмо:

«Дорогой Лев Давидович, Я пишу, чтобы рассказать вам, что приблизительно за месяц до смерти, просматривая вашу книжку («Новый курс»?— Н. В.), Владимир Ильич остановился на том месте, где вы даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место, слушая очень внимательно; потом еще раз просматривал сам. И еще вот что хочу сказать: то отношение, которое сложилось у Влад. Ильича к вам тогда, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти. Я желаю вам, Лев Давидович, сил и здоровья и крепко обнимаю»[8].

Нужно напомнить, что Ленин очень дружески принял в 1902 г. в Лондоне бежавшего из Сибири молодого Троцкого и весьма хорошо относился к нему до партийного съезда в 1903 г. Но Троцкий, как известно, став на сторону меньшевиков, написал язвительную критику ленинского понимания партии. Он написал, что Ленин, проводя в партии политику террора, стоит не за «нормальный конституционный уклад» в партии, а за введение в ней «осадного положения, закрепленного диктатурой». После этого Ленин порвал всякие отношения с Троцким и презрительно называл его «Ворошиловым» (болтун, изображенный Тургеневым в романе «Дым») и «Балалайкиным» (тип, высмеянный Щедриным). Когда в 1904 г. в Женеве, выслушав на митинге речь Троцкого по случаю 1 Мая, я сказал Ленину, что Троцкий превосходный оратор, Ленин насмешливо сказал: «Все Ворошиловы-Балалайкины — ораторы. В эту категорию входят недоучившиеся краснобаи-семинаристы, болтающие о марксизме приват-доценты и паскудничающие адвокаты. У Троцкого есть частицы от всех этих категорий».

Позднее Ленин отзывался о Троцком уже более жестокими словами.

[127]

Письмо Крупской, посланное Троцкому в конце января 1924 г., было им оглашено самым широким образом. О содержании его, например, я узнал от троцкиста Бык приблизительно в конце 1924 г. Но Крупская, написав это письмо, очевидно, испугалась, как это отразится на ее положении, а оно после смерти Ленина не могло быть таким, как прежде. Из письма от 23 декабря 1923 г., обращенного к Каменеву и Зиновьеву с мольбой о защите ее от «угроз» Сталина, видно, что этого человека, о котором Ленин однажды сказал, что он «любитель острых блюд», Крупская очень боялась. В октябре 1923 г. она постаралась замять, предать забвению кражу из кабинета Ленина каких-то документов, потому что в это дело, нужно предполагать, был замешан Сталин. Та же трусливая, верткая позиция у нее и с письмом к Троцкому. Впопыхах написала его, а потом постаралась свести к нулю его значение, чтобы ни у кого, особенно у Сталина, не было впечатления, что она на стороне Троцкого и имеет какое-либо отношение к слуху, что Ленин видел в нем своего заместителя.

Вот что мы читаем в ее письме, помещенном в «Большевике» № 16 за 1925 г. После смерти Ленина «все почувствовали себя как-то еще более сплоченными, готовыми до конца довести его дело. Под влиянием такого настроения я и написала тогда письмо Троцкому, которого в это время не было в Москве. Это письмо никоим образом не может быть истолковано так, как его истолковал Max Eastmann. Из него нельзя вывести того заключения, что Владимир Ильич считал его своим заместителем».

В книге «Встречи с Лениным» в 1904 г. в Женеве мне пришлось писать и о супруге его — Крупской. Кое-кто потом меня упрекал, что я говорил о ней без должной симпатии. Это верно! Симпатизировать Крупской, кстати сказать, после периода благожелательства меня возненавидевшей, у меня не было никакого основания. А позднее исчезло даже малейшее к ней уважение. После смерти Ленина она прожила 15 лет (она умерла в феврале 1939 г.), показав за это время огромную способность прислужничать и унижаться. Два дня после смерти Ленина,— он еще не был похоронен,— председатель Центральной Контрольной Комиссии, Куй­бышев, известный тем, что с рабской покорностью выполнял все требования, даже намеки Сталина, опубликовал на страницах «Правды» приглашение Крупской стать членом ЦКК, о реорганизации которой Ленин писал в одной из последних предсмертных статей. Мы хотим [128] создать из ЦКК, писал Куйбышев, «твердокаменный орган твердокаменной партии, и нам много легче будет делать, когда среди нас будете вы. При вас зарождались мысли Ленина, зрели и развивались. Вы можете больше чем кто-либо помочь нам своими указаниями: правильно ли мы понимаем то, что успел нам сказать Владимир Ильич».

Подкупленная этой лестью, Крупская делается членом Центральной Контрольной Комиссии, того самого учреждения, которое скоро будет апробировать отправку в ссылку и исключение из партии старых товарищей Ленина. В 1927 г. Сталин делает ее членом Центрального Комитета партии. По воле диктатора, она награждается орденами Ленина и Трудового Красного Знамени. На ее глазах происходит истребление почти всей старой ленинской гвардии, друзей Ленина. Она молчит, хотя протест именно ее, как жены, долголетнего спутника жизни творца Октябрьской революции и большевистской партии, имел бы огромное значение и вес. Какой шум поднялся бы всюду, если бы свет узнал, что за свой протест Крупская ввержена Сталиным в изолятор или даже расстреляна. Она, так любившая воспевать жертвенность, казалось, должна была показать пример этой жертвы. Она предпочла другое — мирно дожить до 70 лет и, в качестве заместителя народного комиссара просвещения, сугубо развивать «пионерское движение», которое при Сталине могло быть наполнено только его духом. Троцкий в автобиографии говорит, что Крупская в 1927 г. будто бы сказала: «Будь Ленин жив, он при Сталине сидел бы в тюрьме». Не верю, что эту фразу она сказала. Ведь в 1927 г. за благонравное поведение ее ввели в Центральный Комитет. Но если бы даже эту фразу она сболтнула, потом трижды отреклась бы от нее.

Мне нет надобности останавливаться здесь на критике, которой подвергли сторонники ЦК и Политбюро «Новый курс» Троцкого. Против него, в частности, голосовали в подавляющем числе все фабрично-заводские ячейки, и оппозиционеры говорили, что такое голосование объясняется тем, что многие рабочие боялись увольнения от работы, если они выскажут свое согласие с Троцким. Членов оппозиции предупреждали, что XIII партийная конференция, имеющая целью выразить своё отношение к «Новому курсу», будет состоять из подобранных Оргбюро участников, и потому решения ее НЭП и кризис партии [129] известны уже заранее. И на самом деле эта конференция, состоявшаяся 16—18 января 1924 года, после ожесточенных дебатов вынесла резкое осуждение оппозиции назвала ее лозунги «мелкобуржуазным уклоном», указала на демагогическое противопоставление молодежи командующим «старым» кадрам и сурово разобрала поведение Троцкого, начиная с сентября 1923 г. А в его поведении, это объективно нужно признать, вопросы личного характера, оскорбленного самолюбия — несомненно доминировали над вопросами порядка принципиального. На этой конференции любопытно в речи Сталина: «Ошибка Троцкого в том и состоит, что он противопоставил себя ЦК и возомнил себя сверхчеловеком, стоящим над ЦК, над его законами, над его решениями»[9]. О сверхчеловеке говорил тот самый Сталин, который с 1934 г. в параноической мании величия будет ощущать себя именно сверхчеловеком и — в качестве обожествленного вождя — претендовать на абсолютную власть над всем миром.

После этого, по необходимости несколько затянувшегося предисловия, я перейду к вопросу, в сущности никогда не освещавшемуся в печати: как во время дискуссии вела себя, что думала, как относилась российская внепартийная интеллигенция к ожесточенной борьбе внутри Коммунистической партии. Мы, я имею в виду интеллигенцию, служившую в разных советских учреждениях,— мы никак не могли сказать: «Коммунисты дерутся, грызутся между собою — нас это совсем не касается», так как, в конце концов, то, что происходило, весьма «касалось» нас и всей страны. О том, как реагировала эмиграция на дискуссию, можно судить, например, по статье моего товарища по партии, меньшевика С. Ивановича. С ним позднее, в 1933—1934 гг., уже ставши тоже эмигрантом, я сотрудничал в «Записках социал-демократа», выходивших в Париже под редакцией А. Н. Потресова. В берлинском журнале «Заря» Иванович писал: «Будем благодарны оппозиции за то, что она так красочно нарисовала картину ужасающей моральной клоаки, которая именуется РКП — Российской Коммунистической партией. Будем ей благодарны за то, что ее работа облегчает дело всех [130] тех кто в свержении Советской власти видит задачу социалистической партии».

В качестве фактического редактора органа ВСНХ я имел возможность, недоступную другим,— читать эмигрантские издания: «Социалистический вестник», «Руль», «Последние новости», «Возрождение». Их получал я от моего начальства, М. А. Савельева. И читая эти издания чувствовал, что мое отношение к оппозиции и вообще ко всей дискуссии не может быть таким прямоли­нейно-простым, как у эмигрантов, хотя бы уже потому, что никаких признаков «свержения Советской власти» я не видел. Вопрос об отношении к оппозиции был на са­мом деле совсем непростым и порождал в нашем кружке «Лиге наблюдателей», очень большие споры, колебания. Они происходили по этому вопросу и в других слоях интеллигенции. На первых совещаниях, посвященных анализу происходящей дискуссии, некоторые члены нашего кружка считали появление троцкистской оппозиции весьма положительным явлением. Эту точку зрения особенно поддерживал тот член «Лиги наблюдателей», которого назову Юристом. Он приводил следующие слова Сталина: «Оппозиция в своей безудержной агитации за демократию, которую она абсолютизирует, развязывает мелкобуржуазную стихию. Оппозиционеры, помимо своей воли, служат рупором для новой буржуазии, которая чихать хочет на демократию в партии, а хотела бы получить демократию в стране. Недаром меньшевики и эсеры сочувствуют оппозиции».

Подобного рода замечания сторонников ЦК, настаивал Юрист, хотя и преувеличивают размеры явления, все же правильно характеризуют политические тенденции в некоторых непартийных слоях населения, вызываемые троцкистской агитацией за внутрипартийную демократию. Она, по его мнению, вносит в антидемократизм, насажденный Октябрьской революцией, пусть очень слабый, пусть отдаленный, но все же какой-то за­пах, отзвук демократизма февральской революции. А это есть положительное явление. В качестве иллюстрации пробуждения в стране тяги к демократическим лозунгам, Юрист указывал на совещание инженеров в Ленинграде, где, к великому возмущению наместника Ленинграда, Зиновьева, раздались речи о «праве человека» и ошибочности всей большевистской идеологии и философии, [131] демагогически утверждающей, что творец прогресса не творческая мысль, а физический труд «рабочих от станка». Развивая свою мысль, Юрист говорил: «Хотим мы того или нет, но государственная власть осуществляется у нас Коммунистической партией, и нет даже намека на ее исчезновение падение или свержение. Считаясь с этим, нужно отдать себе отчет, какая организация этой партии более желательна, более выгодна для страны и для нас, демократов и социалистов. Партия, централистически и деспотически организованная, с отсутствием в ней какого-либо действительно выборного начала или партия, в которой проводится демократизм, есть некая свобода критики, т. е. свобода слова и печати, выборность должностных лиц. Конечно, партия такого вида. Но такая партия не может быть оазисом среди страны с вытравленными из нее всякими демократическими началами. Нельзя быть демократом в партии и диктатурщиком вне ее. Если бы демократизм, как его прокламирует Троцкий, действительно установился бы в партии, он неизбежно перешагнет через ее пределы и постепенно, сначала в сжатом объеме, а потом в более обширном размере начнет расползаться по стране, т. е. будет происходить, чего мы и желаем, здоровая эволюция советского строя».

Я и другие участники нашего кружка оспаривали эту ставку на оппозицию. Мы указывали, что в ее лидерах, ее носителях, не видим ни грана демократизма. Какой демократизм может насаждать, например, Пятаков, когда он типичный до мозга костей диктатурщик? Столь же мало демократического духа в самом Троцком, открывшем кампанию за внутрипартийную демократию. С 1905 года, прославляя железную диктатуру пролетариата, он постоянно издевался над всеми видами западноевропейской демократии. Нужно вспомнить, какие жестокие меры принимал Троцкий в его бытность комиссаром железнодорожного транспорта, чтобы разувериться в его демократизме. В 1920 г., во время дискуссии о профессиональных союзах, он доказывал, что нужно «перетряхнуть» профсоюзы, выбить из них всякий ненужный синдикалистский дух и в сущности сделать их бюрократическим аппаратом, выполняющим государственные задачи (именно это потом и было проведено в правление Сталина). Человек, проводивший подобные взгляды, не может быть искренним, [132] последовательным защитником проповедуемого им «Нового курса». Его вспышка любви к демократизму порождалась причинами чисто личного порядка, лишь желанием ударить по своим противникам из Политбюро. А в нем, как мы знаем из личных сношений с ними, например, Бухарин Каменев, Рыков, Томский, по своему психологическому укладу, по их отношению к окружающим, были намного демократичнее надменного и влюбленного в свою талантливость Троцкого. (Замечу в скобках: мы все очень не любили «наместника Ленинграда», «председателя Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала»— крайне нахального Зиновьева, и уже совсем враждебно и подозрительно,— о причинах этого еще придется говорить,— относились к Сталину.)

Наша главная критика оппозиции опиралась все-таки не на только что высказанные мотивы, а на иную базу. Дело в том, что оппозиция выступила не с одним «Новым курсом» Троцкого, а с заявлениями экономического, хозяйственного порядка. Это, во-первых, письмо в ЦК, подписанное Пятаковым, Осинским, Преображенским, В. Смирновым, и, во-вторых, декларация 46-ти, под ко­торой подписались Пятаков, Преображенский, Серебряков, И. Смирнов, Антонов, Осинский, Бубнов, Сапронов, В. Смирнов, Богуславский, Струков, Яковлева, В. Коссиор, Рафаил, Максимовский, Белобородов, Альский, Муралов, Розенгольц, Сосновский, Воронский, Ев. Бош, Дробнис, Эльцин и пр. Почти все из 46-ти были в 1927 г. исключены из партии, а потом в царствование сумасшедшего Сталина истреблены.

Трое из нашего кружка, в их числе я, служили в хозяйственных учреждениях и по роду службы имели дело с экономическими вопросами, тогда как другие участники «Лиги наблюдателей» работали в иных областях, и у них не было достаточного знания об экономическом положении страны. Мы — «хозяйственники» их упрекали, что свое отношение к оппозиции, к «Новому курсу» Троцкого они устанавливают с помощью абстрактных рассуждений вне разбора экономической платформы оппозиции. Мы указывали, что если Троцкий атаковывал Центральный Комитет с точки зрения политической и внутрипартийной демократии, то «46» критиковали ЦК с точки зрения экономической, утверждая, что он ведет страну к гибели, к безвыходным кризисам, тяжелым экономическим потрясениям и что главная причина тому — отсутствие планового руководства страною, [133] а от успешности его «зависит судьба революции — полностью и целиком» (слова Троцкого в предисловии к «Новому курсу»[10]). Анализируя заявления и аргументы оппозиции, нетрудно обнаружить, что за ними стоит глубокое, неизгоняемозаложенное в самое нутро партии, в ее сознание и чувства,— неприятие, отвращение и отталкивание от НЭПа, о котором мне уже пришлось говорить на предыдущих страницах. Ленин провозгласил «всерьез и надолго» НЭП, новую экономическую политику. Не прошло и двух лет, а оппозиция от этой директивы поспешно отошла. У одних оппозиционеров их антинэп был прикрыт, но сказывался в самом характере их экономических построений. Другие оппозиционеры были более откровенны. Например, Пятаков заявлял, что «нэповской политике правительства (при этом он имел в виду больше всего Рыкова) нужно противопоставить настоящую коммунистическую политику». Были оппозиционеры, уже с полной ясностью указывающие, чего они хотят, куда идут: «новая экономическая политика не удалась, нужно возвратиться к военному коммунизму, к великим его инспирирующим принципам Октября». Указывая на это Юристу и тем, кто в нашем кружке с ним соглашался, мы говорили: «Год тому назад мы коллективными силами составляли меморандум о «Судьбе основных идей Октябрьской революции» и приветствовали отход страны от этих идей. Очевидно, ныне вы отрекаетесь от нашего меморандума, так как, сочувствуя оппозиции, вы тем самым вместе с нею идете к отказу от НЭПа, к возвращению к Октябрю, а в конечном счете туда и только туда и направлена мысль оппозиции».

Антинэповский характер мысли оппозиции с особенной силою проявлялся в ее постоянных криках о засилии частного торгового капитала. О его мощи и накоплениях она давала демагогические, фантастические, непомерно преувеличенные цифры. Она указывала, что подавляющая масса (70—80 % всех торговых предприятий) суть частные, но умалчивала, что большая часть этих предприятий были крошечными торговцами-одиночками, не имели магазинов, вели продажу с лотка, с руки, вразнос. Если бы их не было, ничего не было бы, [134]  шествовала бы, особенно в деревне, торговая пустыня.

Оппозиция все время твердила о необходимости подчинить хозяйство плановому руководству, «собрать все предприятия в одну систему, повинующуюся единому мощному планирующему центру». Но что это значит конкретно, на это объяснений не давала. Мужик, крестьянское хозяйство, сельское хозяйство были вне поля зрения и внимания оппозиции. Зато она много говорила о «диктатуре промышленности» и желала самого мощно­го ускоренного ее развития, хотя для этого в стране не было средств. В целях получения побольше средств на восстановление и расширение основного капитала оппозиция хотела в цену продукции сверх себестоимости включить огромную прибыль. Продукция делалась от этого невероятно дорогой и не могла покупаться. Например, в 1922 г. пуд нефти стоил 24 копейки, а в 1923 г. оппозиция хотела увеличить цену до 34 копеек, из них 17 копеек представляли себестоимость, а остальные 17 копеек должны быть, теперь сказали бы, «автофинансированием»,— прибылью. Для противников оппозиции было совершенно ясно, что нельзя развертывать промышленность таким темпом. Все назидания Ленина в его предсмертных статьях, в частности его призывы не поддаваться «скоропалительному быстрому движению вперед» и «лучше меньше, да лучше», опубликованные в начале 1923 г., к концу года оппозиция полностью отбросила. Утверждая, что правительство ведет страну к великим потрясениям, оппозиция проходила мимо бес­спорного факта, что огромный кризис сбыта осенью 1923 г. создан именно ее политикой. Это летом из ВСНХ Пятаков дал приказание трестам и синдикатам гнаться за большой прибылью. От этого цены промышленной продукции взлетели вверх, а так как цены сельскохозяйственной продукции в это время падали, то «ножницы», расхождение цен в этих двух секторах, о которых в апреле 1923 г. так хорошо говорил Троцкий, раздвинулись с угрожающей широтой. Для борьбы с ножницами была создана особая комиссия, в нее должен был войти Троцкий, но он в ней участвовать не пожелал. Чем мотивировался его отказ — не знаю, но это у многих из нас еще более увеличило холодное к нему отношение. В 1923 г. был сравнительно хороший урожаи, город не мог проглотить излишков крестьянского хлеба, цены на хлеб, не находя сбыта, страшно падали. Чтобы их поднять, правительству пришлось начать экспорт [135] хлеба за границу, где цены были значительно выше, чем в СССР. Вот этот акт, а с другой стороны строгий приказ государственной промышленности не гнаться за непомерной прибылью, снизить промышленные цены, создал сближение лезвий «ножниц» и оздоровил экономическую обстановку. Это был конкретный пример удачного планирования руководства хозяйством, в отличие от загадочного и неясного планирования, певцами которого была оппозиция. Не хочу забегать вперед, все же не могу умолчать, что в экономической политике оппозиции было in Spe, в зародыше, почти все то, что потом осуществлялось при Сталине в течение пятилеток, создавая населению величайшие мучения.

Предвидеть все это в 1923—1924 гг., конечно, никто не мог, но мы в нашем кружке «Лига наблюдателей», хорошо вооруженные знанием состояния экономики, были глубоко убеждены, что экономическая политика оппозиции троцкистов, с ее вздохом по Октябрю, неправильна, опасна, вредна. Потому-то мы и были против оппозиции и за экономическую политику Центрального Комитета, Политбюро и правительства, наиболее ясно выражаемую в 1923 и 1924 гг. докладами Каменева, Рыкова и Зиновьева. Разумеется, будучи не коммунистами, мы не могли разделять все, что они говорили и проповедовали на свойственном им партийном и коммунистическом жаргоне, но основу взятой ими политики мы разделяли и, поскольку это зависело от нас, стремились помочь ее осуществлению. Здесь, конечно, не место излагать правительственную политику 1922, 1923 и 1924 гг. Она была здоровой: руководители ее без оговорок стояли за НЭП[11], считали, что сельское хозяйство имеет первенствующее значение для всей экономики страны, что нужно повышать уровень жизни не только рабочих, но, с помощью кооперации, и крестьян и, разумеется, развивать индустрию, однако не в темпах каторжных, а посильных для населения.

После долгих и страстных дебатов наши аргументы против оппозиции были целиком приняты всеми участниками «Лиги наблюдателей». Не без колебания аналогичную с нами позицию в этом вопросе приняли и многие другие беспартийные специалисты, работающие в хозяйственных учреждениях. [136]

Все же оставалась группа (ее большинство служило не в хозяйственных учреждениях), видевшая в «Новом курсе» Троцкого обещания способных осуществиться в стране демократических перспектив. Но речь Троцкого на XIII съезде партии в мае 1924 г. отбросила далеко от него многих, верующих в «Новый курс» беспартийных людей. На съезде он защищал свой «Новый курс» без свойственных ему напора и страстности, а с поразительной мягкостью и осторожностью. Весь тон его был примирительный. Он находил, что никакого «мелкобуржуазного» уклона не обнаружил, подчеркивал, что в сущности он лишь развивает принятую 5 декабря резолюцию ЦК о внутрипартийной демократии, которая требовала «серьезного изменения партийного курса и систематического проведения принципов рабочей демократии». О злостном бюрократизме, царящем в партии, перерождении ее руководителей у него ни слова; только замечания, что нужно больше внимания к молодежи «при руководящем положении старшего поколения» и больше «прислушиваться к голосу партийных масс», «не считать всякую критику проявлением фракционности». Перед этим, на XII конференции партии в январе 1924 г. (на ней по болезни Троцкий не присутствовал), с резкими речами против ЦК выступало много оппозиционеров. На XIII съезде партии, кроме Преображенского, сказавшего умеренную речь, ни один из оппозиционеров не говорил. Они, очевидно, знали, что это будет бесполезно, но среди делегатов съезда было несомненно немалое количество сочувствующих Троцкому, так как его появление на трибуне, так же как на XII съезде, было встречено овацией, «оглушительными аплодисментами», в глазах Сталина, конечно, неприличными. Оппозиционеры молчали, зато явно дирижированные речи против Троцкого лились рекою. Директива была дана: распни его! Тон задавал Зиновьев, объявивший, что «Новый курс» Троцкого «небольшевистское произведение» и «в нем нет ни грана большевизма».

Нам, не бывшим на съезде, но внимательно следящим за ним по газетным отчетам, было просто странно читать, что в защиту Троцкого никто не выступил, кроме какого-то никому не известного французского коммуниста, речь которого переводил съезду Луначарский. Француз проявил поразительную смелость. Зная, что он находится, так сказать, в клетке с тиграми, в перенасыщенной антитроцкизмом среде, и «отдавая себе отчет, [137] как он сказал, в рискованности своей позиции», этот француз заявил, что никакого принципиального разногласия между борющимися в партии сторонами, по его убеждению, нет, а есть только дискредитирование такой большой революционной фигуры, как Троцкий, и клевета и ложь, направленные против оппозиции[12]. Слушая француза, антитроцкисты рычали от злобы, крича: «Позор!» Фамилия этого смелого человека — Суварин. Через двадцать пять лет мне довелось познакомиться с этим талантливейшим публицистом, ставшим убежденным противником коммунизма и бесспорно одним из лучших в мире знатоком советского коммунизма. Беспартийных поклонников Троцкого, а об этом я знаю из разговоров с ними, поразила не столько «вялость» его самозащиты, сколько одно место в его речи: «Никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач... Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала. У англичан есть историческая пословица: «Права или не права, но это моя страна». С гораздо большим историческим правом мы можем сказать права или не права в отдельных частных, конкретных вопросах, в отдельные моменты, но это моя партия»[13].

Непонятно, как мог держать такую идолопоклонническую речь Троцкий! Не он ли четыре месяца перед этим в своем «Новом курсе» показывал неправоту партии, ее гниение, вырождение ее руководителей, их презрение к свободе мнений, гнусность их обращения с партийной массой, засилие «аппарата», разложение партии ядом бюрократизма и прочее, и прочее? Выступив против партии с оскорбительными обвинениями, Троцкий поспешил отбежать назад. Говоря, что партия «всегда права», он как бы становится перед нею на колени. Неожиданная декларация о неизменной «правоте», непогрешимости [138] большевистской партии была на съезде встречена весьма критически, тем более что, по убеждению противников Троцкого, все его прошлое свидетельствует о борьбе с этой партией. Первою против него выступила «вдовствующая» Крупская, сказавшая, что если партия всегда права, то тогда не следовало бы вести дискуссии, а тем более «их дублировать». Тоном учителя, дающего урок, то же самое сказал Сталин, а Зиновьев, присоединяясь к ним, язвительно заметил, что «кисло-сладкие комплименты по адресу партии ей не нужны».

Над всеми этими событиями теперь горы пыли, пласты забвения. Кто теперь будет об этом вспоминать. Но в мае 1924 г. в партийных и беспартийных, но интересующихся политикой кругах Москвы о фразе Троцкого много говорили. Он подсек ею свой авторитет. Круто и смело говорившееся в брошюре «Новый курс» — фразой об имманентной непогрешимости и правоте партии смялось, сделалось несерьезным.

[…]

ГЛАВА IV

СМЕРТЬ ЛЕНИНА

Восемнадцатого января 1924 г., за три дня до смерти Ленина, Крупская читала ему рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Содержание его многим известно. Через снежную пустыню, куда нога человеческая еще не ступала, пробирается к пристани реки больной, уми­рающий с голода, человек. Он уже не может идти, он ползет. А недалеко от него ползет, тоже умирающий с голода, волк. Волк угрожает человеку, набрасывается на него, между ними начинается борьба, в которой и волк, и человек теряют последние остатки своих сил. Человек все-таки побеждает и полумертвый, полубезумный доползает до цели. Рассказ Джека Лондона,— передавала Крупская,— чрезвычайно понравился Ленину. Так и должно быть. Рассказ полностью отвечал его натуре. «Любовь к жизни», воля к жизни, борьба за жизнь у Ленина была неистовая. Я это почувствовал еще в Женеве в 1904 г., вскоре после знакомства с ним. Позднее эта жажда, с бессознательной тягой к политическому бессмертию, проявилась у Ленина еще сильнее. Троцкий не прав, будто во время болезни на Ленина нападали периоды такого отчаяния, что он не верил докторам и не желал выслушивать их уверения, что может поправиться. Сестра Ленина Мария Ильинишна, наоборот, говорила, что Ленин «как лев» боролся с болезнью и послушно исполнял все требования лечивших его врачей. Он верил, что так или иначе, но осилит болезнь. Эта вера, огромная заложенная в него живучесть, эта воля к жизни, по мнению лечившего Ленина доктора Крамера, сделала чудо: он начал оживать, ходить, говорить, читать газеты, интересоваться политическими вопросами даже после третьего удара невероятной силы, превратившего его в полутруп. Другие люди после такого удара обычно умирают, а Ленин прожил еще десять месяцев. При свойственной ему психологии и глубоко заложенной вере, что одолеет болезнь, Ленин, разумеется, не мог требовать доставки ему яда, чтобы покончить с собою.

[141] Как я уже писал, этот гулявший по Москве слух мог исходить от людей, не знавших или не желавших знать одну из характерных черт Ленина.

21 января, в 6 часов 50 минут, Ленин умер. Смерть последовала при параличе дыхания и явлении гипертермии — нагревании тела до 42°. Общая картина болезни исчерпывающим образом объяснена врачами. У Ленина был резко выраженный общий артериосклероз на почве преждевременного изнашивания артерий. От глубокого изменения мозговых артерий (сужений просветов этих артерий) происходил недостаточный приток крови в мозг, отсюда обширные очаги размягчения ткани мозга вызывавшие в последнее время параличи конечностей, расстройство речи. 22 января в Горках профессором Абрикосовым, в присутствии целого синклита врачей, произведено вскрытие тела, продолжавшееся почти пять часов. В результате его появился отчет (акт) о патолого-анатомическом состоянии умершего. Немедленно опубликованный в газетах, он произвел на многих, в том числе и на меня, шокирующее впечатление. Этот акт говорит решительно обо всем, что в болезненном или здоровом состоянии находилось внутри Ленина. Все было вскрыто. Ничто не оставлено без анализа. О всем и всех изъянах дан самый детальный отчет — о головном мозге, покрове черепа, сердце, легких, брюшной полости, селезенке, почках, мышечной системе. Кажется, никогда еще и нигде в мире не представляли умерших правителей страны, царей, королей и т. д., в таком обнаженном до последней, до крайней анатомической степени виде. Никаких анатомических секретов, все показано. В нашем кружке «Лиге наблюдателей» тот участник его, которого я назвал Юристом, позднее говорил, что в публикации акта детального вскрытия тела Ленина проявилось свойственное большевикам грубоматериалистическо-анатомическое отношение к человеку. На это другой участник, Икс, указал, что составлять подробнейший врачебный акт, конечно, было важно и нужно, но не следовало его печатать одновременно с выражением чувств любви, скорби, почтения к умершему. Я помню, как в редакции «Торгово-промышленной газеты» один из наших сотрудников, Штромберг, говорил со мною на ту же тему.

«Мы знали Ленина как вождя революции, законодателя, правителя страны, если хотите — диктатора, заменившего династию царей. Можем ему [142] симпатизировать или не симпатизировать, это дело наших убеждений. Но Ленин — человек, это психика, а нам его потрошат, выворачивают наружу и этим как бы внушают: Ленин только материя, только собрание такого-то характера и состояния полушарий головного мозга, кишок, брюшной полости, сердца, почек, селезенки. В этом есть нечто шокирующее».

В акте вскрытия мои знакомые коммунисты обращали больше всего внимания не на это, а на другое: головной мозг Ленина весит — 1340 граммов. Коммунист Ходоров, давший одновременно для «Правды» и для «Торгово-промышленной газеты» поминальную статью о роли Ленина в китайских делах, плача, скорбя о его смерти, уверял меня, что ленинская гениальность находится в прямой связи с весом, величиной его мозга. Якобы такой величины у людей обычного габарита не бывает. По наведенным некоторыми сотрудниками «Торгово-промышленной газеты» справкам оказалось, что вес мозга у мужчин вообще колеблется от 1100 до 1400 граммов, часто достигая 2000 граммов, и с этой точки зрения мозг Ленина ничего экстраординарного не представляет. Вдобавок, врачи нам объяснили, что если уже искать причины образования «гениального мозга», важность приобретает совсем не вес, не обширность мозга, а его серое вещество. Я сообщаю, что тогда говорилось, а верно это или нет — не знаю.

Как отнеслось население к смерти Ленина?— Совсем не так, как изображала иностранная печать. Мой антикоммунизм ни при каких условиях не может сделать из меня лжесвидетеля. Я должен сказать, что, если взять, например, Москву, огромная часть ее населения к смерти Ленина отнеслась несомненно с печалью, с чувством какой-то важной утраты. Я не говорю о Коммунистической партии. Она всем обязана Ленину и без него не существовала бы. Масса лиц, бывших ничем, благодаря Ленину и сделанной им революции, стала чем-то, подошла к власти, вступила в господствующий класс, и вполне понятно, что эти лица искренно, горько оплакивали того, кто вытащил их из политического небытия, состояния ничтожества. Но печаль, а в причины и мотивы ее здесь не вхожу (это сложный вопрос), чувствовалась в рабочей среде, среди мелких служащих и части беспартийной интеллигенции, с введением НЭПа ставшей активно работать в советском аппарате. НЭП, [143] новая экономическая политика, удалившая удушающие страну порядки военного коммунизма, создала симпатию к Ленину в слоях, далеко стоящих от какой-либо политики. В доме, где я жил, дворником служил безграмотный, в минимальной степени развитой Степан Антонович, после многих лет жизни в столице, в Москве, сохранивший душу крестьянина самого отсталого сельского захолустья. Попав во время войны в плен в Австрии он пробыл там три года и из всего, что там видел (он был недалеко от Вены), он вынес только два наблюдения и заключения: «Чудной народ! Взвешивают они не по-нашему, на пуды и фунты, а на кило («на килу», как он говорил), и все австрийцы — кулаки, все носят сапоги или кожаную обувь».

Этот самый Степан Антонович мне поведал, что ему очень, очень жалко, что «Ленин помер». Когда я спросил: почему же он так жалеет Ленина, он мне ответил: «Да ведь это Ленин приказал открыть рынки и лавки, позволил торговать тем, что нужно. Это после его приказа появился и ситный (белый) хлеб, и настоящий ржаной, и картошка, и сахар. Не сделай этого Ленин, мы бы и по сей день стояли бы голодными в очередях». Представление о Ленине как правителе-избавителе от тяжких бед и грабежа было несомненно распространено среди крестьянства. О большом почтении к нему среди крестьян я впервые узнал в 1922 г., попав в село Васильевское в 60 верстах от Москвы. Один тамошний крестьянин мне весьма подробно стал объяснять, что «Ленин русский человек, крестьян он уважает и не позволяет их грабить, загонять в колхоз, а вот другой правитель — Троцкий — тот еврей, тому на крестьян наплевать, труд и жизнь их он не знает, не ценит и знать не желает».

23 января гроб с прахом Ленина был из Горок перевезен в Москву и водружен в великолепном Колонном зале Дома профессиональных союзов. Мимоходом замечу, это здание, построенное еще в 1784 г., называлось до войны Благородным Дворянским Собранием, в нем устраивались приемы царей, дворянские собрания, благо­творительные вечера и концерты. В течение трех дней сотни тысяч людей непрерывным потоком шли к гробу «проститься с Лениным». Шли и днем, и ночью. Холод, мороз стоял нестерпимый, люди зябли, простуживались и все-таки стойко целыми часами дожидались очереди пройти к гробу. Мне кажется, что у русского народа [144] есть гораздо большее, чем у других народов, особое мистическое любопытство, какая-то тяга посмотреть вообще на труп, на покойника, на умершего, в особенности, если покойник тем или иным выделялся из общего ранга. В паломничестве к гробу Ленина было и это любопытство, но несомненно было и другое чувство: засвидетельствовать перед покойником свое к нему уважение, любовь, признательность или благодарность. Пошла туда и наша редакция «Торгово-промышленной газеты», получившая от комиссии по организации похорон возможность пройти к гробу без долгих часов стояния в очереди. Без этого мы не могли бы своевременно выпустить газету. Отправился и я вместе с другими моими сотрудниками. Не идти я и не мог бы. В глазах мне подчиненных людей и моего начальства в ВСНХ это было бы большой и немедленно всеми замеченной демонстрацией. А делать ее у меня никаких мотивов не было. У меня, наоборот, были мотивы за то, чтобы идти. Во-первых, я действительно хотел взглянуть в последний раз, назовем это «проститься» с тем, чье большое политическое влияние я испытывал в годы моей молодости, двадцать лет перед этим, в течение 1901 —1904 гг. Во-вторых, Ленин последнее время был для меня больше всего смелым зачинателем НЭПа, человеком 1921 г., а не человеком 1917 г., захватившим власть, разогнавшим Учредительное собрание, ставшим осуществлять те идеи, провал которых наш кружок («Лига наблюдателей») с большим удовлетворением установил в своей памятке «Судьба основных идей Октябрьской революции».

Гроб Ленина в Колонном зале был поставлен столь высоко, окружен таким количеством пальм, венков, цветов, прохождение около гроба должно было совершаться с такой быстротой, что, в сущности, умершего Ленина я и не увидел. Три или четыре года спустя, в 1927 или 1928 г., проходя по Красной площади, я решил зайти в Мавзолей Ленина. От того, что я там увидел, впечатление осталось удручающее, отвратительное. Под стеклянным колпаком лежала небольшая лакированная кукла с желтенькими усами. Каким-то лаком было покрыто ее лицо. Ничего, ну, абсолютно ничего, сколько-нибудь схожего с человеком, которого я знал. Лет двенадцать перед этим, будучи в Париже, я зашел в музей Гревэн на бульваре Монмартр. Там из воска и разного матери­ала специалисты делают с большим искусством точные «портреты»-фигуры в натуральную величину персон, по [145] тем или иным причинам попадающим в поле большой актуальности, в поле обостренного внимания публики Таковым может быть и король, и какой-нибудь генерал" ученый, политический деятель, артист или кровавый преступник-убийца. Фигуры из воска музея Гревэн верх совершенства в сравнении с грубой фабрикацией под наименованием «Ленин», находившейся под колпаком в Мавзолее. Мощи Ильича мне показались величайшей насмешкой над живым Лениным. Откуда, как, у кого появилась мысль выпотрошить все внутренности из трупа Ленина и из чего-то немногого после этого оставшегося создать подобие человека,— мумию? У кого родилась идея под видом останков Ленина сохранить эту штуку в особом Мавзолее?

Об этом, совершенно так же, как о многом другом неизвестном, о чем мне пришлось говорить на предыдущих страницах, до сих пор ничего не было в печати. «Предысторию» Мавзолея Бухарин поведал Рязанову, а я узнал ее не прямо от него, а в передаче некоторых посредников. Нюансы, оттенки мысли, выражения людей, создававших эту «предысторию», крайне интересны. Вряд ли мне удастся их передать во всей их «выпуклости», тем не менее я постараюсь, чтобы, хотя бы грубо и кратко, была охарактеризована позиция в этом вопросе Калинина, Сталина, Рыкова.

Троцкий в своей автобиографии писал, что «на Красной площади воздвигнут был при моих протестах недостойный и оскорбительный для революционного сознания Мавзолей». Когда Троцкий протестовал? Конечно, не тогда, когда Мавзолей с бальзамированным трупом Ленина уже появился. Тогда протестовать было поздно и невозможно, да и во время появления Мавзолея Троцкий был не в Москве, а в Сухуме. Протестовал Троцкий задолго до этого, и досадно, что нигде в своих воспоминаниях он об этом не рассказывает.

Вот что можно установить из рассказов Бухарина. Вероятно, в последних числах октября 1923 г. сошлись шесть лиц из Политбюро — Троцкий, Бухарин, Каменев, Калинин, Сталин, Рыков. Это не было заседанием Политбюро. Зиновьев и Томский на нем не присутствовали, не было ни записи происходившего разговора, ни какого-либо зафиксированного решения. Это было только беседой. Сталин сообщил, что по полученным им сведениям состояние здоровья Ленина внезапно столь ухудшилось, что можно опасаться смертельного исхода. [146] Ряд соображений подсказывает, что Сталин имел в виду резкое ухудшение положения Ленина после его поездки 19 октября из Горок в Москву. Отсюда я и вывожу, что совещание происходило в последних числах октября или в начале ноября.

Отзываясь на сообщение Сталина, Калинин указал, что надвигающаяся смерть Ленина ставит перед партией важнейший вопрос о его похоронах. «Нужно обдумать все к ним относящееся. Это страшное событие не должно нас застигнуть врасплох. Если будем хоронить Владимира Ильича, похороны должны быть такими величественными, каких мир еще никогда не видывал».

Сталин вполне поддерживал Калинина: «Нужно действительно все обдумать заранее, чтобы не было никакой растерянности, незнания, что делать в часы великой скорби. Этот вопрос, как мне стало известно, очень волнует и некоторых наших товарищей в провинции. Они говорят, что Ленин русский человек и соответственно тому и должен быть похоронен. Они, например, категорически против кремации, сжигания тела Ленина. По их мнению, сожжение тела совершенно не согласуется с русским пониманием любви и преклонения пред усопшим. Оно может показаться даже оскорбительным для памяти его. В сожжении, уничтожении, рассеянии праха русская мысль всегда видела как бы последний высший суд над теми, кто подлежал казни. Некоторые товарищи полагают, что современная наука имеет возможность с помощью бальзамирования надолго сохранить тело усопшего, во всяком случае достаточно долгое время, чтобы позволить нашему сознанию привыкнуть к мысли, что Ленина среди нас все-таки нет». Речь Сталина была длинная, верткая, но что я верно передаю ее смысл и направление, можно судить по ответу на нее, который с величайшим возмущением сделал Троцкий: «Когда тов. Сталин договорил до конца свою речь, тогда только мне стало понятным, куда клонят эти сначала непонятные рассуждения и указания, что Ленин — русский человек и его нужно хоронить по-русски. По-русски, по канонам русской православной церкви, угодники делались мощами. По-видимому нам, партии революционного марксизма, советуют идти в ту же сторону — сохранить [147] тело Ленина. Прежде были мощи Сергия Радонежского и Серафима Саровского, теперь хотят их заменить мощами Владимира Ильича. Я очень хотел бы знать, кто эти товарищи в провинции, которые по словам Сталина, предлагают с помощью современной науки бальзамировать останки Ленина создать из них мощи. Я бы им сказал, что с наукой марксизма они не имеют абсолютно ничего общего».

В полном согласии с Троцким и с таким же возмущением говорил Бухарин. Превращение в бальзамированную мумию останков Ленина, по его мнению, до такой степени оскорбительно для его памяти, до такой степени противоречит, не вяжется со всем его материалистическим, диалектическим мировоззрением, что об этом не может быть и речи.

«Я замечаю, что где-то в партии, из каких-то щелей несет странным духом. Хотят возвеличить физический прах в ущерб идейному возвышению. Говорят, например, о переносе из Англии к нам в Москву праха Маркса. Приходилось даже слышать, что сей прах, похороненный около Кремлевской стены, как бы прибавит «святости», значения всему этому месту, всем погребенным в братском кладбище. Это чорт знает что!»

В таком же духе возражал Сталину и Каменев. Он указал, что существует предложение (его особенно поддерживает Зиновьев) переименовать Петроград в Ленинград. Такой акт, отмечающий грандиозное значение Ленина в истории Октябрьской революции, вместе с изданием в десятках миллионов экземпляров его сочинений, явится действительным почитанием памяти Ленина. Что же касается сохранения тела Ленина, он, Каменев, видит в этом своеобразный и странный отголосок того «поповства», которое бичевал Ленин в своей философской книге.

По-видимому, на Сталина и на Калинина протесты Троцкого, Бухарина и Каменева впечатления не произвели. Сталин отказался назвать имя «товарища из провинции», предложившего произвести бальзамирование останков Ленина, а Калинин продолжал настойчиво твердить, что Ленина нельзя хоронить как простого смертного. Странную, но клонящую к Сталину и Калинину позицию занял Рыков. Он находил весьма неудачной вообще идею устройства кладбища на Красной [148] площади у Кремлевской стены: «Принесли туда несколько сот гробов, якобы защитников Октябрьской революции и сложили в братские могилы. Но были ли они действительными защитниками революции, а не случайно убитыми и даже врагами этой революции, этого точно мы не знаем. Этот вопрос кое-кем поднимался в 1919 г., когда хоронили в том же месте Я. М. Свердлова». Из того, что до меня дошло, можно было понять, что Рыков тоже считал, что Ленина нужно хоронить как-то по-особому и, во всяком случае, вне братского кладбища. В моих встречах с ним вопрос о похоронах Ленина никогда не затрагивался, позиция Рыкова в этом вопросе делала для меня невозможной его постановку. Что же случилось, когда Ленин умер и уже безотлагательно потребовалось установить, как его хоронить? О принятом на этот счет решении не знали даже в высокостоящих рядах партии. Например, Е. Ярославский занимал важнейший пост секретаря Центральной Конт­рольной Комиссии партии, куда, по определению Стали­на, могли входить лишь люди, равные «цекистам». И все-таки даже он, Ярославский, не знал, что решено, и потому в своей поминальной статье (над нею потом издевались), помещенной 26 января в «Правде», писал: «Родной Ленин! Смертное тело твое — скроем в землю, а дело твое, твои мысли останутся с нами в нас»[1]. В том-то и дело, что было решено не скрывать, не зарывать останки Ленина в землю. И в том же самом номере «Правды», в левом уголке четвертой страницы, явно избегая эпатировать партию и население, скромненько напечатано следующее постановление президиума Центрального Исполнительного Комитета Союза, подписанное председателем ЦИК Калининым. «Идя навстречу желанию, заявленному многочисленными делегациями и обращениями в ЦИК СССР; и в целях предоставления всем желающим, которые не успели прибыть в Москву ко дню по­хорон, возможности проститься с любимым вождем, президиум ЦИК Союза постановляет:

1. Гроб с телом Владимира Ильича сохранить в склепе, сделав последний доступным для посещения. [149]

2. Склеп соорудить у Кремлевской стены на Красной площади среди братской могилы борцов

Октябрьской революции»[2].

Когда это постановление появилось, оно показалось мне и другим каким-то ребусом. Оно двусмысленное. С одной стороны, сохранение тела Ленина должно носить как будто временный характер — дать не приехавшим делегациям из провинции возможность «проститься» с любимым вождем. С другой стороны, «склеп» совсем не для временной цели, а навсегда для его постоянного посещения. Объяснение ребуса оказалось простым. В Политбюро была группа, которая, не считаясь с протестами Троцкого, Каменева, Бухарина, твердо решила труп Ленина бальзамировать и сохранять. За это стояли Сталин, Рыков, Калинин. Заявление Калинина, что в ЦИК будто бы поступали от «многочисленных делегаций» «просьбы и предложения сохранить останки Ленина» (по «русским» канонам сделать из них мощи), было, разумеется, ложью, враньем. Все было решено без этих обращений. 26 января открылся Второй Всесоюзный съезд Советов. Казалось бы, он-то и должен бы решить вопрос о «мощах». Это сделано без него, до него, так как уже 25 января президиум ЦИК опубликовал свое постановление о сооружении «склепа». Съезду Советов, по предложению, подчеркну,— Рыкова осталось постановление утвердить, одновременно с переименованием Петрограда в Ленинград, что тоже было уже сделано Петроградским Советом по предложению Зиновьева. Стоит напомнить, что строившийся втайне, впопыхах и с огромной скоростью склеп немедленно после переноса в него останков Ленина был закрыт и доступ туда запрещен. Официально это мотивировалось тем, что не окончены работы по оборудованию внутри склепа, на самом же деле была другая, более важная, причина: труп Ленина стал быстро разлагаться, его нужно было по-новому препарировать, а потом все последующие годы поддерживать особым туалетом. Спешно сделанный деревянный мавзолей заменен в 1929 г. другим, солидным, из гранита. При приближении немцев к Москве мумия Ленина была куда-то увезена. Я слышал, что вместо прежней мумии Ленина была сделана другая, вся новая и более [150] на него похожая. Так ли это — не знаю. Место недалеко от Мавзолея продолжает быть кладбищем высокостоящих персон коммунистического режима. По непонятным мне причинам, трупы одних подвергаются сожжению и прах их хранится в урнах; такой операции подверглись, например, тела М. Горького, Крупской, Куйбышева, Щербакова. Другие, как все до начала тридцатых годов, погребаются без сожжения в гробах — Калинин, Жданов[3].

[151]

ГЛАВА V

ДЗЕРЖИНСКИЙ В ВСНХ СССР

Во второй половине 1922 г., о чем уже говорил в первой части моих записок, я был приглашен участвовать в «Торгово-промышленной газете», только что появившемся органе Высшего Совета Народного Хозяйства (ВСНХ). И с этого момента, в течение почти шести лет, в качестве заместителя ответственного редактора газеты (М. А. Савельева), я имел возможность не просто наблюдать, но и принимать на своем посту самое близкое участие в деятельности ВСНХ.

Годы 1922 и 1923 были периодом граничащего с хаосом неустройства и переустройства советской промышленности. Введение НЭПа во второй половине 1921 г., провозглашение коммерческого расчета обязывало покончить с системой безденежных расчетов, снабжением промышленности с помощью конфискации продукции сельского хозяйства. Коммерческий расчет требовал твердой валюты. Ее не было. Деньги представлял так называемый «совзнак» (советский знак), а ценность его в процессе инфляции падала так, что, например, 1 октября 1922 г. купюра в 100 000 совзначных рублей по своей покупательной ценности равнялась приблизительно одной двадцатой довоенной копейки. Только 11 октября 1922 г. объявлено установление твердой валюты — червонца (10 рублей), покрытого на 25 процентов золотом и устойчивой иностранной валютой, и потому большая часть этого года прошла при денежном хаосе. В денежной массе, находившейся в обращении на 1 января 1923 г., твердая валюта, червонец, занимала 3 процента, все остальное — «совзнак». Только осенью 1923 г. червонец занял главенствующее (74 процента) положение в денежной массе, а 15 февраля 1924 г. прекратилась всякая эмиссия и обращение всеми проклинаемых «совзнаков». Следовательно, лишь к концу 1923 г. промышленные предприятия, опираясь на твердый измеритель, получили возможность приступить к настоящему счетоводству, вести калькуляцию себестоимости продукции, составлять [152] обоснованные балансы, уйти от фантастического счетоводства времени военного коммунизма, которое бухгалтеры и счетоводы называли «филькиной грамотой». НЭП, разрушая существующие до него организационные формы, привел к созданию множества объединений, названных «трестами», управляющих фабриками и заводами. К концу 1922 г. их насчитывалось 478. Они росли как грибы. Спешно созданные, многие из них представляли собой совершенно негодные организации. Их потом пришлось уничтожать. Строительство трестов вообще происходило слепо, без ясного установления их прав, обязанностей, их отношения к Высшему Совету Народного Хозяйства и местным органам. Некоторые из них, наиболее мощные, считали себя настолько автономными и свободными, что почти не считались с ВСНХ. Лишь 10 апреля 1923 г. и 17 июня того же года, после почти двухлетнего существования трестов, были опубликованы декреты, оформляющие положение трестов и указывающие, что их производственные планы и личный руково­дящий персонал должны утверждаться ВСНХ[1]. Статут трестов составлялся при главенствующем участии Пятакова, а он, с присущим ему тяжелым, ультрацентралистическим администрированием, старался оставить минимальную свободу дирекциям фабрик и заводов. Событием большой важности и для промышленности было образование «СССР» — Союза Советских Социалистических Республик, прокламированного в конце 1922 г., утвержденного сначала ЦИК СССР в июле 1923 года, потом Съездом Советов в январе 1924 г. Его конституция вызвала необходимость точно установить, какие органы и учреждения имеют значение общесоюзное, а какие — характер республиканский. Отсюда появление Высшего Совета Народного Хозяйства СССР и советов народного хозяйства РСФСР, Украины, Белоруссии и т. д. ВСНХ СССР делался верховным органом промышленности всех республик, и под непосредственное его управление вошла преобладающая масса производства и занятых в нем рабочих, сосредоточенных в 72 крупнейших трестах.

Сопровождая эти изменения, подвергалась глубокому преобразованию вся структура ВСНХ, существовавшего до 1921 г. Вместо главков и центров военного коммунизма  [153] в ВСНХ образовались две большие части. Это «ГЭУ» — Главное Экономическое Управление, с рядом отделов, намечающих планирование и регулирование промышленности, и ЦУГПРОМ — Центральное Управле­ние Государственной Промышленности, с помощью соответствующих директоратов, вместе с Главметаллом и Главэлектро, осуществляющее управление трестами, от которых торговые операции были выделены в «синдикаты» и «торги». В эпоху гражданской войны существовала особая чрезвычайная комиссия по снабжению Красной Армии. В 1921 г. она была упразднена, и функции ее по обслуживанию армии и обороны переданы в образованное в ВСНХ Военное Управление. За все шесть лет моей службы в ВСНХ, я в эту сторону, тем более что она была законспирирована, никогда не глядел и о том, что там делалось, никогда не узнавал. В этом отношении я, без всякого сговора с другими, следовал примеру всех беспартийных работников ВСНХ, желавших таким отношением к Военному Управлению гарантировать себя от каких-либо подозрений в интересе к секретным делам, относящимся к обороне. Этим, вероятно, объясняется, что, например, на меньшевистском процессе 1931 г., где подсудимым пришито выдуманное обвинение в желании «иностранной военной интервенции», ни разу не было сказано, не было выдумано, что они выдавали, хотели или делали попытки выдать «военные секреты».

Может быть, я представил изменения, происходившие в организации управления советской промышленностью в излишне краткой форме, упускающей некоторые важные стороны. В огромной степени эти изменения шли ощупью, неуверенно, сбивчиво. Многое устанавливалось, а через короткое время подвергалось самой существенной переделке. ВСНХ помещался в так называемом «Деловом Дворе», огромном здании, выстроенном в 1913 г. московским купечеством, с целью сосредоточить в одном месте многочисленные промышленные представительства и конторы. «Деловой Двор» в 1921—1923 гг. являл картину постоянного перемещения из одного места в другое, из одного этажа в другой, организующихся отделов ГЭУ и ЦУГПРОМА. Помещения наскоро разгораживались перегородками из фанеры, люди усаживались в этих загородках, а через месяц их переводили куда-то в [154] другое место. То был, по выражению того времени, "фанерный период» жизни ВСНХ, следовавший за "удельным периодом» в организации промышленности, когда тресты представляли собою «удельные княжества», мало считающиеся с центром. Процесс реорганизации управления мог бы происходить менее хаотично, много разумнее, не вызывая стольких ненужных, бесплодных трат энергии, если бы в ВСНХ была какая-то авторитетная, дирижирующая фигура, если бы в нем был «хо­зяин», способный в нужные моменты твердо говорить одному «да» и другому «нет». Ни такого хозяина, ни способного его заменить коллектива не было. Сначала, при образовании ВСНХ, его председателем стал Осинский; в 1918—1920 гг.— Рыков; в 1921 — 1923 гг.— Богданов. В 1923 г. в нем снова появился Рыков, ибо была потребность в «хозяине», а он показал свои способности управлять ВСНХ в эпоху военного коммунизма. Но Рыков, со времени болезни Ленина, фактически занимал пост председателя Совета Народных Комиссаров, у него было слишком много другой важной работы. Действительно управлять ВСНХ, дирижировать происходящими в нем реорганизациями, он не имел времени. В сущности, он лишь в отдалении присматривал за тем, что там делалось. То, что он не делал, не мог делать, а должен был делать,— выпадало на долю его предшественника и помощника Богданова и на Пятакова, по­сланного со специальной задачей способствовать перестройке ВСНХ.

[…] Полной противоположностью «мямле» Богданову был Пятаков — другой помощник Рыкова. Кстати сказать, как и Богданов, он сын богатой киевской семьи, черпавшей свои доходы из сахарной промышленности. До двадцати лет (до 1910 г.) Пятаков называл себя анархистом и с презрением смотрел не только на меньшевиков, но и на большевиков, видя в них простую разновидность реформистской социал-демократии. Не знаю, когда он стал большевиком; известно только, что во время войны, уже будучи большевиком, Пятаков, вместе с Евгенией Бош, через Японию перебрался в Швейцарию. С Лениным, жившим сначала в Берне, потом в Цюрихе, он расходился по многим вопросам, особенно по вопросу о самоопределении наций. Пятаков — человек до абсурда крайних решений. «Нужно,— возражал он Ленину,— не право на самоопределение наций, а отмена наций. Не объединение наций, а объединение пролетариев. Долой границы!» Ленин не переносил неподчинения его Директивам, идеям и лозунгам. Обозленный, что Пятаков  [157] и его подруга Е. Бош не следуют этому правилу Ленин писал Инессе Арманд (это письмо через 34 года было напечатано в «Большевике», 1949 г., № 11): «Они не хотели учиться мирно и товарищески. Воротили нос. Пусть проваливают к черту! Я им набью морду и ошельмую как дурачков перед всем светом, так, и только так, нужно действовать».

В Октябрьскую революцию в 1918 г. Пятаков делается «неистовым» председателем Украинского Совета Народных Комиссаров. В это время в другой местности – в Пензенской губернии неистовствует Евгения Бош. В качестве уполномоченной по сбору продовольствия, она конфискует хлеб у крестьян, берет в заложники кулаков, приказывает, следуя за телеграммами Ленина, расстреливать тех, которые не поставят указанного им количества зерна. (Удрученная введением НЭПа, нападками на оппозицию, Евгения Бош, мать двух детей, застрелилась в 1924 г. в Москве. По той же причине, не вынеся НЭПа, покончил с собой видный член партии рабочий-металлист Лутовинов.)

Крайние идеи Пятаков не оставлял и в 1919 г. Он против признания украинцев нацией и считал ненужным образование в пределах общей коммунистической партии какой-то украинской части: «К чему все это, когда есть прекрасный Центральный Комитет в Москве». В эпоху военного коммунизма, в тяжкой обстановке которого Пятаков, однако, чувствовал себя свободно и легко, как утка в воде,— он носился с идеей образования Всемирного ВСНХ с полным подчинением всех национальных коммунистических партий Центральному Комитету рос­сийской партии. На VIII съезде партии, в марте 1919 г., Ленин упомянул об этих ересях; на это Пятаков ему крикнул: «А разве вы думаете, что это было бы плохо?»

«Если Пятаков,— ответил Ленин,— сейчас бросает замечание, что это было бы недурно, то я должен ответить, что если бы что-нибудь подобное стояло в нашей программе, то критиковать ее не было бы надобности: авторы такого предложения сами бы убили себя». Уверения Ленина, как мы знаем, оказались пустыми. Всемирный ВСНХ, управляемый Москвой, не появился, но вместо него, при Сталине, создан некий эрзац — центр в Москве, управляющий, в согласии с интересами Москвы, всей экономикой Восточной Европы. Что же касается требования подчинения всех национальных ком-158 мистических партий Центральному Комитету в Москве, это, через Коминтерн, начало осуществляться уже при Ленине, дойдя до последнего предела при Сталине. Из 67 коммунистических партий в мире, за исключением польской и югославской, все остальные находятся и поныне в рабском подчинении у Москвы. Различные высказывания Пятакова я привел, желая дать представление, из какой «материи» сделан был этот человек и какого характера идеи бродили в его голове. Но он был несомненно незаурядным человеком, с огромной волей, замечательными организаторскими способностями, умением для той или иной задачи найти, разместить людей и, давя на них, достигать результатов в са­мой трудной обстановке. В качестве одного из примеров организаторства Пятакова — начавшаяся на юге в 1920 г. добыча угля на разоренных и залитых водою шахтах. Вместе с тем, он был до крайности, до безобразия, груб в своих отношениях с подчиненными: его боялись, признавая его способности, и не очень любили. Любопытно, что из всей массы коммунистов, не принадлежащих к старым большевикам, Ленин в своем «завещании» упоминает только двух — Пятакова и Бухарина. Пятаков, по его оценке, «человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и административной стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе». Такой характеристике нельзя отказать в проницательности. Невозможность положиться на него в серьезном вопросе Пятаков подтвердил, появившись в ВСНХ. Чтобы сразу вывести промышленность из состояния проедания капитала и снабдить ее крупными средствами в целях ускоренного развития, он дал трестам и синдикатам указание продавать товары по ценам, обеспечивающим самую высокую прибыль. В связи с этим находится составленный Пятаковым знаменитый приказ по ВСНХ от 16 июля 1923 г., давший санкцию погони за прибылью: «Общим руководящим началом деятельности как предприятий, так и ВСНХ на ближайший период, является прибыль, как задача, и баланс, как метод».

Тресты, вдохновляемые указаниями Пятакова, полностью их одобряя, с поспешностью начали погоню за [159] максимальной прибылью, подняв цены на такую высоту что создалось невероятно абсурдное явление: в стране с товарным голодом, недостатком товаров, ничтожной товарной продукцией осенью 1923 г. разразился кризис сбыта. Прибыль некоторых государственных организаций например, в синдикате «Моссукно» составила 137 процентов! Ни рабочим, ни крестьянам цены товаров абсолютно не были доступны, и это вызывало большое недовольство у населения правительством. Лучшим доказательством, что Рыков в 1923 году не управлял ВСНХ, а был номинальным его главой,— его пропуск без внимания и приказа Пятакова, и его подготовки погони за прибылью. Только когда стали обнаруживаться явные признаки кризиса сбыта, Рыков схватился за голову: как он мог это допустить!

Приказ Пятакова,— вполне согласуясь со свойственными ему неосторожными, крайними, внешнереволюционными решениями, привел к жестокой критике его в Совнаркоме и СТО, а на заседаниях их Пятаков был постоянным членом. Недовольство Пятаковым в ЦК и Политбюро увеличивалось тем, что он был одним из авторов двух писем, направленных осенью 1923 г. в ЦК и зло критикующих правительственную экономическую политику, ведущую к «гибели страны». Одно из этих писем подписано Пятаковым, Преображенским, Осинским и В. Смирновым, другое — 46-ю «оппозиционерами». Меньше чем кто-либо Пятаков имел право критиковать недостатки экономической политики Политбюро. Все это привело к тому, что, за исключением Троцкого, у Пятакова в Политбюро не было защитников. Никто не отрицал его рвение и организаторский талант, но в Политбюро и Совнаркоме все были далеки от мысли, что Пятакова можно назначить председателем ВСНХ. Вообще говоря, в назначении его одним из важнейших руководителей реорганизации и управления ВСНХ был какой-то экивок. Промышленность, уходя от военного коммунизма, перестраивалась, впитывала в себя новый «дух», чтобы жить в условиях НЭПа, устанавливаемого «всерьез и надолго», как на то указывал еще живший Ленин. Но в глубине души никакого НЭПа Пятаков не признавал. НЭП он считал величайшей ошибкой: «Будь на то моя воля, я нэповскую музыку играть никогда бы не допустил».

В конце 1923 г. в ВСНХ сложилась странная ситуация: огромнейшее и важнейшее в стране учреждение 160 фактически не имело начальника, шефа, ответственного руководителя. Рыков, обремененный другими функциями, им быть не мог. Как уже указано, им не мог быть и Богданов. И по многим и многим причинам на этот пост не мог быть поставлен и Пятаков. «За ним,— говорил Рыков,— нужно всегда присматривать, иначе он перебьет всю посуду».

Так как в состоянии «безналичия», «беспризорности», ВСНХ пребывать не мог, в конце 1923 и начале 1924 г. пошли слухи, догадки: кого в ВСНХ поставят главою? Одни «осведомленные» люди утверждали, что это Рудзутак, по другим «сведениям» — Сокольников, но эти толки замолкли и вместо них пронесся слух, создавший в ВСНХ настроение, близкое к панике: председателем ВСНХ будет Дзержинский, грозный начальник ВЧК-ГПУ, учреждения, наводившего страх не только на обы­вателей, но и на самих коммунистов, особенно тех, кто уже слишком «вкушал» блага и удобства, созданные НЭПом. Дзержинский в это время был народным комиссаром транспорта. На железных дорогах, где царствовал развал и хищения, он наводил порядок, прибегая и к расстрелам. И все-таки не о Дзержинском этого времени говорили, когда встал о нем вопрос, а о том, который до 1920 г., после убийства в Петербурге чекистов Володарского и Урицкого, после покушения на Ленина, проводил кровавый массовый террор[2]. Это тогда пошли рассказы о его жестокости, беспощадности и садистической страсти вести мучительные ночные допросы обвиняемых. «Осведомленные» люди шептали (поразительно, до какой степени Москва до 1928 г. была городом «слухов»), что Дзержинский появится в ВСНХ, чтобы, с присущими ему методами, навести в нем «порядок», с этой целью он приведет с собою когорту испытанных чекистов, и в каждом отделе, каждом бюро ВСНХ будет помещен шпион-«сексот» (секретный осведомитель). Дополняясь всяческими деталями, приносимыми фантазией и страхом, такого рода шепоты создавали заразительно-нервное настроение: конец ВСНХ!— он скоро превратится в отделение экономического управления ГПУ, нужно ждать чисток, арестов, смещений и перемещений. При таком представлении о приходящем Дзержинском, уходящий из ВСНХ Рыков казался идеальным администратором, [161] «ангелом-хранителем», полным мягкости, внимания и благо желательности к подчиненным. В этом духе и был составлен ему адрес, подписанный несколькими сотнями сотрудников ВСНХ. В феврале 1924 г. слух о Дзержинском подтвердился: он действительно был назначен на пост председателя ВСНХ. Верным оказалось и другое: с собою он привел группу чекистов во главе с В. Н. Манцевым, сделавшим карьеру сначала в качестве начальника московской ЧК, а потом на посту председателя всеукраинской ЧК. Зато почти все остальное, созданное испуганной мыслью, оказалось неверным. Два с половиной года пребывания в ВСНХ Дзержинского сильно рассеяли существовавшее о нем представление. Его скоропостижная смерть (20 июня 1926 г.) опечалила сотрудников ВСНХ и многих беспартийных инженеров и техников. В это время можно было часто услышать: «Жаль, умер Дзержинский! С ним было хорошо работать. Нас, специалистов, он ценил и защищал. При нем мы могли спокойно спать. Не боялись, что приедет «черный ворон» (фургон ГПУ, перевозивший арестованных). «Широкие массы специалистов,— писала после его смерти «Правда»,— признали в товарище Дзержинском, в этом страшном для мировой буржуазии председателе Чрезвычайной Комиссии, своего талантливого руководителя».

Особое отношение беспартийных специалистов к Дзержинскому подтверждает и корреспонденция из Москвы, помещенная в берлинском «Социалистическом вестнике» от 2 октября 1926 г.: «Жутко было, когда во главе ВСНХ стал Дзержинский. А теперь спецы, вплоть до бывших монархистов, готовы памяти Дзержинского панихиду служить».

На всесоюзной конференции союза рабочих-металлистов в ноябре 1924 г. Дзержинский говорил (об этом есть газетный отчет): «Меня назначили в ВСНХ, я руковожу, в частности, Главметаллом, и буду проводить плановое начало железной рукой. Кое-кому хорошо известно, что рука у меня тяжелая, может наносить крепкие удары. Я не позволю вести работу так, как ее до сего вели, т. е. анархически». Таких речей, в духе ГПУ, с ссылкой на «железную руку», на пугание «крепким ударом»— Дзержинский за время своего управления промышленностью произнес очень мало. Да и после только что произнесенной угрозы  [162]  он тут же сделал важную оговорку: «Недостаточно одного желания железной рукой искоренить недочеты. Более важно знать, как их устранить, а для этого необходима колоссальная работа».

Дзержинский в ВСНХ и Дзержинский в эпоху неистовствовавшей ЧК — далеко не одно и то же. Что с ним случилось? В написанном в 1935 г., вышедшем в Париже, ярком памфлете, посвященном Дзержинскому (объективными памфлеты не бывают), Р. Б. Гуль ставил вопрос – почему изменился Дзержинский? Ответ им не дан он только сказал, что было бы удивительно, если бы Дзержинский «не устал от тюремного воздуха, арестов шума заведенных моторов (под их маскировкой производились расстрелы.— Н. В.), ночных допросов, криков, слез, стенаний, проклятий, смертных приговоров и рапортов о расстрелах». Как бы ни объяснять происшедшую перемену Дзержинского — она явная. Можно было видеть, что, войдя в ВСНХ, в это сложное учреждение со стоящими перед ним сложнейшими проблемами, Дзержинский почувствовал, что не может этим учреждением управлять с помощью методов, опирающихся на чекистское устрашение. Указанный выше В. Н. Манцев, ставший во главе торгового отдела ВСНХ и в обстановке хозяйственной работы, на глазах всех нас сам терявший свои чекистские ухватки, сказал однажды Са­вельеву:

«Феликс Эдмундович (Дзержинский), с тех пор, как стал работать в ВСНХ, сильно изменился. Прежде он хотел, чтобы его боялись, даже от страха ненавидели. Это не смущало его. В качестве председателя Коллегии ВЧК он считал, что такой страх приносит большую пользу как в самом составе ВЧК, так еще больше вне ее — в стране. Страх, по его мнению, играет роль предохранителя от свершения всяческих проступков и преступлений. А вот теперь ему неприятно слышать, что его личность вызывает страх у подчиненных ему и с ним сотрудничающих людей».

Манцев был прав: Дзержинскому было неприятно, когда в ВСНХ на него смотрели как на грозного и страшного начальника ГПУ. Я лично убедился в этом при следующего рода эпизоде. […]

Лицо Дзержинского потемнело. Мои слова явно были ему неприятны.

— Бояться меня нечего. Так всем и скажите. Я не зверь, не кусаюсь. И ГПУ здесь абсолютно ни причем Ему здесь делать нечего. Если отчет о моей речи будет плох, я в том виноват. Значит, наиболее важные речи мне нужно не произносить, а предварительно написать и потом их читать.

Потом, помолчав, и сурово, даже сердито смотря на меня, Дзержинский прибавил:

— Хорошей работы, подгоняемой одним страхом, не может быть. Нужно желание хорошей работы, нужны всякие другие стимулы к ней, прежде всего сознание, что она приносит большую пользу обществу, населению, рабочим, крестьянам.

В царствование Сталина, с Ягодой и Берией, в управление хозяйственной жизнью страны главным началом поставлен именно страх, устрашение тюрьмой, расстрелом, концентрационным лагерем.

После этого разговора Дзержинский два раза посылал мне для исправления большие, переписанные на машинке, рукописи. В одной шла речь об изношенности технического капитала металлургии, в другой о производственных совещаниях в той же индустрии и рабочем изобретательстве. Обе статьи ни в «Торгово-промышленной [165] газете», ни в другом издании не появлялись. Предполагаю, что они составлялись для какого-то внутрипартийного потребления.

Попробую характеризовать убеждения Дзержинского проще говоря, указать, в какой разряд коммунистов его нужно отнести. В отличие от многих, в частности от своего заместителя Владимирова и от Сталина, постоянно (до 1929 г.) всовывающих в свои речи, как акафисты, цитаты - из Ленина, Дзержинский этого не делал. За два с половиной года я слышал у него ссылки на Ленина, может быть, всего два-три раза, не более. Все-таки характеризовать его можно, как всех коммунистов, лишь в отношении к Ленину. Им определяется вся коммунистическая генеалогия. Но Ленин не монолитен. Биограф, изучающий жизнь, идейный арсенал этой исторической личности, знает или должен знать, что с ранних лет, с начала появления на общественной арене, есть два Ленина: один неистовый, не знающий ни удержа, ни меры, другой — осторожный, практичный, взвешивающий. Один Ленин — «делал» Октябрьскую революцию, бредил идеей всемирной революции, вводил военный коммунизм, прыгал из самодержавного режима прямо в социализм. Другой Ленин — устраивал НЭП, требовал кончать с «глупостями времен Смольного института», давал самого умеренного характера «напутствия», вроде того, с которым можно познакомиться в главе, посвященной М. К. Владимирову. От первого Ленина — прямая линия ко всяким оттенкам «оппозиции» и в варварском форватере — к Сталину. От второго Ленина — линия к тому, что с конца 1927 г. стало именоваться «правым уклоном». Наиболее характерные представители его правые коммунисты — Рыков, Бухарин, Томский; к ним можно прибавить Сокольникова, Красина, Цюрупу. Дзержинский, шеф ВЧК—ГПУ, неоспоримо «правый», даже самый правый коммунист, уступал в «правизне», кажется, только своему заместителю Владимирову. Проживи он еще десяток лет и, подобно Бухарину и Рыкову,— вероятно, даже раньше их, кончил бы жизнь с пулей в затылке в подвалах Лубянки. Для меня это не подлежит никакому сомнению. Подтверждением, что Дзержинский был очень правым коммунистом, его убежденная страсть, с которой он отвергал идеи, платформу, лозунги «троцкистской» [166] и «пятаковской» оппозиции. Невзирая ни на что, они требовали максимального развертывания индустрии. Дзержинский же, председатель ВСНХ, шеф промышленности, считал это авантюрой. В целях получения средств на непосильное развертывание индустрии оппозиция требовала нажима без сентиментальностей на деревню и высокого поднятия цен промышленных товаров. Дзержинский не мог без негодования это слышать. Оппозиция, мечтая об уничтожении НЭПа, хотела выкорчевать во всех областях, прежде всего в торговле, частный капитал. Дзержинский был против этого. Вся система его убеждений выразилась в речи, произнесенной на пленуме ЦК 20 июля 1926 г., целиком направленной против представителей оппозиции в лице Пятакова и Каменева. (Последний от злобного антитроцкизма 1924 года, с конца 1925 г. стал, вместе с Зиновьевым, переходить на сторону Троцкого.) Это была лебединая песня Дзержинского. Три часа позднее его уже не стало. Речь Дзержинского напечатана в «Правде». Ее стенографическую запись правили, исправляли, дополняли, склеивали, нужно думать, делая все, чтобы она стала понятной. Несмотря на приложенные к ней старания, это типичная речь Дзержинского, произнесенная с огромным волнением. В ней все недостатки, о которых я говорил раньше. Фразы, несмотря на правку, не связаны, смысл многих из них трудно постигнуть. В хаотической, безобразной форме — она все же выражает хозяйственную политику Дзержинского в ВСНХ, которую мы, беспартийные спецы, считали правильной. Дзержинский, прежде всего, опроверг заявление оппозиции, будто накопления частно­го капитала так велики, что угрожают всему бытию советского хозяйства. Эти накопления Пятаков считал не менее чем в 400 миллионов рублей, и оппозиция демагогически играла этой цифрой и даже большей, закрывая глаза, что 400 миллионов не есть чистая прибыль, а валовой доход 323 000 розничных частных предприятий, существовавших к началу 1926 г.

«Если,— говорил Бухарин, внося ясность в правильное, но плохо выраженное суждение Дзержинского, − положить на прожитие и содержание каждой семьи частных предпринимателей — 80 рублей в месяц (около 1000 рублей в год), это составит 323 миллиона рублей. Следовательно, чистая прибыль не 400 миллионов, а, минус 323 миллиона, в лучшем случае – 77 миллионов. А это сущие пустяки в сравнении [167] с доходом общественного сектора советского хозяйства». Дзержинский трясся от негодования, слыша от Пятакова на Пленуме и неоднократно до него, что «деревня богатеет, деревня нас обгоняет, промышленность от нее отстает» и что в этом грозная опасность. «Вот несчастье!— возмущался Дзержинский.— Наши государственные деятели боятся благосостояния деревни. Но ведь нельзя индустриализировать страну, если со страхом говорить о благосостоянии деревни». Боясь мелкобуржуазной «кулацкой» деревни, якобы развивающейся и укрепляющей свое благосостояние больше и скорее, чем «пролетарский город», оппозиция хотела ее «перегнать максимальным развертыванием гегемона», т. е. промышленности. Для этого Пятаков, по выражению Дзержинского, требовал «со всей присущей ему энергией все средства, откуда бы они не шли, гнать в основной капитал индустрии». «Загоняемые» в основной капитал средства должны, по Пятакову, получаться, в частности, от большого повышения оптовых цен промышленности. Дзержинский об этом и слышать не хотел. «Программа Пятакова,— кричал он на пленуме,— за повышение оптовых цен бессмыслица, она антисоветская, антирабочая. Это ликвидация всей нашей борьбы за снижение розничных цен». Сторонник НЭПа, Дзержинский по ряду вопросов глубоко расходился с антинэповцем и представителем оппозиции Пятаковым. Все в ВСНХ об этом знали. В течение двух с половиной лет совместной работы с Пятаковым Дзержинский неоднократно, в мягкой форме, удерживал его от манифестации крайних взглядов и решений. Я покажу в следующей главе о пятилетних планах, что очень большое столкновение происходило у них по вопросу, какой характер должны иметь промышленные планы. Все-таки Дзержинский избегал столкновения с Пятаковым доводить до остроты, делавшей невозможной их совместную работу. На заседаниях президиума ВСНХ не раз было видно, что Дзержинский сдерживает себя, чтобы не ответить с резкостью на некоторые заявления Пятакова. А вот 20 июня на Пленуме Дзержинского уже «прорвало». Все, что у него накипело, вылилось наружу и, показывая пальцем на Пятакова, он крикнул: «Вы являетесь самым крупным дезорганизатором промышленности».

Само собой разумеется, что после этого, если бы Дзержинский остался жив, его работа с Пятаковым  [168] стала бы невозможной. Не сдерживая себя, бил Дзержинский и по другому представителю оппозиции, Каменеву. На замечание Каменева, что он только четыре месяца руководит комиссариатом внутренней торговли и в такое короткое время не мог уничтожить дефекты его работы, Дзержинский бросил ему в лицо: «Вы, товарищ Каменев, если будете управлять комиссариатом не четыре месяца, а сорок четыре года — все равно на это не будете годны. Вы не работаете, а только туда-сюда вертитесь. Вы не работаете, а занимаетесь политиканством. Я могу вам это сказать, вы знаете, в чем мое отличие от вас, в чем моя сила. Я не щажу себя, никогда не щажу. Поэтому вы здесь все меня любите (sic!) и мне верите. Я никогда не кривлю душою. Если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них. Я прихожу прямо в ужас от нашей системы управления, этой неслыханной возни со всевозможными согласованиями и неслыханным бюрократизмом».

Это место — самый патетический пункт речи Дзержинского. Он кричал, задыхался, хватался за грудь, еле стоял, шатался. Через три часа паралич сердца его прикончил. Передавали, что в напечатанный в «Правде» отчет внесены очень большие смягчения в последнюю фразу Дзержинского о неслыханном бюрократизме. Троцкий будто крикнул ему: «Осторожнее указывайте на разлагающий партию бюрократизм! Вы рискуете, со всеми вытекающими отсюда последствиями, быть записанным в лагерь оппозиции».

Тем, что говорил на пленуме Дзержинский о частном капитале [169], ограничиться нельзя. Его позиция сказанным еще не определяется, а в системе НЭПа вопрос о частном капитале это важный вопрос. И к нему Дзержинский неоднократно возвращался. Он хотел, чтобы вопрос о частном капитале трактовался не «агитационно», не «с точки зрения ГПУ», а научно, объективно. Исполняя это желание, работниками ВСНХ было сделано два исследования: «Частный капитал на денежном рынке» и «Частный капитал в товарообороте». Если мне не изменяет память, они проводили в отношении частного капитала более жесткую политику, чем Дзержинский. Довольно пространно говорил о частной торговле Дзержинский в речи 1 апреля 1925 года на открытии Всесоюзного съезда местных «торгов» (отчеты в газетах о его речи подчищены и смягчены).

«Наша задача — полное использование частного капитала, отнюдь не ставка на его уничтожение, о чем упорно многие думают. Я против частного капитала в большом и даже среднем опте, но считаю, что без низового частного торговца нам никак сейчас обойтись нельзя. Без хорошо поставленной торговли нет удовлетворения потребностей населения, а наладить это дело с помощью кооперации и государственной торговли я не вижу возможности. Я ничего не имею против крестьянина, который, заработав 100 или 200 рублей, занялся бы в деревне торговлей. Прогрессом является каждый торговый пункт, появляющийся там, где ныне нет и признаков торговли, откуда нужно за 20—25 километров ехать для покупки фунта сахара или бутылки керосина. Наша торговая сеть до ужа­са малочисленна. До войны вне городов, вне городского вида поселений, было 320 тысяч разных мест продажи, пусть самых примитивных, считая, в том числе, продажу с лотка на базарах. А теперь во многих местах ничего нет. Но чтобы частный торговец, в особенности в деревне, не грабил, не спекулировал,— его нужно поставить в здоровые условия, взять под защиту от местных администраторов, ведущих, вопреки постановлению партии, политику удушения частного торговца». [170]

Осенью 1925 года Дзержинский вызвал к себе Савельева и меня для дачи каких-то «директив» газете, и в течение часа, что мы сидели у него, шла речь, главным образом, о все том же частном капитале.

— Я очень доволен, как ведется в газете промышленный отдел. Статьями, анкетами, разной информацией, он этот отдел — действительно нам помогает управлять промышленностью. А торговый отдел хуже, слабее.

— В чем вы видите его дефекты?

— Ваши дефекты в сущности отражают наши общие дефекты. В промышленности у нас достижения, с торговлей же обстоит очень, очень плохо. Мы проводим огромные снижения оптовых цен промышленности, жертвуем десятками миллионов прибыли, а нужного результата нет. Снижения розничных цен не чувствуется. Сейчас цены розничные, в сравнении с осенью 1924 г., почти не снизились. Перед всеми нами вопрос: где, в чем причина этого? Почему в попытках наладить торговлю мы оказываемся полными банкротами, почему снижения цен не доходят до населения? Говорят, что виною всему частник, что торговая сеть в огромной части в его руках, а он, в погоне за наживой и в обстановке недостатка товаров, бессовестно вздувает цены. Но что делает, как борется с этим наша кооперация? Есть кооперативы, не стесняющиеся делать надбавки в 100 процентов и выше к ценам, полученным ими от государства товаров. О таких кооперативах нечего и говорить. Это грабиловки. Но ведь не все кооперативы подобного рода. Есть другие, торгующие по-божески, цен не вздувающие. Если они продают товары дешевле, чем частник, потребитель должен бежать к ним, и частник, боясь потерять потребителя, принуждается снизить цены. Почему этого нет? Почему же частник перестает быть торговцем, свертывает свои операции, чаще всего не под давлением крайне полезной конкуренции кооперации, а под давлением налогов администрации и т. д. Если наша кооперация, несмотря на всю поддержку ее государством, дрянна, что нужно делать, чтобы она исправилась? Для промышленности это крайне важный вопрос, без товаропроводящей, хорошо работающей торговой сети промышленность без рук. Слабости кооперации, в сравнении с частной торговлей, конечно, создаются немаловажными причинами. В промышленности у нас достижения [171], потому что социализм ее всегда изучал и в ней у нас была и есть крепкая база — пролетариат. В торговле такой базы у нас не было и нет. Кроме того, как правильно недавно сказал тов. Середа — социализм торговлю по-настоящему никогда не изучал, всегда был далек от нее и ее отрицал. Социализм всегда стоял за государственное распределение продуктов, товаров, а не за торговлю ими. А это совершенно разные вещи. Поэтому у частного торговца, лишенного этой идеологии и психологии, гораздо более данных, чтобы вести именно торговлю. Указывают, что большая подвижность, практичность частного торговца, лучшее, чем у кооперации, приспособление к рынку и потребностям населения — создаются еще и его личной заинтересованностью, тогда как у кооперации подобного стимула нет. Место личной заинтересованности у кооперации должны занять общественные мотивы, они же у многих служащих и руководителей низовой кооперации совсем отсутствуют. Они могут появиться, а пока их нет. Чтобы, удовлетворяя потребителя, с прибылью вести свое дело, частный торговец готов работать днем и ночью, по 14—16 часов в сутки. Мы не можем этого требовать от кооперации. Наш кодекс труда определяет длину рабочего времени, и по этой причине часто бывает, что на работу, выполняемую одним частным торговцем, не счи­тающимся с затратой своего времени, в кооперации нужно ставить двух, а то и больше работников. Мы справедливо гордимся нашим социальным законодательством, но, несомненно, оно удорожает наш товаропроводящий аппарат и, следовательно, товарную продукцию. С этим нужно считаться, когда заходит речь о конкуренции кооперации и частной торговли. Ленин требовал от нас «научиться торговать», при ближайшем рассмотрении этого дела оно оказывается много сложнее, чем кажется с первого взгляда.

Вернувшись от Дзержинского, мы с Савельевым тут же, по свежему следу, занесли на бумагу все, что он говорил. Савельев на другой день послал запись Дзержинскому, прося разрешения ее опубликовать в «Торгово-промышленной газете» в виде интервью с ним. Только через четыре дня Дзержинский ответил на это отказом и запись не возвратил. Она, очевидно, ходила по каким-то высшим инстанциям и там опробации не получила.

[172] Речь Дзержинского с указанием желательности поставить частную торговлю в «здоровые» условия побудила некоторых московских представителей частных торговцев выхлопотать разрешение на организацию публичной дискуссии, где они смогли бы обрисовать тяжелые условия деятельности и указать меры для их улучшения. […]

Четыре кампании ВСНХ связаны с именем Дзержинского: борьба за понижение промышленных цен, за уве­личение производительности труда, за восстановление металлопромышленности, за «режим экономии». Непомерно вздутые цены, создавшие кризис сбыта, кошмаром преследовали Дзержинского. Он не мог об этом говорить спокойно. Придя в ВСНХ, он стал проводить, по его выражению [174], «топорное» понижение цен. В течение 1924 г. например, в хлопчатобумажной промышленности произведены четыре снижения оптовых цен, в общем, на 47 процентов; в грубошерстяной промышленности — три снижения на 34 процента; в тонкосуконной — три снижения на 56 процентов; камвольной — три снижения на 44 процента; в льняной промышленности — четыре снижения на 50 процентов. Стремясь во что бы то ни стало понизить цены, Дзержинский настаивал, что «не всегда себестоимость должна определять цену, цена должна определять себестоимость, чтобы ее снизить». При огромном усилии снизить оптовые цены, это не привело соответствующему снижению розничных цен. Дзержинский с ужасом говорил, что, например, цена ситца в апреле 1925 г. осталась такой же высокой, как 1 апреля 1924 г. Неизмеримо более плодотворной оказалась другая кампания Дзержинского — за увеличение производительности труда. При вступлении Дзержинского в ВСНХ с этим вопросом обстояло очень плохо. Выработка рабочих была значительно ниже довоенной. В некоторых предприятиях рабочих было в два раза больше, чем в 1913 г., а производили они меньше, чем тогда. В отличие от 1923 г., с его забастовками и требованиями повышения заработной платы, их в 1924 и 1925 гг. почти не было, но дисциплина на предприятиях была край­не расшатана. С администрацией мало считались. Замечались постоянные прогулы по неуважительным причинам. Принудительное, до НЭПа, воздержание от спиртных напитков исчезло, появилась в продаже водка, вместе с нею пьянство, массовые невыходы на работу после получения заработка и праздничных дней. В Москве в рабочем районе — на Пресне — можно было постоянно видеть десятки совершенно пьяных рабочих. Борьба за увеличение производительности труда встречала сопротивление со всех сторон. Профессиональные союзы старались от нее уклониться, а, так называемая, «рабочая оппозиция», с которой солидаризировалась и троцкистская оппозиция, находила принципиальные возражения против увеличения производительности труда. Они были широко развиты в заявлениях 1926 и 1927 гг. Рабочая оппозиция указывала, что так как реальная заработная плата не достигла довоенной (1913 г.), недопустимо и даже преступно требовать от рабочих, чтобы они производили столько же, как в 1913 г. Рост заработной платы должен не следовать [175] за ростом производительности труда, а ему предшествоватъ. Отрицание этого положения, по мнению оппозиции, свидетельствует, что в СССР социалистический принцип замещается принципами чисто капиталистического общества и это одно из неизбежных проявлений социального зла, создаваемого НЭПом. Интенсификация труда — при заработке ниже довоенного, при плохом питании, при оборудовании хуже довоенного — ведет к истощению рабочих, росту среди них инвалидности. В возражениях «рабочей оппозиции», а среди нее было много настоящих рабочих, все время проступали примитивные пролетарские эмоции и огромная доза экономического невежества. Другой, но скрытый характер носила критика троцкистской оппозиции. Против увеличения производительности труда она выступала не из «жалости» к рабочим,— призывая давить на крестьян она так же безжалостно могла давить и на рабочих,— а по чисто политическим мотивам. Ей нужно было доказывать, что на советских предприятиях царствует капиталистический дух, страна идет к капитализму, и в этом виновато вырождающееся и сползающее с «пролетарских рельс» рыково-бухаринское руководство Политбюро, которое нужно заменить людьми троцкистско-пятаковского направления.

Критика проводимой Дзержинским кампании за увеличение производительности труда обнаружилась даже там, где ее меньше всего можно было ожидать. Придя однажды к Рыкову в 1924 г., я застал у него Томского, члена Политбюро, члена ЦК и председателя ВЦСПС (главу Всесоюзного Центрального Совета Профессиональ­ных Союзов). Томский знал, что я работаю в «Торгово-промышленной газете». Взгляды ее, если не открыто, то скрыто, не разделял «Труд» — орган ВЦСПС, хотя обе газеты должны были вести одну и ту же политику, указанную Политбюро. Здороваясь со мною, Томский, обращаясь к Рыкову, промолвил шутя все же весьма характерную фразу:

— Валентинов — он ведь в отряде Дзержинского, т. е. среди подгонял, способных кнутиком производительности труда ввергнуть наших рабочих в состояние обессиления.

— Значит, вы среди тех, кто против увеличения производительности труда?

— Нет, не против, только я говорю — толкайте, жмите, все же не до бесчувствия.

[176]

Спорить с Томским не пришлось, на него накинулся Рыков. На Томского, по его словам, иногда нападает "меньшевистская икота»[3], и тогда с широкой государственной точки зрения он переходит на узкоцеховую, синдикалистскую позицию.

С упреком, вроде Томского, приходили ко мне в редакцию некоторые старые знакомые из постоянных критиков всей советской системы. Один из них мне учинил следующего рода допрос:

Нас никто не подслушивает. Поэтому скажите откровенно: что заставляет вас разделять эту борьбу за увеличение производительности труда, за его тяжкую интенсификацию при политических условиях, не дающих рабочим возможность сопротивляться стачками давлению на них? Если вы это делаете только потому, что того требует начальство, я умолкаю. Все мы под Богом, под начальством ходим и рисковать своим положением не хотим. Если же вы это делаете по убеждению, тогда, разводя руками от удивления, констатирую: от вас отлетели самые элементарные социалистические принципы и чувства. Дзержинский их мог легко потерять в ЧК и ГПУ, в том ничего удивительного нет, а вот вы-то почему следуете по той же дорожке?

Я выругался и выгнал моего знакомого из кабинета. Обиднее всего, что упреки в недопустимости защищать при существующих условиях требование о повышении производительности труда я слышал от трех участников нашего кружка «Лиги наблюдателей». Они апеллировали к морали и жалости, к социалистическим принципам и в этом случае показали себя солидарными с критикой эмигрантов-меньшевиков в «Социалистическом вестнике» против кампании Дзержинского. Это был взлет обычных интеллигентских сентиментов, эмоций, в своей искренности далеких от макиавеллизма троцкистской критики. Пять лет спустя, будучи уже в эмиграции, я встретился с видным меньшевиком С. И. Ивановичем-Португейс, сотрудником социалистического Forward в Нью- Йорке [177]. То была наша первая встреча с 1917 года. Bот что он мне сказал:

— В течение нескольких лет я часто заглядывал «Торгово-промышленную газету». Хотелось знать, что происходит в экономике СССР. Знал и то, что вы ней орудуете. Тяжкий дух шел от этой газеты. Дух типично капиталистической эксплуатации. Не понимаю как вы могли поддерживать Дзержинского и его давление на рабочих?

С тех пор, как по убеждению, отнюдь не по приказу начальства, я защищал кампанию Дзержинского, прошло тридцать два года. И вот теперь хотелось бы поставить вопрос: правильно ли я поступал? Или, может быть, с моральной и социальной точки зрения я, действительно, подлежал осуждению и, будучи социалистом шел вразрез с элементарными социалистическими принципами и чувствами? Когда говорят о производительности труда в СССР, неизбежно вспоминают сталинскую эпоху, «сталинские пятилетки» с их ужасающим угнетением и подгонянием голодающих рабочих «непрерывной неделей» и всякого рода стахановизмом. Но 1924—1925 годы — годы борьбы за повышенную производительность труда, от этого бесконечно далеки. Того, что делалось при Сталине, а теперь при Хрущеве, тогда не было. В двадцатые годы, в отличие от позднейшего времени, существовала превосходная статистика с обширными данными о труде в сборниках Центрального Статистического Управления и в сборниках «Труд в СССР», издаваемых ВЦСПС. Пользуясь этими источниками и цифрами ВСНХ, можно было тогда, как и сейчас, ясно представить, в какой обстановке при НЭПе происходила кампания за повышение производительности труда, была ли она не только экономически необходимой, но и морально законной и допустимой. Почему, например, я, отнюдь не чувствуя себя «эксплуататором» рабочих, убежденно настаивал, что они должны лучше работать и давать больше чем довоенную выработку? Обратимся к довоенному времени. Рабочий день, в среднем, по всей индустрии был в 1913 г. длителен — 9,6 часа — при слабой интенсивности труда, значительно более низкой, чем в Западной Европе. Кроме того, в сравнении с Европой и Америкой число дней работы предприятий было пониженным. Помимо 52 воскресений, государственных и 17 больших церковных праздников, происходили и большие прогулы и остановки предприятий [178] вследствие отъезда рабочих на летние сельские работы, так как значительная часть рабочих была крепко связана с деревней. Вместо 300 дней работы на каждого занятого в довоенной индустрии рабочего приходилось всего 250 дней (1913 г. — только 240). Годовая сумма отработанного времени не превышала 2400 часов (9.6x250). Советская власть задалась целью увеличить число дней работы, что, кстати сказать, было давним желанием российских фабрикантов. Кодекс законов о труде, изданный в 1918 году, зачеркнув множество прежних и церковных праздников, заменил часть их новыми (7 ноября — День Пролетарской Революции, 14 марта — День Парижской Коммуны, 18 марта — День Низвержения Самодержавия, 1 мая — Праздник Труда и т. д.). К дням отсутствия работы прибавились не существовавшие в царское время (и не только в Рос­сии) двухнедельные отпуски для отдыха. В 1921 г. — начало НЭПа — хозяйство было парализовано, работали не более 221 дня в году. С оживлением хозяйства это число, повышаясь, в 1924 г., к началу борьбы за произ­водительность труда, дошло до 262 дней, на 12 больше, чем до войны.

Какой длины был в это время рабочий день? Декретом 29 октября 1917 года (11 ноября по новому стилю) Советская власть установила восьмичасовый рабочий день, давний лозунг всех социалистических программ. Он лишь санкционировал то, что стало осуществляться до Советской власти после февральской революции. Восьмичасовый рабочий день, введенный на два года раньше, чем в Европе, где он принят в 1919 г. международным соглашением в Вашингтоне (Англия и Америка к нему тогда не примкнули), в СССР никогда не был восьмичасовым. Многочисленные обследования обнаружили, что в советских предприятиях он фактически не превышал 7,6 часа. Следовательно, годовая сумма отработанного времени советского рабочего была в 1924 г. 1991 час (7,6x262), на 409 часов меньше, чем в 1913 г. В 1924 г. в индустрии было меньше рабочих, чем до войны, и производили они значительно меньше, однако число рабочих из года в год увеличивалось, подходя к довоенному. Нужно ли было стране, чтобы индустриальная продукция превысила довоенную? Даже младенец даст на это утвердительный ответ. Чтобы восстановить хозяйство, лучше жить, повысить заработную плату,— требовалось, [179] достигнув уровня довоенного производства, превысить его Но как, работая 1991 час в году, на 409 часов меньше чем в 1913 г., рабочий мог произвести то количество или даже больше того, что он производил в 2400 часов? Пока для этого нет усовершенствованных машин и оборудования,— а они с неба не падают,— догнать довоенный уро­вень можно лишь увеличенной производительностью труда, именно его интенсификацией, т. е. работать лучше и напряженнее. На этой истине даже неловко настаивать но в 1924 и 1925 гг. сколько крови я себе испортил, слушая упреки в отсутствии жалости к рабочим, капиталистическом к ним отношении, потере элементарных социалистических принципов.

«Недопустимо, преступно, требовать от рабочих довоенной выработки, когда реальная заработная плата намного ниже довоенной». Отвечая на упреки, следовало и следует рассмотреть, какой была в то время заработная плата. Реальная плата, исчисленная в твердых, так называемых, московских рублях, все время росла, следуя за ростом промышленности. В промышленности, учитываемой статистикой ВСНХ, она была в 1921 г. — 33 процента довоенной, в 1922 г. — 40 проц., в 1923 г. — 50 проц., в 1924 г. — 68 проц., в 1925 г. — 82 проц. В следующие годы она подошла к довоенной и даже ее обогнала. При НЭПе, как видим, она хорошо поднималась, все же простого сравнения с довоенной платой здесь недостаточно. Существовал значительный привесок к плате — бесплатные и льготные квартиры, бесплатные коммунальные услуги, льготное топливо и т. д. Существовало нечто более важное — прекрасное социальное законодательство, какого не было ни в довоенной России, ни во многих странах Западной Европы, не знавших, например, двухнедельных отпусков для отдыха. Все-таки не это самое существенное. Заработная плата, измеряемая ценностью одежды и обуви, очень дорогих, была значительно ниже довоенной, но совсем иное положение с продуктами питания. Я утверждаю, что в 1924 и 1925 гг. в годы НЭПа (как и в 1926—1927 гг.) рабочие питались так хорошо, как никогда еще до этого времени. Расходы на усиленное питание составляли в заработной плате долю меньшую, чем до войны. Одно и то же количество продуктов рабочие могли в 1924—1925 гг. приобрести при меньшей затрате труда, чем в 1913 г., при меньшем числе часов работы. Поразительно росло потребление рабочими мяса 180 и сала В 1922 г. взрослый едок рабочий, в среднем по СССР потреблял в месяц 3,2 фунта мяса, в ноябре 1924 г. уже 14 фунтов с лишком, без малого 6 кило­граммов. Это очень высокая цифра, в годовом итоге — это 72 килограмма. И усиленное потребление городскими рабочими мяса, сала, молока стало возможным потому, что при НЭПе крестьяне в 1924 г. почти восстановили размеры довоенного скотоводства, а в 1925 г. имели крупного рогатого скота — коров, свиней, овец — уже больше, чем в 1916 г. Суточное питание в 1924 г. рабочих продуктами растительного и животного происхождения советская статистика исчисляла в 3790 к/калорий.

Это почтенная цифра. Из сказанного видно, что развертываемая кампания за увеличение выработки обращалась не к истощенным, изнуренным, голодным (как при Сталине) людям, а к работникам, лучше чем когда-либо питавшимся и имеющим блага превосходного социально­го законодательства, не существовавшего в довоенной России. А при этих условиях, памятуя об интересах всей страны (рост продукции) и дальнейшем росте реальной заработной платы, было не только экономически необходимо, но «морально» вполне допустимо требовать от рабочих: лучше, интенсивнее работать, превысить довоенную производительность труда. (В 1938 году, в книге от апреля, в издаваемых в Париже «Русских записках», редактируемых П. Н. Милюковым, я возвратился к указанному вопросу. Настаивая, что в 1925 г. в «рабочей среде ели, как никогда до войны»,— я показал, как изменилось, в сравнении с 1925 г., положение рабочих в 1937 г., в конце второй пятилетки. С 1925 г. по 1937 г. номинальная заработная плата выросла в 5,5 раза, а стоимость продуктов выросла, минимум, в 8,8 раза. В ценах питания средняя заработная плата в 1937 г. была не 48 рублей, как в 1925 г., а только 28 рублей. Набор продуктов питания в заработке главы рабочей семьи занимал в 1925 г.— 51 проц., а в 1937 г.— 87 проц. За одно и то же количество продуктов питания семейный рабочий должен был работать в 1925 г. 88 часов, а в 1937 г. 151 час. Прибавлю, что 1937 год, в сравнении с 1930—1936 годами, считался благополучным.)

Покажу теперь, как «дирижировал» Дзержинский своей кампанией. Он говорил (речь 29 апреля 1925 г.): «Рост производительности труда должен перегонять рост заработной платы, иначе крах». 181Бесспорная истина при социализме, как и при капитализме. Если этого нет, нет и никакого накопления нет прибыли, нет средств для дальнейшего развертывания индустрии, нет инвестиции капитала в нужные отрасли национального хозяйства.

В другой речи (21 ноября 1924 г.) мы слышали от него: «Гнать в шею хозяйственника, который хотел бы установить 9-часовый день, но 8-часовый должен быть полностью заполнен».

Что предпринято для «заполнения» работой 8-часового дня? Прежде всего сделан перевод большого числа рабочих на сдельную работу. Таких было в 1923 г. 46 проц., в 1924 г.— 54 проц., в 1925 г.— 50 проц. Вместе с этим, происходил пересмотр норм выработки сдельных расценок, исходя из правила: большая оплата за большее количество труда, за большее количество произведенных изделий. Нормы и расценки одобрялись и закреплялись коллективными договорами, с возможностью, в случае возникающих разногласий, прибегать к суждению РКК (расценочно-конфликтных комиссий), к примирительным камерам, принудительному арбитражу, третейскому суду при Народном комиссариате труда. Указанные меры скоро дали желательный результат: вы­работка рабочих превысила довоенную, но это не далось легко, и об этом я и хочу сказать, так как о некоторых, весьма неприятных и печальных явлениях, прямо связанных с этим делом, советской прессе было запрещено говорить. Многое поэтому осталось неизвестным. Хотя хозяйственники-коммунисты, чего требовал Дзержинский, должны были самым активным образом участвовать во всех стадиях кампании за повышение производительности труда, председатели трестов, произнеся на эту тему несколько торжественных речей, дальше этого не пошли. Зачем им входить в неприятные мелочные конфликты с рабочими из-за норм и расценок?

Для налаживания этого дела, по их мнению, есть подчиненные им директора, инженеры, техники, мастера и, главное: агитационная сила в лице фабрично-заводских комитетов и профессиональных союзов. Но в 1924 и 1925 гг. и фабзавкомы, и низовые руководители профсоюзов были в глазах рабочих сильно скомпрометированы своими растратами общественных денег, библиотечных фондов, средств клубов, взносов рабочих в профессиональные союзы. Редкий месяц проходил без того, чтобы мы в «Торгово-промышленной газете» не узнавали [182]  , что в таком-то тресте, на таком-то заводе «прокрался" оказался вором тот или иной профсоюзный деятель. Томский в докладе на XIV съезде партии, в сентябре 1925 г., должен был с печалью признать, что «волна растрат прокатилась через низовые профсоюзные организации». Ища снисхождения, милости, покрытия своих грехов и слабостей, деятели низовых профсоюзов унижались перед директорами и начальством трестов. Рабочие на этих людей, вышедших из их же среды, смотрели со злобой, видя в них воров и лакеев директоров и начальства трестов. Они не могли с моральным авторитетом вступить в кампанию за производительность труда. В результате создавшегося положения работа по определению норм выработки, расценок, размещению рабочих по способностям во многих предприятиях пала на беспартийных инженеров, техников, мастеров. Отказаться нести этот груз они не могли: дирекции заводов и тресты их за это увольняли. Подстрекаемые теми же профсоюзными деятелями, желавшими «очиститься», показать, что они «за рабочих», последние злобно относились к беспартийным инженерам и техникам, выполнявшим директивы Дзержинского.

В одном предприятии им угрожали, ругали последними словами, как буржуев и людей «старого режима»; в другом предприятии, как бы невзначай, обливали водою; в третьем — на тачке вы­возили с фабрики; в четвертом — били стекла их квартир; в пятом — били по лицу, а чтобы битый инженер не знал, кто его бьет, накидывали ему на голову мешок. Лишь клочки подобных фактов попадали на страницы советской прессы. Об этом нельзя было писать, это плохо аттестовало «диктатуру пролетариата» и могло иметь заражающее влияние. О происходящем Дзержинский был, конечно, осведомлен и, вызывая к себе коммунистов — председателей трестов и директоров заводов, бешено на них накидывался. Мы все превосходно знали, что он им говорил. Директор одного завода со всеми деталями поведал мне, какую «баню» им устраивал Дзержинский: «Глаза белые, страшные, голос хриплый, смотрит так, что от страха провалиться хочется! Настоящий дьявол! «Вы — белоручки,— кричит,— от неприятной работы убегаете, чтобы взвалить ее на беспартийный технический персонал. Когда у вас бьют добросовестно работающих спецов, выполняющих директивы мои и ВСНХ, что вы делаете? Вместо того, чтобы созвать заводское собрание и на нем заклеймить виновных,— [183] вы делаете глухое ухо — якобы не слышали, что у вас инженеров бьют. На вас должна полностью лежать вся ответственность за проводимые меры, а вы эту ответственность перекладываете на голову беспартийного технического персонала. Это позор! Вы члены правящей, управляющей партии. Вам нужно на всех постах стоять на первом месте и своей работой давать другим пример. Вы этого не делаете. В басне вол пашет, тащит тяжелый плуг, а муха, усевшаяся на шее вола, кричит: мы пахали. Вы — эта муха. Заявляю, что тех из вас, кто не будет грудью защищать технический персонал от незаслуженных им оскорблений, буду увольнять, привлекать к ответственности».

Таких речей Дзержинский много произнес. Но в печати появлялось лишь их самое слабое, многое замалчивающее отражение, вроде подчищенной, смягченной передачи его речи на заседании президиума ВСНХ СССР с представителями совнархозов союзных республик и областей:

«Наш технический персонал, к сожалению, в кампании по производительности труда не занимает то место, которое должен занимать. Ему мешают. Это больной вопрос. Нужно бороться с такими не­здоровыми явлениями, когда наш технический персонал из-за ревностного отношения к работе, из-за правильного подхода к вопросу норм выработки может (sic!) возбудить недовольство отдельных лиц и групп (не «может возбудить», а возбуждал.— Н. В.). Мы должны защищать технический персонал. Мы должны действительно принять на себя ответственность за тяжелую работу технического персонала, требующую квалифицированной мысли. Наши заводские инженеры и специалисты живут в довольно (sic!) тяжелых условиях. Не думайте, что только потому, что получают недостаточное вознаграждение. Когда они желают провести какое-либо полезное начинание,— со всех сторон наталкиваются на препятствия. Специалист в три мига может быть выкинут с завода, если не заручится поддержкой. Часть специалистов относится скептически к нашей работе, но в целом ряде заводов, учреждений ВСНХ нас соединяет понимание общих интересов и грандиозных задач».

О тяжелом и оскорбительном положении технического персонала заводов, фабрик, шахт при проведении кампании [184] за увеличение производительности труда — нужно запомнить. Это очень важно. Без знания этого обстоятельства не будут понятны некоторые факты, относящиеся к процессу 1928 г., так называемому, «Шахтинскому делу», первому процессу о «вредителях». Перейду к другой «кампании» Дзержинского — восстановлению металлопромышленности. Эта отрасль, начав разлагаться во время февральской революции, разрушаясь во время военного коммунизма, к 1921 г. почти прекратила свое существование. В тот год производство, например, чугуна — 4 проц. довоенного. В 1924 г., после появления Дзержинского в ВСНХ, металлургию удалось немного поднять: производство чугуна достигло 14 проц. довоенного уровня, стали — 25 проц., проката -- 19 проц. Потребность в металле была большая. Нужно было решать, какие области народного хозяйства и в каком количестве снабжать в первую очередь, какие позднее. Дзержинский в этом вопросе занял позицию, которую правящие коммунисты позднейшего времени должны были считать преступной. В первую очередь, объявил он, нужно снабжать металлом широкий крестьянский рынок, потом отрасли, восстанавливающие основ­ной капитал промышленности (машины, оборудование, двигатели), затем городские, коммунальные нужды, железнодорожный транспорт и в последнюю очередь — военное ведомство. В царствование Сталина, а позднее при Хрущеве, когда СССР превратился в грандиозного поставщика военного снаряжения странам, могущим, сознательно или бессознательно, служить пособниками мировой коммунистической революции, Дзержинский за такое отношение к военному ведомству был бы, конечно, расстрелян. Свою позицию Дзержинский защищал в 1924 г. и на XIV конференции компартии в апреле 1925 г[4]. Помню, что на меня и моих друзей из «Лиги наблюдателей» она произвела большое впечатление своим «пацифизмом», своей уверенностью, что траты на снаряжение армии не являются первоочередными, так как войну вести страна не собирается и никто ей не Угрожает. Но не принуждался ли Дзержинский изменить свой взгляд после XIV съезда партии, постановившего в  [185] декабре 1925 г. «принимать все меры к усилению мощи Красной Армии и Красного Флота»? Этого нельзя достигнуть без увеличенных затрат металла на вооружение. Позднее, после смерти Дзержинского, внимание правящих сфер уже приковано к вооружению армии и флота. Резкое ухудшение отношений с Англией, вследствие поддержки Советами Китайской революции, потом разрыв дипломатических отношений Англии с Моск­вою — возобновили крики об иностранной интервенции о которых мы начали забывать. Уже с января 1927 г. Бухарин, Рыков и Ворошилов стали произносить речи о «надвигающейся военной опасности», «подготовке войны против СССР английскими капиталистами», о «капиталистическом окружении», о «блокаде». В нашем кружке в «Лиге наблюдателей», за исключением лица, которое я назвал Кассандрой, никто не верил, будто надвигается война, поэтому было просто невыносимо читать в «Социалистическом вестнике» почти то же самое, что говорили люди из Политбюро. «Социалистический вестник» писал:

«Никогда еще положение революционной страны не было столь опасным. Застрельщик мирового империализма — консервативное правительство Англии нанесло СССР первый удар. Вновь реальной становится угроза финансово-экономической блокады, в тисках которой задохнется русское хозяйство. Вновь встает кровавый призрак войны».

Дзержинский в 1924—1925 гг. настаивал, что нельзя восстанавливать и развивать металлопромышленность, ориентируясь только на «государственных заказчиков».

«Ее основную базу составляет широкий рынок. Металлопромышленность может стать на крепкие ноги, базируясь на широких потребностях населения». Внимание Дзержинского к обслуживанию крестьянского рынка вообще и, в частности, металлом — очень велико. В этом вопросе взгляды Дзержинского и его заместителя Владимирова — тождественны. Говоря об удовлетворении металлом крестьянского рынка, и тот и другой имели в виду снабжение деревни не одними сельскохозяйственными орудиями, а решительно всем, вплоть до мелочей, что может принести «комфорт» деревне, украсить, улучшить ее быт. В программу Дзержинского входило снабжение деревни кровельным железом, шинным железом, топорами, вилами, ведрами, лампами, утюгами, швейными машинами, иголками, охотничьими ружьями и т. д. [186]

В представлении Дзержинского, что обслуживание крестьянского рынка может стать «базою» для металлопромышленности, несомненно много наивного. Теоретической, экономической подготовки и знания у него не было. Разумеется, металлопромышленность, как вся индустрия вообще, в конечном счете, имеет своей базой потребление населения — «широкие потребности населения» Но огромная часть промышленности, создающая основной капитал, орудия и средства производства, не обслуживает прямо и непосредственно, подобно «лампам, швейным машинам, иголкам», широкие потребности на­селения. На базе «лампы и иголки» металлопромышленность построить нельзя. Можно создать лишь слабенькое ремесло. Для «хозяйства-модерн» нужны двигатели, рельсы, машины, станки, электромашины и т. д. А тут без крупных, значит — в СССР «государственных», заказчиков обойтись нельзя. Наивная схема Дзержинского тогда не шокировала, а, наоборот, даже нравилась многим специалистам-металлистам. Один из них, выдающийся инженер Хренников (в 1930 г. объявленный «вредителем» и ликвидированный), член правления Главметалла, руководимого самим Дзержинским, мне как-то сказал: «На один крестьянский рынок промышленность опереть нельзя. В довоенное время металлургия создава­лась, благодаря заказам фабрик и заводов, особенно за­казам на паровозы, рельсы для железнодорожного транс­порта, а на это шли средства от иностранных займов и из казны. Все же, ей-Богу, симпатично слышать, что Дзержинский печется о нуждах деревни. Нельзя всегда выпирать на первый план только удовлетворение пролетариата, мы ведь — крестьянская Русь, три четверти нашего населения — крестьяне. О них в первую очередь и нужно думать».

В той постановке вопроса о крестьянском рынке, какая была у Дзержинского, сказалось некое крестьянофильское влияние. Возможно, что оно шло от члена президиума ВСНХ С. П. Середы, никогда не бывшего ортодоксом-марксистом, тем более твердокаменным большевиком, человека культурного, мягкого, убежденного, что не только политические соображения (а это превалировало у Ленина), но и элементарные гуманистические мотивы требуют удовлетворения потребностей крестьянской массы, составляющей преобладающую часть населения страны и более обездоленной, чем пролетариат. Это от Середы и некоторых беспартийных сотрудни-187ков ВСНХ Дзержинский узнал о большой роли кустарей в производстве для деревни всяких металлических изделий, о возможности и желательности их объединить в кооперации. Отсюда возникла для ВСНХ обязанность снабжать кустарей необходимым сырьем, организовывать для них склады, помогать предоставлением кредита. Эти задачи указаны и развиты в сборнике статей «Кустарная промышленность в СССР», написанном сотрудником ВСНХ под редакцией Середы и снабженном предисловием самого Дзержинского.

Насколько, чутко относился Дзержинский к снабжению металлом «широкого рынка», может свидетельствовать следующий маленький пример. Зимою 1925 г. я ехал на вокзал на санях извозчика. Их — извозчиков — было множество в довоенной Москве, в советское же время остались очень немногие имели они самый жалкий вид и все-таки упорно держались за свою профессию. Была гололедица, лошадь все время скользила и два раза упала, чуть не сломав оглобли. Заставляя кнутом лошадь подняться, извозчик сказал:

— Бью ее, а она совсем не виновата. Как ей не падать, когда все подковы истерты.

— Что же вы их не сменяете, не ставите новых?— спросил я.

Извозчик, поворачиваясь ко мне, сердито буркнул:

— Для вас, гражданин (прежде сказал бы — барин!), это дело простое. А для меня поставить новые подковы совсем не просто. За подковку лошади на все четыре ноги теперь нужно потратить целое состояние. И ждать иногда недели, пока кузнецы добудут металл.

Слова извозчика я вспомнил, когда встал вопрос о снабжении металлом потребителей «широкого рынка», и, конечно, захотел их проверить. Кузницы в Москве помещались на ее окраинах, у больших шоссе и дорог. На окраинах жили и извозчики. Я послал в эти места трех репортеров «Торгово-промышленной газеты» (помню, один из них был прокурором суда в царское время) для анкеты, для опроса кузнецов и извозчиков. Анкета обнаружила, что подковка лошадей, бывшая простейшей операцией в прежнее время, в 1925 г. стала действительно сложным делом. Металла кузнецы не имели. Государственные организации им в нем отказывали. Им приходилось разыскивать для трансформации изношенный металл или прибегать к черному рынку, уворован ному [188] откуда-то металлу и платить за него много. Это и всякие налоги делали подковку столь дорогой, что некоторые извозчики и приезжающие окрестные крестьяне ограничивались подковкой только передних ног лошадей. В провинции, в маленьких городишках было еще хуже. Там во многих местах совсем прекратили подковку лошадей, что на тяжелых, крытых булыжником мостовых приводило к уродованию копыт. Словом, вопрос о подковке лошадей из крошечного делался большим, если ПРИНЯТЬ во внимание, что значительная часть транспорта того времени была гужевой, лошадиной.

Тщательно обработанную анкету я поместил на первой странице «Торгово-промышленной газеты», там, где обычно стояли статистическо-технические и экономические статьи. Это было необычно и произвело большой эффект: нечто живое среди арсенала важного, необходимого, но сухого материала. Писать увлекательно и живо серьезные экономические статьи — задача не простая. Дзержинский пришел в восхищение от этой анкеты. Встретившись с ним, я впервые увидел какие-то веселые искорки в его холодных, суровых, стеклянных глазах, взгляда которых многие так боялись.

— Анкета замечательная!— сказал он мне.— Целый кусок жизни она приоткрыла. Даю честное слово, что до этого не думал о подковах и о том, как эта штука важна. О подметках для моих сапог думал, а вот о подметках для лошадиных копыт — даже в голову мысль не приходила. А ведь таких, нам неизвестных, важных областей жизни, особенно в деревне, наверное, много. Сегодня же приказал Главметаллу заняться вопросом о снабжении кузнецов металлом.

Не могу удержаться,— это уже профессиональная «болезнь», нажитая в течение пятидесяти лет бытия в качестве журналиста, чтобы не рассказать об одном весьма комическом эпизоде, связанном с этим разговором с Дзержинским. В течение нескольких лет, с 1905 по конец 1908 г., я жил в Москве как «нелегальный» под чужим паспортом. Стремясь не привлекать к себе внимания полиции, иметь вид благонадежного, «буржуазного» человека, далекого от революции, я для этого стал носить котелок. Революционеры обычно такую вещь не носили. К этому «головному убору» я привык. С приходом Октябрьской революции, «диктатуры пролетариата», множество людей, сдирая с себя «буржуазный» облик, надевая на голову рабочую кепку-фуражку,  [189] старались придать себе пролетарско-крестьянский вид. Клоун в московском цирке высмеивал это превращение: «Смотрите на меня! Я самого благородного революционного происхождения! У меня мать — крестьянка, отец — два рабочих».

Меня претило, тошнило от этого подмазывания к вкусам и требованиям «диктатуры пролетариата», и, не­смотря ни на что, я продолжал носить котелок. В Москве нас было только трое с таким «контрреволюционным» головным убором: я, бывший директор «Литературно-художественного кружка» — И. И. Попов и бывший председатель Государственной думы — Головин. В раз­гар военного коммунизма я как-то встретил Головина на Моховой улице. В порыжевшем от непогоды котелке, с, как всегда, в стиле «Вильгельма Второго», закрученными вверх усами, он нес на спине, сгибаясь под тяжестью, большой мешок с картофелем (уверен — подмороженным!). На улице встретились два котелка. Редкое зрелище в пролетарской Москве. Он обернулся и посмотрел на меня. То же самое сделал и я. Мы улыбнулись и разошлись. С котелком на голове я как-то был с Савельевым даже в таком осином гнезде, как отдел печати Центрального Комитета партии. Он помещался тогда недалеко от Делового Двора, в Китай-городе, за стеною.

Все, кого пришлось там встретить, пока мы поднимались на третий этаж, смотрели на меня с озлобленным удивлением. А котелок я все-таки продолжал носить, и, в конце концов, в ВСНХ к этому привыкли. В день публикации анкеты о кузнецах я, около часу дня, вышел из главного подъезда ВСНХ, а Дзержинский в него только входил. Здесь, у самого подъезда и произошел с ним разговор. У выхода из ВСНХ была передняя, где оставляли свои пальто, шапки, галоши начальство и сотрудники ВСНХ. В день, о котором я говорю, при вешалке находился служитель, недавно поступивший на эту должность, меня не знавший. Надевать пальто и котелок при нем мне было не нужно, я это делал в «Торгово-промышленной газете», имевшей другой выход на улицу, поэтому я прошел мимо служителя, им не замеченный. Он видел, что у выхода стоит Дзержинский и рядом с ним тип, явно подозрительный, с котелком, контрреволюционным убором на голове. И об этом происшествии он рассказал другим служителям при вешалке: «Дзержинский вот на этом месте, вот у самого вхо­да в ВСНХ, поймал какого-то буржуя, спекулянта, нэп манна [190], держит его за грудки, а тот нахально улыбается, Дзержинский трясет его, а тот, сукин сын, папироску закуривает. Дзержинский бросил его, вошел в ВСНХ, а тот моментально скрылся, убежал».

Другие служители, понявшие, о ком идет речь, и желая посмеяться, подталкивали своего товарища на новые рассказы о происшествии. И тот, польщенный интересом к нему, стал ввертывать в рассказ самые нелепые выдуманные детали. Эту историю многие слышали в ВСНХ и над нею изрядно смеялись. Служитель вскоре узнал о своей ошибке и, однажды подойдя ко мне, сконфуженно промолвил:

− Вы, товарищ Валентинов, извините меня. Я что-то зря набрехал. Я о вас тогда не слышал, не знал. А ошибиться мог, ведь таких «шапок», как у вас, никто уже больше не носит…

Из проведенных Дзержинским «кампаний» (всегда «кампаний», ведь все происходило в «ударном порядке» — это стиль советского государства) четвертая, начатая в последний год его жизни, в начале 1926 г., шла под лозунгом «борьба за режим экономии». В некрологе, посвященном Дзержинскому, «Правда» писала: «Лозунг борьбы за экономию, как за один из важнейших фактов увеличения темпа и роста накопления материальных ценностей и их производительного использования, был выдвинут по непосредственной инициативе Дзержинского. Лозунг экономии быстро перелился за рамки промышленности и, поддержанный прессой, стал распространяться на все отрасли народного хозяйства. Лозунг режима экономии укрепляется как мораль эпохи социалистического накопления».

Долго эта «мораль» не продержалась. Принцип «экономии», и особенно экономии в человеческих жертвах, чужд самой основе советского коммунистического строя. После прихода на место Дзержинского Куйбышева можно было видеть, что лозунг стирается, бледнеет и постепенно исчезает из жаргона людей ВСНХ. Подголосок Сталина, бездарный, бесцветный, ленивый Куйбышев, для самолюбия которого было крайне невыгодно какое-либо сравнение с «не щадящим себя» Дзержинским, постарался возможно скорее удалить из оборота ВСНХ лозунги, связанные с Дзержинским или напоминающие [191] его, и заместить их своими «куйбышевскими» («сталинскими»). Позднее, когда началось проведение пятилетки и со всею дикостью предстало знаменитое «социалистическое накопление» на трупах убитых кулаков и коллективизированного крестьянства, лозунга «экономии» не только нет, но над ним издеваются — он фактор, препятствующий строительству индустрии. Строители возникающих новых заводов берут без всякого счета деньги из Государственного банка. Смет при постройке нет и отчетов в израсходовании денег тоже нет. Директор строящегося в Сибири гигантского Кузнецкого металлургического завода замечательно выразил «мораль социалистического накопления»: «Если вы спросите нас, сколько мы израсходовали денег — ответа не получите. Обычно мы руководствуемся формулой — строить во что бы то ни стало и чего бы ни стоило».

Беру это из номера от 5 февраля 1931 г. «За индустриализацию», это имя, с началом пятилетки, получила «Торгово-промышленная газета». Как и при каких обстоятельствах началась при Дзержинском борьба за «режим экономии»? Обойти в этом вопросе роль, сыгранную «Торгово-промышленной газетой», никак нельзя, а так как фактически главным редактором ее был я (см. об этом последнюю главу), придется кое-что рассказать без лживого жеманства («minauderie») и лицемерного щеголяния скромностью. У всех нас в «Торгово-промышленной газете» был большой круг наблюдений. Мы знали многое, что происходит за кулисами хозяйственных предприятий. Знали, например, что такой-то трест издает никому не нужный бюллетень и председатель треста — коммунист, статьи которому пишут бесплатно «негры»-спецы, получает якобы за «редакцию» этого бюллетеня некую сумму, прилично увеличивающую его «партийную ставку». Чтобы мог существовать ненужный бюллетень, председатель треста обращается к председателям других трестов, другим хозяйственникам с просьбой дать в бюллетень платное объявление об их продукции. Это ненужное объявление те дают и, конечно, в той или иной форме, получают за это компенсацию. Это один из примеров растраты общественных денег. Их можно привести множество: дорогая покупка или меблировка коммунистической квартиры за общественный счет, пользование для личных надобностей общественными автомобилями, трата казенных денег на различные чествования начальства, [192] на его летние удовольствия и т. д. Это не все. Мы знали (факты все время приносили репортеры газеты), что советских предприятиях отсутствует, с точки зрения самого простого здравого смысла, всякая «экономия». Почему отбросы хлопка, полностью способные быть полезно утилизированными, гниют в кучах на дворе фабрики? Почему, ничем не прикрытые, ржавеют от непогоды и портятся привезенные новые машины, которые, оказывается, заказывать и сюда привозить не было надобности, к этой фабрике они не подходили? Почему предприятие отопляется дорого стоящими дровами, когда могло бы заменить их углем?

Много раз мне и моим коллегам по газете хотелось, как мы выражались, «трахнуть» по хозяйственникам за презрение к самой элементарной «экономии», и всегда натыкались на препятствия. Некоторые критикуемые хозяйственники нам говорили: «У вас самих рыльце в пуху. За ежемесячную вкладку о финансах промышленности вы получаете субсидию от Промышленного банка. А это незаконно, вы должны жить в пределах утвержденного ВСНХ для вас бюджета. Для издания справочников «Весь СССР» и «Вся Москва», издаваемых ВСНХ совместно с Московским комитетом партии при участии конторы «Торгово-промышленной газеты», требуют от трестов, заводов, разных учреждений дачу больших платных объявлений. Разве это законно?»

Ответственный редактор «Торгово-промышленной газеты» Савельев — сам не без «греха» — весьма неодобрительно относился к моим предложениям щипать хозяйственников, презирающих «экономию»: «Не советуем этого делать. Исправления не достигнем, а только всех восстановим против себя и не оберемся неприятностей». Но вот в конце февраля 1926 г. в редакцию поступает приказ Дзержинского о проведении экономии. К сожалению, во время составления моих записок, мне не удалось достать этот документ. Я плохо помню его содержание, знаю только, что за приказ об экономии я ухватился обеими руками. Еще бы! С благословения начальства настал момент, настала «легальная» возможность «трахнуть». Обычно приказы ВСНХ набирались петитом и помещались в конце последней страницы газеты. Даю указание: набрать приказ жирным корпусом и поставить на видном месте — вверху справа, на первой странице. Более того — поставить набор приказа на «шпонах» — это разрядка между строками, более выпукло [193] представляющая текст. Приказы ВСНХ обычно шли только под номером. Даю указание: поставить над приказом крупный заголовок — «Режим экономии». Одновременно призываю сотрудника промышленного отдела коммуниста Лейтеса, и, снабдив всякими инструкциями заставляю писать передовую. Она пойдет под тем же заголовком — «Режим экономии». Под конец редакторского дня главные сотрудники собираются у меня в кабинете: все веселы и горды. Для всех ясно: «Мы устроили бум!»

«Бум» действительно был большой. У хозяйственников переполох. Необычайная подача приказа, по их убеждению, инспирирована самим Дзержинским и свидетельствовала, что он намерен «железной рукой» проводить «режим экономии»; по части же «экономии» у всех большие, большие грехи. Исполняя приказ Дзержинского, в ВСНХ создается центральная комиссия, разрабатывающая меры для установления «режима экономии». Вся печать подхватывает именно этот лозунг, эти два слова. В апреле Центральный Комитет партии и Совнарком СССР принимают постановление о борьбе за «режим экономии». Одиннадцатого июня Центральный Исполнительный Комитет и Совнарком СССР дают подробный перечень мероприятий, направленных на осуществление «режима экономии».

С момента превращения России в советскую, коммунистическую, страна всегда жила под кнутом ударных лозунгов: «В поход за хлебом!», «Крепим Красную Армию!», «Все на транспорт!», «Лицом к деревне!» и т. д. Приходится констатировать, что в копилку советских лозунгов попало и мое изобретение — «режим экономии», и уселось на некоторое время на губах множества людей. Все-таки это совсем не то, что было потом, в сталинскую эпоху, когда изречения, лозунги «отца народов» повторялись десятками миллионов дрожащих от страха роботов.

В день получения приказа Савельева не было в редакции. Как всегда при появлении в газете чего-нибудь важного, я счел нужным, часов в 11 вечера, сообщить ему о приказе Дзержинского и оформлении, которое мы ему даем. К тому, что я рассказал, он отнесся, видимо, без интереса, только сказал: «Раз сам Дзержинский взялся за это дело, нам нечего тогда бояться ссор и нареканий со стороны хозяйственников». Насколько Савельев не придал «буму» никакого значения, видно из 194 того, что на следующий день он пришел утром в ВСНХ, по каким-то делам «Истпарта» не прочитав газету. Это с ним часто случалось, работа в «Истпарте» его интересовала гораздо больше, чем «Торгово-промышленная газета». В коридоре его поймал секретарь Дзержин­ского и сказал, что Дзержинский требует, чтобы он и я немедленно пришли к нему. Меня в это время еще не было в редакции, к Дзержинскому пошел один Савельев Могу себе представить, как потел Савельев (он был очень грузен, толст и постоянно потел), в то время как Дзержинский расхваливал номер «Торгово-промышленной газеты», а в него Савельев еще и не заглянул! От Дзержинского Савельев помчался в редакцию, заперся в своем кабинете, проштудировал весь наш «бум», а потом попросил меня к нему прийти. На его круглом лунообразном лице цвела широкая улыбка удовольствия. — Номерок вышел, что надо. Дзержинский нас с вами так хвалил, что, право, мне было неловко, я даже сконфузился.

— Что же вам сказал Дзержинский?

— Он сказал, что мы создали настоящий рупор его приказа, что мы правильно почуяли, что начинается серьезная, большая кампания и дали этой борьбе должное название «режим экономии».

Разумеется, я ни слова не сказал Савельеву, что во всем этом он ни при чем. Но он твердо знал, что я не устрою ему какую-нибудь каверзу, не выдам его безделий и он может беспрепятственно получать от начальства похвалы за не им сделанную работу. Что же касается меня, я ценил Савельева за то, что он почти не мешал мне работать, а активное участие в восстановлении хозяйства страны, его улучшении, расширении, реконструкции меня тогда до крайности увлекало.

Еще несколько слов об «экономии». Я уже говорил, что Дзержинский до ужаса боялся высоких цен промышленности. При этих ценах, по его мнению, страдает больше всего крестьянство, а в «наших отношениях с ним не должно быть эксплуатации». Но если снижать оптовые цены промышленности, тогда не будет должного накопления, не будет средств для расширения промышленности, создания нового основного капитала. При снижении цен накопление может получиться за счет снижения себестоимости продукции, а это снижение достигается, прежде всего, ростом производительности труда при обязательном условии, что он обгоняет рост заработной [195] платы. Этого еще недостаточно. Для дополнительного снижения себестоимости во всей промышленности нужно установить экономию, «режим экономии», понизить все накладные расходы, изгнать все излишества. Если теоретически синтезировать, связать эти конкретные лозунги четырех кампаний Дзержинского с другими взглядами его, получится система, убедительно противопоставляемая взглядам Пятакова и варварской концепции «социалистического накопления» Преображенского, о которой пойдет речь в следующей главе. Но у Дзержинского не было экономических знаний и способностей к теоретическому синтезу, и потому, хотя эмпирически он шел правильным, разумным путем, его деятельность в ВСНХ не оставляет впечатления чего-то увязанного и координированного.

После смерти Дзержинского писали, что в нем не было ничего «ведомственного». Это неправда. Он был очень «ведомственный» человек, и он хотел, чтобы его «ведомство» — ВСНХ — было лучше всех остальных, блистало как стеклышко на солнце. Он хотел, чтобы в его ведомстве работали лучшие в СССР специалисты, и с этой целью был готов их переманивать из других наркоматов. Чтобы помогать ему вести финансовую политику ВСНХ, Дзержинский притащил из Наркомфина М. К. Владимирова, сделав его своим заместителем. Сокольников отпустил Владимирова без большого сопротивления, тот не был крупной фигурой, но стал на дыбы, когда в 1926 г. Дзержинский захотел взять к себе из Наркомфина прекрасного работника — Александра Борисовича Штерна — бывшего меньшевика. По жалобе Сокольникова, это дело разбиралось в самых высших сферах, и Дзержинский настоял на своем: в конце 1925 или начале 1926 г. Штерн вступил в ВСНХ. К нападкам на его ведомство Дзержинский относился почти с болезненной остротой. По всей вероятности, ему казалось, что они всегда несправедливы. Бывали случаи, когда на критику ВСНХ он реагировал с такой страстностью, входил в такой раж и столкновения с критика­ми, что после этого становился больным (сердце у него плохо работало). Один из случаев такой реакции Дзержинского на критику произошел на моих глазах, я сам был в него замешан и хочу о нем рассказать. Начиная НЭП, Советское правительство восстанавливало многие прежние довоенные хозяйственные обычаи и учреждения. Так, в 1922 г., помимо бирж, была восстановлена [196] Нижегородская ярмарка, имевшая прежде большое значение, но последние годы перед войной начавшая его терять. От газеты «Киевская мысль» я был на ярмарке в 1910 г., она произвела на меня серое впечатление. Как раз в это время на ярмарке происходил Все­российский съезд комиссионеров, и многие из них убе­дительно, даже с цифрами в руках, мне доказывали, что широко развивавшийся институт комиссионеров сильно подрывает былое значение Нижегородской ярмар­ки. Однако они не отрицали, что для связи со странами Востока — Турцией, Персией, Бухарой, Монголией, Ки­таем, посылавшими на Нижегородскую ярмарку своих Купцов, она свое значение еще сохраняет.

Главою советской Нижегородской ярмарки, ее хозяином, был поставлен Малышев, бывший рабочий из Сормова, пригорода Нижнего Новгорода. Войдя во вкус роли «хозяина» ярмарки, он стал копировать прежних за­правил ярмарки, персонажей, описанных Горьким в его «Фоме Гордееве», Боборыкиным и другими писателями. Малышев отпустил большую, как прежде носили купцы, бороду лопатой, оделся в старорусский кафтан, носил брюки, запрятанные в сапоги с голенищами трубою. На ярмарке был до невероятности груб, самовластен, всем говорил «ты», ругался площадными словами или держал речи в купеческом стиле, пересыпая их словечками, вроде: «ты голуба», «душа», «отец родной». Малышев часто посылал в газеты безграмотные статейки о ходе операций на ярмарке и, конечно, о своей большой роли в ее успехах. По причинам мне неизвестным ему весьма благоволил Сталин. Этого я не знал и в первый год моей работы в «Торгово-промышленной газете», получив его безграмотную и пустую статейку, бросил ее в сорную корзинку. Но Малышев, отправив в какую-нибудь газету свое произведение, немедленно начинал барабанить, узнавать, когда она пойдет, и требовать, чтобы ему были посланы гранки набора статьи. Савельев, узнав от Малышева, что он послал в «Торгово-промыш­ленную газету» статью, прибежал ко мне справиться: отдал ли я ее в набор, и в ужас пришел, услыша, что я ее бросил в сорную корзину.

— Помилуйте, да разве можно это делать! Да он с жалобой на нас пойдет к товарищу Сталину. Он нам жизнь отравит! Давно известно, что его статьи дрянь, а все-таки их нужно печатать. Только сделайте все возможное, чтобы уменьшить безграмотность присланной статьи. [197] Нижегородская ярмарка пользы промышленности ВСНХ не приносила. Продукции было мало, продажа ее после кризиса сбыта в 1923 г. обеспечена, предметы ее производства известны торгующим синдикатам и торгам кроме того, продукцию стремились распределять по стране в некоем плановом порядке. В этой обстановке Нижегородская ярмарка была ни к чему. Она обязывала на завоз в Нижний товаров, которые и без того были бы проданы в другом и более нужном месте. Это были ненужные траты денег на транспортировку, содержание складов и пр. Однако без ярмарки, без поддержки ее промышленностью Малышев терял все свое величие. Он злобствовал на ВСНХ за его более чем холодное к ярмарке отношение и разразился против него статьей, направленной в «Торгово-промышленную газету». Не могу сказать, было ли это в 1925 г. или в начале 1926 г. (повторяю, даты плохо запоминаю), в данном случае это совсем не важно. Зная, что от Малышева можно ожидать всяких ябед, и не желая с этим типом иметь дело, я его статью, предварительно сняв с нее копию, послал для оценки члену президиума ВСНХ — В. Н. Манцеву. Прочитав ее, Манцев немедленно мне сообщил: «Статью, конечно, не печатать. С его возмутительной критикой ВСНХ пусть Малышев, если хочет, идет в другую газету. Мы, по желанию Малышева, сечь себя не будем».

Двадцать минут не прошло, как по телефону ко мне обращается Малышев:

— Голуба, я табе (вместо тебе!) послал статейку для завтрашнего номера, так ты, душа моя, соблаговоли прислать сейчас же гранки набора.

Отвечаю, что по указанию Манцева статья не будет напечатана. Малышев с треском бросает телефонную трубку, а через полчаса кто-то из секретариата Центрального Комитета дает мне «приказ» — статью Малышева напечатать. Обращаюсь снова к Манцеву и с иронией спрашиваю:

— Кого же мне слушаться?

Манцев, хотя и бывший чекист, узнав, что о помещении статьи Малышева дается приказ из такого важного места, как секретариат ЦК, испугался своего решения и, снимая в этом деле всякую с себя ответственность, послал статью Дзержинскому. Тот, ознакомившись с нею, звонит ко мне и заявляет: - Я, председатель ВСНХ и ОГПУ, приказываю вам, [198] несмотря ни на какие угрозы, статью Малышева не печатать.

Это в первый раз я слышал от Дзержинского, в разговоре со мною, многозначительное указание, что он председатель ОГПУ. Приблизительно полчаса после этого ко мне снова обращается Малышев, которому на его вопрос о статье отвечаю, что у меня есть приказ Дзержинского ее не печатать. Малышев в бешенстве кидает:

Найдется кое-кто поважнее Дзержинского. Дзержинский вторично звонит и резко и сурово подчеркивает, что, несмотря на какие-либо давления на меня статья Малышева не должна быть напечатана. Его вторичное обращение ясно показывает, что где-то в вы­сших сферах по поводу статейки Малышева идет борьба. Редакционная работа в это время была окончена, но ни я, ни другие сотрудники газеты, посвященные в историю с Малышевым и уверенные, что что-то должно произойти, из редакции не уходим.

— Идет борьба богов и гигантов,— говорит со смехом Р.,— нужно ждать, кто победит.

Ждем. Придравшись к случаю, рассказываю о знаменитом мраморе из раскопок Пергама, находящемся в Берлинском музее, изображающем именно борьбу богов и гигантов. Раздается звонок, и хриплым, усталым, еле слышным голосом Дзержинский, без всякого объяснения, дает указание:

— Напечатайте статью Малышева.

К ужасу моих коллег, не допускавших, что так можно говорить с самим Дзержинским, у меня вырывается грубейшее восклицание:

— Значит, Феликс Эдмундович, прокакали позицию!

По сей день я не могу себе отдать отчет, что толкнуло меня прибегнуть к этому весьма неэстетическому глаголу. Может быть, довольно странное в мои годы «мальчишеское» желание показать сотрудникам «Торгово-промышленной газеты», что, в отличие от них, я без всякого страха говорю с Дзержинским? Или, может быть, досада, что придется уступить этому хаму — Малышеву? Но, может быть, и желание попрекнуть Дзержинского за то, что трусливо отступил перед секретариатом ЦК, т. е. Сталиным? Потом стало известно, что нежелание Дзержинского подчиниться указанию секретариата Центрального Комитета, являя собою нарушение партийной дисциплины, вызвало его столкновение со Сталиным [199].  Оно было столь бурным, что у Дзержинского был сердечный припадок, и несколько дней он не появлялся в ВСНХ. […]

[201]

При всяких столкновениях или недоразумениях, возникавших между техническим персоналом и командующими коммунистами-хозяйственниками, Дзержинский почти как правило, становился на сторону технического персонала. Повторяя слова Ленина, он указывал, что установлению должного отношения к специалистам мешает «комчванство», «коммунистическое чванство»: обладатели партийного билета смотрят свысока на подчиненных им людей, хотя те обладают неизмеримо более, чем они техническими знаниями и более способны управлять технико-экономической частью того или иного треста или предприятия. На эту тему Дзержинский, со свойственной ему откровенностью и резкостью, произнес много речей, и ни одна из них никогда не появлялась в печати в полном виде, всегда в форме очень смягченной, всегда с пропусками наиболее резких слов и мест. Секретарь ЦК — т. е. тот же Сталин, очевидно, следил, чтобы «Феликс» в запальчивости не говорил лишних слов. Как ни смягчена в отчетах речь Дзержинского на XIV партийной конференции в апреле 1925 г., все же даже из нее видно, в чем Дзержинский упрекал коммунистов-хозяйственников и чего он добивался для технического персонала.

«Надо покончить с остатками комчванства... Без знаний, без учебы нашей собственной, без уважения к людям, которые знают, без поддержки технического персонала, без поддержки науки... мы... не сможем выполнить той задачи по поднятию производительности труда, которая перед нами поставлена...

Необходимо создание новых бытовых и дружественных отношений к ним (специалистам), для того, чтобы... отделить непримиримых, которые за пазухой держат камень, от других, которые в большом количестве у нас имеются... Для этого надо дать им какую-то конституцию на заводе и в управлении фабрикой. Вопрос относительно того, чтобы мы подняли на высшую ступень науку и создали товарищеские условия работы нашему техническому персоналу, как низовому, так и верхушечному, является основной задачей, без которой мы экономически победить буржуазную Европу не сможем. Если бы вы ознакомились с положением нашей русской науки в области техники, то вы поразились бы ее успехами в этой области. Но к сожалению [202], работы наших ученых кто читает? Не мы. Кто их издает? Не мы. А ими пользуются и их издают англичане, немцы, французы, которые поддерживают и используют ту науку, которую мы не умеем использовать»[5].

Чтобы замечания Дзержинского были понятны, укажу что в то время русские ученые и инженеры свободно  могли помещать и помещали свои работы в иностранной научной и технической прессе. Позднее это стало невозможным. Даже мысль,— не говорю уже попытка, — о помещении статьи советским ученым или техником в иностранной печати рассматривалась как шпионаж и величайшее преступление.

Стремясь к установлению дружеских отношений технического персонала с коммунистами, Дзержинский стал носиться с мыслью об образовании в Москве какого-то особого клуба, где должна господствовать атмосфера, способствующая сближению коммунистической и некоммунистической частей кадров промышленности. Такого рода клубы, по его мнению, должны возникнуть и в других больших городах СССР. Некое скрещивание, сближение на работе коммунистов и некоммунистов в ВСНХ и в Москве несомненно имело место, но Дзержинский находил, что этот процесс недостаточно интенсивен, а в провинции мало затрагивает технический персонал.

Не лишены интереса мысли, настойчиво развиваемые Дзержинским в последние месяцы жизни.

«Мне приходится,— говорил он,— подписывать по ВСНХ множество приказов. Со стороны может казаться, до чего умен Дзержинский! Он все знает и, в совершенстве владея техникой, экономикой, счетоводством и всем прочим, составляет самые разнообразные приказы. Но ведь эти приказы не я составляю, я только их подписываю, доверяя тому или тем, кто мне их предлагает. Однако лица, которое обдумывало, составляло приказ,— нет. Я его замещаю и заслоняю. Это неправильно. Когда кто-нибудь делает открытие или изобретение, его имя становится известным. А вот когда после большой работы Петров или Иванов приходит к убеждению, что нужно такое-то решение очень важного вопроса и в [203] этом смысле должен быть составлен такой-то приказ по ВСНХ, о них никто не упоминает. Приказ идет только за моей подписью. Я прихожу к убеждению, что нужна не одна моя подпись, а еще вторая, указывающая лицо, фактически являющееся автором, творцом приказа. Как это сделать, я еще не знаю, но считаю, что это непременно нужно сделать. Это нововведение, разрушая старые бюрократические формы, будет отдавать должное людям, работающим над улучшением хода и дел нашей промышленности».

Эти мысли Дзержинского, вместе с его указаниями, что нужно «дать специалистам какую-то конституцию на заводе и в управлении фабрикой» — встречали большие возражения в коммунистической среде. Дзержинскому указывали, что если рядом с его подписью в приказе по ВСНХ будет еще вторая подпись, например, беспартийного работника, весьма возможно в прошлом человека правых взглядов, получится что-то скандальное, недопустимое, с полным искажением всей коммунистической концепции о партии и власти:

«У нас диктатура пролетариата. Его волю выражает только коммунистическая партия, только ей одной дано право управлять страною и хозяйством. Когда в приказе по ВСНХ, выражающем акт управления, рядом с подписью Дзержинского будет еще подпись беспартийного специалиста, это будет открытым допущением и, в то же время, открытым признанием, что в управлении участвует не одна коммунистическая партия, а еще какие-то другие слои».

При разговорах на эту тему я не присутствовал. До меня, как и до других, дошли лишь передачи их, отголоски их. Например, передавали, что на выдвинутые против него В. Межлауком возражения Дзержинский ответил: «Вы Америку открываете! Да ведь это же бесспорный факт, что не мы одни управляем хозяйством и страною, а вместе с нами это делает масса бес­партийных специалистов, из которых многие весьма далеки от идей коммунистической партии. Нужно признать не только этот факт, а и другой: без них, без этого беспартийного персонала специалистов и техников — мы из ямы 1921 г. по сей день не вылезли бы. А с их помощью мы это сделали».

Замечания Дзержинского, характерные для умонастроения, для строя мыслей этого «ультраправого» коммуниста, необходимо поставить в связь с одним явлением, [204] способным пять лет спустя казаться созданием фантазии. Я имею в виду исключительно влиятельное положение, занятое в ВСНХ при Дзержинском пятью беспартийными, пятью бывшими меньшевиками, а из них никто не делал даже малейшей попытки вступить в коммунистическую партию, хотя на этот счет им делались предложения. Очень важное место в Главном экономическом управлении ВСНХ занимал А. М. Гинзбург, в отделе торговой политики — А. Л. Соколовский, в финансовом отделе — А. Б. Штерн, в статистике ВСНХ — ее начальник Л. Б. Кафенгауз, а на посту фактического редактора органа ВСНХ, «Торгово-промышленной газеты»,— пишущий эти строки. […]

Теперь о четвертом лице, занимавшем в ВСНХ важный пост. Как я уже сказал, это Л. Б. Кафенгауз, начальник ЦОС, т. е. центрального отдела статистики ВСНХ. Он превосходно поставил обработку сведений, поступавших от трестов и предприятий. Действуя с большим упорством и настойчивостью, он добился, чтобы данные по промышленности, подведомственной ВСНХ СССР, поступали с максимальной скоростью в его отдел и с максимальной скоростью там подсчитывались, обрабатывались и обобщались. Благодаря этому, движение промышленности, ее рост, ее валовую продукцию, число занятых в ней рабочих, производительность их труда — можно было знать не через год или полгода, а очень скоро, почти немедленно после окончания месяца. Это в огромной степени облегчало и знание промышленности, и управление ею. Кроме месячных обзоров промышленности, печатавшихся особой вкладкой в «Торгово-промышленной газете», ЦОС выпускал превосходные детальные годовые итоги промышленности и ряд произ­водимых им специально анкет. Никакого большого партийного прошлого у профессора Кафенгауза не было. Подпольной деятельностью, подобно Гинзбургу, Штерну, Соколовскому, он не занимался и довольно поздно примкнул к меньшевикам. Он с крайней враждебностью относился к Октябрьской революции и особенно к ее [209] победе в Москве, где, по его глубокому убежден] можно было легко подавить большевистское восстание началом НЭПа, видя, что страна отходит от убивающего ее военного коммунизма, Кафенгауз горячо взялся за работу в ВСНХ, для которой имел солидные экономические знания. Но в методах своей работы он решительно расходился с Соколовским, Гинзбургом и Штерном. Эти лица были, если можно так выразиться, «стахановцами» в работе и с изнеможением захлебывались в ней. К сожалению, к этому же типу принадлежал и я. Кафенгауз, с которым я был дружественно связан (даже был «крестным» отцом его сына!), часто упрекал меня: «Вы постоянно твердили об Европе, европеизме, однако самое главное в жизни — работу — делаете не по-европейски, а варварским образом. Возьмите с меня пример. Я делаю не только, что от меня требуется, а гораздо больше того, но для этого мне не нужно с утра до вечера сидеть в ВСНХ».

Наставление об умении работать не по-варварски Кафенгауз стал развивать особенно часто после своего возвращения из командировки в Париж. Представляет большой интерес, что говорил Дзержинский о бывших меньшевиках, занявших во время его правления особо важное положение в ВСНХ. Я узнал об этом при следующих обстоятельствах. В главе «Торгово-промышленной газете» я рассказываю, что Дзержинский приказал Савельеву выдать мне «похвальную аттестацию» за «громадную работу, проделанную мною по превращению «Торгово-промышленной газеты» в руководящий орган нашей промышленности и торговли». При разговоре с Савельевым на эту тему Дзержинский указал, что большой похвалы заслуживаю не я один, а и другие бывшие меньшевики, работающие в ВСНХ на ответственных постах — Соколовский, Кафенгауз, Гинзбург. Дзержинский не назвал Штерна потому, что разговор с Савельевым происходил между 14 и 20 октября 1925 г., а Штерн тогда еще не поступил на службу в ВСНХ. Однако Штерна он ценил, конечно, очень высоко, не менее, а, может быть, даже больше, чем других бывших меньшевиков, и, чтобы взять его из Наркомфина, вступил в ссору с Сокольниковым. Савельев весьма не любил передавать похвалы начальства, адресованные не ему, а другим лицам. Мне пришлось [210] буквально с натугой вырывать у него слова Дзержинского. При этих условиях установить все интересное, что говорил Дзержинский, довольно трудно, однако в этой регистрации мне помогло то, что я дополнительно слышал от Ломова.

Ленин,— сказал Дзержинский,— часто говорил, что Ю. Ларин любит сплетничать. Это верно. Вот теперь он в разных местах фистулой (у Ларина был пискливый голос. -- Н. В.) свистит, что, мол, в ВСНХ — меньшевистское засилие. Пожелаю, чтобы и в других наркоматах было такое же засилие. Это засилие превосходных работников. Разве это плохо? Бывшие меньшевики — Гинзбург, Соколовский, Кафенгауз, Валентинов, как и многие другие, занимающие менее ответственные посты, замечательные работники. Их нужно ценить. Они работают не за страх, а за совесть, всем бы этого пожелал. Мы очень многое потеряли бы, если бы у нас их не было. В какой степени они остались меньшевиками? В чужую голову залезть трудно, но скажу: если бы они продолжали быть меньшевиками, их непременно тянуло бы к оппозиции. Ведь она, рука об руку с «Социалистическим вестником», шепчет, что мы сползаем с пролетарской дороги и ведем советское хозяйство к капитализму. Этого нет у наших бывших меньшевиков. Они в высокой степени лояльны и разделяют политику правительства. Делают это не под нашим давлением, а сознательно и по убеждению. Мне превосходно известно, что кое-кто в ВСНХ (намек, вероятно, на Пятакова!— Н. В.), не раз стремился вызвать у наших бывших меньшевиков сочувственное отношение ко взглядам и политике оппозиции. Доподлинно знаю, эта попытка провалилась. У нас в ВСНХ есть три слоя ответственных работников (не беру четвертый — младший персонал, выполняющий только узкотехнические работы). Первый слой — это наш коммунистический, находящийся в меньшинстве. Второй слой — беспартийные, ведущие экономическую, плановую, регулирующую, исследовательскую и учетную работу. И третий слой — инженерно-технический, персонал производственников. Наши бывшие меньшевики, хорошо или худо, все-таки прошли марксистскую школу и имеют знание общих экономических вопросов. Этим объясняется их влияние во втором слое работников ВСНХ. Кроме того, именно потому, что прошли марксистскую школу, они ближе к нам, чем беспартийные спецы-производственники, из которых мно-211гие придерживались прежде весьма правых убеждений Без помощи спецов-инженеров, техников, мы, конечно, не сможем ни восстановить, ни расширить нашу промышленность, но у них техника заслоняет социально-экономические проблемы, ныне, в отличие от довоенного времени, связывающиеся с восстановлением и реконст­рукцией индустрии. И вот здесь сказывается плодотворное влияние, которое оказывает второй слой в ВСНХ с бывшими меньшевиками во главе на третий слой — на производственников, на технический персонал. Привлекая внимание этого третьего слоя к социально-экономическим проблемам, давая им необходимое решение, мы коммунисты, производим это в сущности в порядке приказа. Инженеры и техники будут выполнять то, на что мы указываем, что мы требуем, потому что мы начальство. Но меньшевистско-беспартийный слой, какие бы должности он ни занимал, для них таким начальством, как мы, совсем не является, и если технический персонал следует за Соколовскими, Гинзбургами и прочими, то это происходит уже в порядке других отношений, в порядке убеждения. А это явление я считаю крайне важным.

На этом я могу окончить мою «повесть» о Дзержинском. С приходом на его место Куйбышева, меняется вся обстановка в ВСНХ. Куйбышев пришел с директивами от Сталина ударить по интеллигенции, слишком уж поднявшей голову, почувствовавшей свою силу и значение в хозяйстве. С приходом Куйбышева не может быть и речи ни о похвалах по адресу бывших меньшевиков, ни о «второй подписи», ни о какой «конституции для технического персонала» на фабриках и заводах. С подобными бреднями нужно покончить. Бывших меньшевиков, занимающих при Дзержинском важные посты, нужно обуздать, скрутить, принизить. Куйбышев неукоснительно проводил эту линию. Соколовский, Гинзбург, Кафенгауз, когда это было нужно, немедленно получали прием у Дзержинского. Аудиенции у Куйбышева им приходилось ждать целые недели. Когда Штерн попросил Куйбышева принять его по «важному и срочному вопросу», тот отказал в этом и велел секретарю передать Штерну, что «вопрос о важности и срочности решает председатель ВСНХ, а не сотрудники финансового отдела». Штерн болел, у него была грудная жаба. Поддерживая здоровье этого ценного работника, его несколько лет подряд посылали за границу в Наугейм. В 1927 г. [212]

Куйбышев заявил, что осенью Штерн может поехать в Наугейм, «но это последний раз, лечиться можно и у нас, без траты нужной нам иностранной валюты». Осенью того же года Гинзбургу дается четырехмесячный отпуск для командировки в Америку, а когда он возвра­щается, своего прежнего положения уже не находит. Формально он заместитель главы Планово-экономического управления, в которое, после произведенной Куйбышевым реформы ВСНХ, превратилось Главное экономическое управление, но у него нет больше административных функций, с ним начальство уже не считается и, главное, он устранен от участия в выработке пятилетнего плана развития промышленности. А за это больше всего он держался. О пятилетке Гинзбурга, начавшей формироваться, складываться еще при Дзержинском, Куйбышев отзывался с полнейшим, демонстративно вы­сказываемым презрением. Призвав в 1928 г. Штерна и давая ему «директивы» в области финансовой политики, Куйбышев сказал:

«Нам необходима настоящая индустриализация, как того и хочет XV съезд партии, а не карикатура на нее с плюгавенькими темпами, выдуманная в 1926 г. (Выражение «плюгавенькие темпы» принадлежит Сталину.— Н. В.). Позорную ублюдочную пятилетку, появившуюся под вывеской ВСНХ, нужно скорее забыть. В ней нет даже тени революционного духа. В ней потухающая кривая с заложенным в нее контрреволюционным убеждением, что мы лопнем, наши силы иссякнут и при всем нашем желании все равно далеко уйти не можем». Что за «потухающая кривая», о которой в то время начал говорить Куйбышев (и множество других коммунистов), вслед за оппозицией, у которой (например, у Пятакова) появился впервые этот термин? Вычисляя рост продукции в ближайшее пятилетие, Гинзбург указал, что, по его подсчетам, продукция в 1927 г. в сравнении с 1926 г. должна или может увеличиться на 31,6 проц., в 1928 г., в сравнении с предыдущим годом, на 22,9 проц., в 1929 г. на 15,5 проц., в 1930 г. на 15 проц. Вот этот ряд цифр, ниспадающий с 31,6 проц. до 15 проц., и есть инкриминируемая «контрреволюционная потухающая кривая». Ничего недопустимого в этом потухании нет. В 1927 г., отчасти и в 1923 г. в промышленности, еще полностью не восстановленной, был неиспользованный основной капитал, неиспользованное оборудование, некие резервы. Поэтому продукция от [213] введения этих резервов могла увеличиваться скачками 30 проц. и даже 40 проц. Но, когда эти резервы были использованы, нельзя было ждать ни таких скачков, ни того, чтобы при росте капитальных вложений рост продукции непременно шел по «восходящей» кривой, т. е. в постоянной прогрессии, вроде: 10, 15, 20, 25, 30 процентов. Несмотря на все проклятия и презрение к потухающей кривой, коммунистам не удалось ее изгнать ни из плановых построений, ни в осуществлении этих планов. Например, в итогах первого «сталинского» пятилетнего плана, составленных при рекордно-беспримерной фальсификации цифр, указано, что общая продукция промышленности в 1930 г. в сравнении с 1929 г. увеличилась на 27,3 проц., в 1931 г. в сравнении с 1930 г. на 22,6 проц., а в 1932 г. на 11,9 проц. А это то же «потухание». В нормальных условиях развития крепко стоящей на ногах промышленности годового роста ее по восходящей линии, кажется, вообще не бывает.

К концу 1928 г. от прежнего влиятельного положения в ВСНХ бывших меньшевиков ничего не осталось. Но это еще не эпилог печального «потухания». Он наступит позднее в разгар дикой сталинской пятилетки, террора, раскулачивания, насильственной коллективизации деревни, из которой извлекут средства для сверхиндустриализации. Это в марте 1931 г. перед «пролетарским судом» предстанет группа из 14 меньшевиков, выхваченных, главным образом, из ВСНХ, Госплана, Государственного банка, Комиссариата внутренней торговли и Центросоюза. Все они будут объявлены гнусными вредителями, продажными пособниками капиталистической иностранной интервенции. Прокурор Крыленко (в 1937 г. объявленный тоже вредителем и ликвидированный Сталиным) сделал все, чтобы подсудимых унизить, огадить, оплевать, лишить уважения, навсегда выкинуть из общественной жизни. Самое ужасное, что обвиняемые ревностно и даже с пылом подтверждали все, что от них требовал прокурор. Здесь совсем не место анализировать «меньшевистский» процесс, это особая и большая тема. Лишь напомню, что Соколовский получил 8 лет тюрьмы, Гинзбург — 10 лет, Штерн избег этой участи, «заблаговременно» скончавшись в 1930 г. О Кафенгаузе на суде ничего не говорилось, однако он исчез из ВСНХ, как исчезли из него меньшевики Гринцер, Константин Рабинович, А. И. Рабинович, беспартийные: [214] Абрамович, Лавров, Дубовников, Кукель-Краевский, Черно-баев, Аркус, М. Гальперин и другие, составлявшие, по признанию Гинзбурга, вместе с ним «вредительскую организацию». По неизвестной причине вместо поименованных лиц на суде фигурировал малозаметный бывший меньшевик Волков, работавший в отделе Штерна в области финансирования машиностроения. Судьбе, вернее случайности, я обязан тем, что, став эмигрантом, не оказался в числе подсудимых этого процесса.

ГЛАВА VI

ПЯТИЛЕТНИЕ ПЛАНЫ И РОЛЬ Ю. Л. ПЯТАКОВА

а. Преображенский и его теория

первоначального социалистического накопления

Волнуясь, злясь и потому, более чем обычно, заикаясь, А. И. Рыков — это было в конце 1925 или в начале 1926 г.— мне говорил: «Теория Преображенского возмутительна. Это черт знает что! Социализм должен строиться методами первоначального капиталистического накопления,— вот в чем нас убеждает Преображенский. Можно ли придумать большее, чтобы смертельно скомпрометировать социализм? Нам трудно установить эквивалентность обмена между городом и деревней, индустрией и сельским хозяйством; к нарушению этой эквивалентности, к изъятиям доходов деревни нам неизбежно приходится прибегать, но это не есть высасывание до последней кровинки из крестьянства, это не должно быть ее «пожиранием», о чем с такой настойчивостью говорит Преображенский. У него деревня только дойная корова для индустрии. Томский хорошо о нем сказал: «Преображенский, видите ли, сто пятьдесят раз прочитал в «Капитале» Маркса главу о первоначальном капиталистическом накоплении в XVI веке, и она несчастным образом закупорила его мозг, отсюда у него неизлечимый в голове запор. Ну, да — вся его теория от этого запора».

В чем заключалась теория Преображенского, сыгравшая такую зловещую роль в нашей стране? Появившись в 1923 г., она немедленно привлекла к себе внимание народников в Наркомземе, больше всего — Кондратьева и Макарова. Они первые указали на ее грозящий бедствиями характер. За ними начали знакомиться с нею другие группы, в том числе и мы в «Лиге наблюдателей», хотя, откровенно сказать, первое время знакомства видели в ней лишь «курьез», глупую выдумку, каких в то время было много в советской экономической прессе. Но скоро и мы поняли, что теория Преображенского, [216] приобретая последователей в коммунистической партии, делается действительно опасной.

Подобно всем оппозиционерам, Преображенский был, конечно, противником НЭПа. Сколько бы ни было отрицательных сторон в военном коммунизме, все же оппозиционеры считали, что остов его отмечен признаками, свойственными настоящему социализму: социализация средств и орудий производства, уничтожение частно-торгового производства, сведение к нулю денежной системы, замена торговли государственным распределением продуктов. НЭП, разрушив эту систему, потряс ее социалистический характер. Он ввел товарное обращение, де­нежную систему, куплю и продажу, снова призвал к жизни огромный частный сектор в виде крестьянского хозяйства и частных промышленных и торговых пред­приятий. Вопросу: как выйти из НЭПа снова к социализму и посвящена появившаяся в 1923 г. статья Преображенского — «Закон социалистического накопления». Вместе с позднейшей статьей «Закон ценности в советском хозяйстве» она составила книжку «Новая экономика», изданную в 1926 г. Коммунистической Академией. Все, что он писал после 1923 г., в сущности, не очень важно. Суть его теории изложена до этого. Он выступал с нею в Коммунистической Академии, в Госплане, на многих собраниях, а в половине 1924 г. появился сжатый (на гектографе), насколько помню, до восьми страниц, очень хорошо составленный очерк этой теории, под заголовком «Политика первоначального накопления». Он ходил по рукам, попал и ко мне. Говорили, что очерк был пущен в обращение с одобрения самого Преображенского, находившего, что это хороший способ популяризовать его взгляды. Что хотел прежде всего доказать Преображенский?— социализм и НЭП несовместимы; со­циалистическая система и государственное хозяйство длительное время существовать рядом не могут. Нелепо думать, утверждал Преображенский, что —

«Социалистическая система и система частно-товарного производства, включенные в одну систему национального хозяйства, могут существовать рядом, одна с другой, на основе полного экономического равновесия. Такое равновесие длительно существовать не может, потому что одна система должна пожирать другую. Само существование Двух систем, включенных в систему одного хозяй­ства страны, неизбежно приведет к тому, что либо [217] социалистическое производство будет себе подчинять мелкобуржуазное хозяйство, либо само оно будет рассосано стихией товарного производства»

Провозглашение такой «однозначности» социалистической системы, как выражался конспект теории Преображенского,— было отходом от более сложного понимания социализма, начавшего (отчасти у Каутского) слагаться в начале XX столетия, и возвращением к прежним, самым примитивным, социалистическим схемам. Один из участников «Лиги наблюдателей» в споре с Кондратьевым, доказывавшим, что «гнусная теория Преображенского могла быть порождена лишь марксизмом», совершенно правильно указал, что на неизбежность «однозначности» социалистической системы указывал еще народник Лавров. В 1875 г. в статье «Государственный Элемент в будущем обществе» (стр. 105) он утверждал, что социальная революция

« должна начаться немедленным и неуклонным обращением всякого имущества в имущество общее. Уступки здесь невозможны. Существование рядом, даже временно, социалистического строя и частной собственности представляет грозную опасность для нового социалистического строя, так как на другой день после революции проснутся старые привычки и влечения». (Подчеркнуто автором.— Ред.)

Мы видим, что в этом вопросе убеждения такой мирной божьей коровки, как Лавров, совсем не отличались от «гнусной теории» Преображенского, позднее полностью воспринятой тамерлановским социализмом Сталина.

Отрицая НЭП, Преображенский все же полагал, что его нельзя сразу уничтожить, смахнуть одним ударом (что потом сделал Сталин!), а нужно вести систематично сознательное «пожирание» частного хозяйства ускоренным мощным развитием социалистической системы, укрепляющей свой «остов», свой «основной капитал» процессом усиленного «накопления». Можно констатировать, что с конца 1923 г. или начала 1924 г. термин «накопление», на все лады склоняемый Преображенским, влетает в жаргон большевиков, делается его принадлежностью, одним из божков, с которым они будут носиться в течение последующих десятилетий. Уже в 1925 г. мы услышим от них, что «коммунистическая партия кровно заинтересована в накоплении».

[218]

Два рода накоплений различал Преображенский. Одно - это «социалистическое накопление, присоединяющее к функционирующим средствам прибавочный продукт, создаваемый внутри социалистического хозяйства»[1]. Другой род накопления он называет «первоначальным социалистическим накоплением»: оно черпает свои средства «вне комплекса государственного социалистического хозяйства»[2]. Основным законом советского хозяйства,— прокламировал Преображенский,— и есть закон первоначального социалистического накопления, конкретно говоря, выгребание средств из деревни, из хозяйства мелких производителей, отовсюду вне социалистического хозяйства.

«Такая страна, как СССР... должна будет пройти период первоначального накопления, очень щедро черпая из источников досоциалистических форм хозяйства»[3].

«Задачи социалистического государства не в том, чтобы брать с мелкобуржуазных производителей меньше, чем брал капитализм, а в том, чтобы брать еще больше»[4].

«Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства, чем менее то наследство, которое получает в фонд своего социалистического накопления пролетариат данной страны в момент социальной революции,— тем относительно больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на отчуждение части прибавочного продукта досоциалистических форм хозяйства»[5].

«Мысль, что социалистическое хозяйство может развиваться само, не трогая ресурсов мелкобуржуазного, в том числе крестьянского хозяйства, является несомненно реакционной мелкобуржуазной утопией».

Ныне, уже зная, что, вдохновлясь этими гнусными рецептами, именно так и строил Сталин свой социализм [219] и так заставлял его строить в покоренной Восточной Европе, нельзя без содрогания, без отвращения читать Преображенского. Но тогда, в 1923 и 1924 гг., мы бесконечно были далеки от предчувствия и действительного понимания всех ужасов, создаваемых этой системой «первоначального социалистического накопления». Все же гнусность ее, могу в том заверить, несомненно чувствовали и с полным сочувствием слушали, в 1924 г., например, Бухарина, говорившего, что, по теории Преображенского, рабочий класс должен сидеть верхом на мелких производителях и с целью усиления социалистического накопления выжимать из них все до последнего предела. Преображенский сначала даже не стеснялся прямо говорить, что социалистическая система должна «эксплуатировать» деревню и мелких производителей в городе. Только позднее он заменил «эксплуатацию» более мягким термином, отчего жестокая суть его теории не смягчилась. Вся она, по правильному замечанию Рыкова, построена по аналогии с периодом первоначального капиталистического накопления. Преображенский отнюдь не смущался, когда ему указывали, что в своих построениях он — социалист!— вдохновляется методами самого мрачного периода капитализма. «Да,— отвечал он,— есть аналогия между первоначальным капиталистическим накоплением, но с каких это пор научное сравнение человека с собакой является оскорблением для homo sapiens?» Вместо того, чтобы говорить пустые речи, нужно понять, что «социалистическое накопление может развивать свойственные ему преимущества лишь после того, как советское хозяйство пройдет стадию первоначального накопления».

«Основной закон первоначального социалистического накопления является центральной движущей пружиной всего советского государственного хозяйства».

«Моя статья,— надменно заявлял он,— о социалистическом накоплении посвящена вопросу, который будет стоять в центре нашего внимания, минимум два столетия».

Напомнив теорию Преображенского, я уже могу перейти к ВСНХ, где Преображенский имел друга и единомышленника в лице такой важной персоны, как Пятаков. Он был согласен со всеми пунктами теории Преображенского, лишь иначе их формулируя, давая им другое словесное выражение. НЭП, по его убеждению, нужно уничтожить. Для этого, во-первых, высосать все [220] до дна из дохода частных предприятий, а накопления в них он демагогически преувеличивал до крайней степени; во-вторых, в максимальной степени извлечь «прибавочный продукт» из деревни, которая будто бы богатеет хозяйственно развивается быстрее, чем государственное социалистическое хозяйство. С целью ускорить и усилить социалистическое накопление, все, по выражению Дзержинского, «загнать в основной капитал». Пятаков, как и Преображенский, стоял за увеличение цен на индустриальные изделия. Когда ему указывали, что эти высокие цены промышленности бьют не только деревню, не одно крестьянство, но и рабочий класс, он отвечал, что этого можно избегнуть, создавая для рабочих ряд привилегий. Впрочем, иногда он к этому добавлял, что не так уже будет плохо, если высокие цены промышленности, ощущаясь рабочими, подгонят их, заста­вят их увеличивать «производство прибавочной стоимо­сти». В отличие от Преображенского, открыто и смело высказывавшего свои взгляды, Пятаков их вуалировал. Его публичные высказывания намного мягче, туманнее того, что слышали от него в частной беседе. Объясняется это тем, что ему в ВСНХ нужно было дипломатично считаться с Дзержинским, совершенно не разделявшим его взглядов.

Осенью 1924 г. многие в ВСНХ знали, что Преображенский часто навещает Пятакова и, уединяясь, они ведут долгие разговоры. Можно предполагать, что имевшая очень важные последствия статья Пятакова «К вопросу о воспроизводстве основного капитала», появившаяся осенью в 1924 году в «Торгово-промышленной газете», согласована с Преображенским и составляет часть задуманной ими кампании. Заявив, что «воспроизводство основного капитала» есть «центральная проблема» советского хозяйства, Пятаков начал свою статью следующими словами:

«Скажу заранее, что совершенно гладкое решение этого вопроса мы едва ли найдем или, вернее, вполне гладкое его решение лежит в другой области — в плоскости включения хозяйства СССР в социалистическое хозяйство всего мира. При условии господства капитализма в других странах, для нас остается только весьма тяжелое, трудное, полное внутренних противоречий, решение поставленной проблемы своими средствами, своими силами».

Мысль Пятакова, если ее яснее формулировать, сводилась  [221] к тому, что СССР не может создать социалистический строй без помощи мировой революции и включения советского хозяйства в социалистическое хозяйство других стран. Это отрицание возможности построения социализма в одной стране, в сущности, было давним убеждением всей марксистской мысли. Но с осени 1924 г., и настойчивее в последующее время, такого рода взгляд начинает объявляться принадлежностью «троцкизма», «троцкистской идеологии».

«Противоречия,— писал Троцкий,— в положении рабочего правительства в отсталой стране с подавляющим большинством крестьянского населения смогут найти свое разрешение только в международном масштабе на арене международной революции. Подлинный подъем социалистического хозяйства в России станет возможным только после победы пролетариата в важнейших странах Европы».

Как видим, Пятаков с небольшими вариациями повторил слова Троцкого, и такого же взгляда держалась вся оппозиция. Однако этот «троцкизм» создавал большое смущение среди самих «троцкистов». Один из молодых сотрудников «Торгово-промышленной газеты», вероятно льнувший к Троцкому, хотя в редакции никогда об этом не говоривший, однажды рассказал мне, что он имеет близкое, дружеское общение с группой студентов-троцкистов, после разгрома оппозиции в высших учебных заведениях Москвы принужденных, чтобы не быть выброшенными из этих заведений, скрывать свои убеждения. Все они считают Троцкого выдающейся фигурой советской революции, перед ним все остальные члены Политбюро — пигмеи. Сколько бы ни оплевывало Политбюро Троцкого,— они продолжают верить в него, считают его своим учителем, идут за ним. Тем не менее, вот что их смущает, создает противоречие, которое им трудно разрешить: Троцкий прав, утверждая, что без помощи мировой революции в главнейших капиталистических странах «нам социализм не построить»; но этой мировой революции нет, попытки ее осуществления в Германии, Италии, Венгрии не увенчались успехом. Мировая революция страшно запаздывает, когда она придет, неизвестно; поэтому возникает мучительный вопрос: что же мы тогда сейчас строим? Ведь то, что строится без помощи мировой революции, социализмом быть не может! Указывают, что в последних предсмертных статьях [222] Ленина есть разъяснение, что у нас есть «все для построения социализма», то есть социализм может быть построен в одной стране и без мировой революции. Но упомянутые студенты находят, что у Ленина категорического и совершенно убедительного указания на возможность строительства социализма в одной стране все-таки нет, а, во-вторых, если это указание считать достаточным и убедительным, тогда вскрывается огромное противоречие между взглядами Ленина и Троцкого. Студенты ищут выход из этого их положения и, в конце концов, хотя все их симпатии полностью на стороне такого выдающегося, «гениального» человека, как Троцкий, считают что все-таки нельзя утверждать невозможность построить социализм в одной стране, так как, если стро­ится не социализм, а лишь прикрытый капитализм, тогда «мы все слепые агенты этого капитализма, а такой вывод просто невыносим».

Я обращаю внимание на этот крайне любопытный рассказ сотрудника «Торгово-промышленной газеты», подчеркивая, что впервые, как это ни парадоксально, толчки, импульсы для постановки вопроса о возможности построения социализма в одной стране пошли из среды самих троцкистов. Под влиянием толчков отсюда правящая часть Политбюро, в противоположность Троцкому и всей прежней троцкистской мысли, начала скло­няться к теории о социализме в одной стране. По словам сотрудника «Торгово-промышленной газеты», его друзья студенты-троцкисты, когда в июне 1925 г. Сталин выступил с докладом среди студентов Свердловского института, подали ему через своих единомышленников пять записок, в разной форме спрашивающих о строительстве социализма в одной стране. На одну из них Сталин ответил следующими словами:

«Нельзя строить, не зная, во имя чего строишь. Нельзя строить на авось, ожидая социальной революции во всем мире. Вопрос о перспективе есть важнейший вопрос нашей партии. Мы можем построить социализм без предварительной победы социализма в других странах, без прямой помощи техникой и оборудованием победившего пролетариата Запада. Мы уже строим социализм. Отрицание возможности строительства в нашей стране есть ликвидаторство, ведущее к перерождению партии».

Забегая несколько вперед,— об этом придется еще писать в третьей части моих записок,— замечу, что в [223] 1925 г. в нашей «Лиге наблюдателей» много дебатировалось о строительстве «социализма в одной стране» и большинство ее участников считало, что происходящее в стране строительство не есть капитализм. Еще раз обнаруживалось наше расхождение с «Социалистическим вестником», убежденным, что —

«....производственные отношения в России объективным ходом развития все более и более пере­страиваются на капиталистических основаниях, и в результате большевистского хозяйствования частный капитал, русский и иностранный, неизбежно будет занимать одну позицию за другой».

Возвращусь, однако, к Пятакову.

Сделав «троцкистского» характера предисловие, он начал объяснять, что прежде, в довоенное время, функционировала система амортизационных отчислений. Из ценности «ежегодно воспроизводимого капитала» выделялась определенная часть, которая, пополняясь в течение ряда лет такими же частями, накоплялась, образовывала хранящуюся в банках ценность, позволявшую в определенный срок, через 10 или 20 лет, заменить весь изношенный капитал новым. Эти накопляемые ценности основного капитала ныне в природе не существуют (т. е. амортизация не производилась) и воспроизводство капитала остановилось, стало невозможным. Чтобы выйти из этого трагического положения, нужно снова наладить процесс накопления, для этого необходимо: 1) создавать амортизационный фонд, 2) усилить производство прибавочной стоимости рабочими, 3) присваивать прибавочный продукт крестьян, 4) обратиться к помощи иностранных займов. «Нам,— замечал Пятаков,— по-видимому, придется идти всеми четырьмя путями». Такова в нескольких строках суть его статьи. Написав ее, Пятаков вы­звал к себе ответственного редактора «Торгово-промыш­ленной газеты» Савельева (меня в это время Пятаков демонстративно игнорировал) и потребовал немедленно организовать широкий «отклик» на его статью среди хозяйственников и сотрудников ВСНХ. Савельев на это не был способен; за это дело, как он на том настаивал, пришлось взяться мне. С оттисками набранной статьи Пятакова я пошел в ВСНХ, и первым, кого я там встретил, был умный дельный инженер-текстильщик Федотов (я писал о разговоре с ним в первой части моих записок). Ознакомившись со статьей Пятакова, Федотов разразился жестокой критикой. 224

Хорош высший руководитель промышленности! Он понятия не имеет, как в индустрии производится амортизация. Возмещение частей изношенного основного капитала происходит непрерывно путем текущего и капитального ремонта, а отнюдь не в ожидании, что через 10 или 20 лет накопятся амортизационные отчисления и тогда можно выбросить изношенный капитал и сразу заменить его новым. Пятаков к тому же путает: одно дело воспроизводство основного капитала, другое дело — его увеличение, накопление. Марксистским языком я не владею, но, заимствуя у Пятакова марксистские выражения, скажу, что когда к капиталу прибавляется «прибавочная стоимость» рабочих и «прибавочный продукт крестьян» — это уже не амортизация, это накопление. С помощью амортизации можно восстановить, воспроизвести изношенный капитал, тогда как с помощью накопления можно расширить предприятие или построить но­вое. Значит, нельзя говорить только о воспроизводстве основного капитала, а нужно говорить о нем и о накоплении основного капитала.

Возражать Пятакову Федотов особого желания не имел, я все-таки убедил его написать статью. С критическими замечаниями по адресу Пятакова, она была напечатана в «Торгово-промышленной газете». Второй от­клик я получил от троцкиста Быка, экономиста Сахаротреста. Заметив, как и Федотов, что у Пятакова не­сколько смутные представления об амортизации, он, переходя к накоплению, указал, что в этом вопросе на единственной правильной точке зрения стоит Преобра­женский: источники накопления в СССР не в производ­ственной базе государственной индустрии, а находятся вне ее, в несоциалистических формах хозяйства. За этим последовала третья статья. После переговоров со мною ее написал Антропов, старый большевик, но ушед­ший из партии. Он самым решительным тоном объявил, что никакого настоящего накопления в промышленности СССР нет. «Прибавочный продукт» создается только в деревне, откуда «путем налогов и высоких цен систематически перекачивается в город». Перекачивание так велико, что «сельское хозяйство не может нормально раз­виваться». Дискуссия развернулась, появились и другие статьи о «воспроизводстве основного капитала» в «Торгово-промышленной газете», «Экономической жизни» — органе СТО, «Финансовой газете» — органе Комиссариата финансов. Наконец, дней через 8 или 10 после [225] статьи Пятакова, в редакцию пришло лицо, вызвавшее у сотрудников «Торгово-промышленной газеты» и бывших в это время в редакции некоторых сотрудников ВСНХ особый, довольно странный, интерес. Когда это лицо сидело у меня в кабинете, сотрудники газеты под разными предлогами заходили ко мне, чтобы взглянуть на него. Я их спрашивал потом — в чем тут дело? Смеясь, мне ответили, что интересно посмотреть на «древность», «на персонаж из навсегда погибшей Атлантиды». Пришедший в редакцию известный экономист, в прошлом виднейший меньшевик, Петр Павлович Маслов «древностью» не был. Он родился в 1867 г., следовательно, в 1924 г. ему было не так уже много лет, всего 57. Откуда представление о нем как о «древности» — понять трудно. Маслов принадлежал вместе с Лениным, Потресовым, Мартовым и другими к «выпуску» социал-демократов, появившихся в политической жизни в самом начале 90-х годов. В 1896 г. он участвовал в «Самарском вестнике» — первой газете в России, стремившейся придать себе некоторую марксистскую окраску. В конце 90-х гг. он — так же, как и Ленин, Струве, Туган-Барановский,— писал в марксистских легальных журналах Петербурга: «Новом слове», «Начале», «Жизни». Немного позднее выпустил большую книгу об аграрном вопросе в России и прослыл знатоком этого вопроса. В 1902 году в Женеве, под псевдонимом ИКС, выпустил брошюру, где, критикуя аграрную программу «отрезков» Ленина (возвращение земель, отрезанных у крестьян при освобождении от крепостного права в 1861 г.), он противопоставил ей передачу конфискованных помещичь­их земель в распоряжение «муниципий» — земств, местных самоуправлений, созданных при участии городского населения всеобщим избирательным правом. Эта аграрная программа, получившая название «муниципализа­ции» («земстволизация» — по насмешливому выражению Ленина), отменяя программу «отрезков», была принята партийным съездом в 1906 г. в Стокгольме. Большевики и меньшевики сделали тогда попытку объединиться, и, так как большевики на съезде оказались в меньшинстве, «муниципализация земли» прошла. Ленин и большевики с ней никогда не соглашались и из арсенала своих идеи с презрением выбросили вон, но принятие ее съездом высоко подняло в другой части партии авторитет Маслова. Осенью 1905 г. Маслов и я были редакторами первой в Москве социал-демократической газеты — «Московской газеты» [226] (пятьдесят лет спустя о жизни этой газеты я написал очерк в «Социалистическом вестнике», в номере от ноября 1955 г.). Она просуществовала недолго, издатель, возмущенный ее революционным характером, прекратил ее субсидировать и, вдобавок, донес по­лиции на Маслова и на меня как на опасных людей.

Маслов за свои статьи в газете был привлечен к суду, приговор был суров; спасаясь от него, он на несколько лет уехал за границу. Я избег этой участи: жил под чужим именем с паспортом на имя Адриана Александровича Дьякова, и полиция меня не нашла. Издатель «Московской газеты» почему-то уверил жандармерию, что под псевдонимом Валентинова скрывается некий граф Ланской. Опросы этого графа весьма ясно показали, что он не Валентинов, ни малейшего отношения к газете не имеет, и ленивая полиция (это ведь не ГПУ) перестала меня отыскивать. Помимо книги об аграрном вопросе, Маслов написал еще несколько книг. Например, в 1910 г. из-под его пера вышла «Теория народного хозяйства», а затем еще какие-то произведения. Я их не читал, по многим причинам Маслов окончательно перестал меня интересовать. […]

Придя в «Торгово-промышленную газету» и вручая мне статью, Маслов счел нужным сделать к ней длинное словесное предисловие. Он заявил (и это написал), что товарищ Пятаков поставил «чрезвычайно важный вопрос о воспроизводстве снашивающегося в промышленности капитала». «Величайшая заслуга Пятакова в том, что он поставил этот вопрос прямо, так как было принято его обходить», хотя вот он — Маслов — в течение многих лет постоянно указывает на него в своих книгах и, в особенности, в недавно вышедших. Преображенский,— продолжал Маслов,— прав, выдвигая на первый план «накопление», но если бы он был действительно знающим вопрос марксистом, то должен был бы употреблять и соответствующие вопросу термины, говорить не просто о «накоплении», а о накоплении и «рас­ширенном воспроизводстве основного капитала». А к чему в конечном счете сводится расширенное воспроизводство? Ни более и ни менее как к «проблеме о производительном и личном потреблении в народном хозяйстве».

«Проблема увеличения основного капитала есть не что иное, как увеличение его за счет личного непроизводительного потребления».

Это был рецепт, имеющий целью «догнать и перегнать Америку», применявшийся в России Сталиным, потом его наследниками, а за ними, под их давлением, и в несчастных странах покоренной Европы. Маслову принадлежит первенство не в лансировании идеи о накоплении, а в особой формулировке условий накопления: производить расширенное воспроизводство основного капитала за счет потребления. Такого прямого указания на сжатие потребления у Преображенского нет. Этого не [229] было раньше и в произведениях Маслова. В устах столь видного меньшевика это звучало более чем неожиданно. Он показывался уже не как «персонаж исчезнувшей меньшевистской Атлантиды», а скорее персонажем всплывающего большевистского континента. После Октябрьской революции, не встречаясь с Масловым, я не знал, что в 1924 г. он начал менять «вехи». И он сменил их настолько, что в 1929 г. Сталин допустил его стать действительным членом Академии наук, а туда не допускались меньшевики, открыто не отрекшиеся от меньшевизма. По долетевшим за границу слухам, Маслов последние десятилетия сильно коммунизировался (он умер в 1946 г.), поэтому направление принесенной им в «Торгово-промышленную газету» статьи удивлять не должно.

Точно знаю, что Пятакову статья Маслова пришлась весьма по душе, но меня сильно смутила. Я солгал бы, сказав, что этот вопрос в 1924 г. мне был ясен. Я знал, как происходило развитие промышленности в довоенное время, когда на помощь ей приходили иностран­ный капитал и займы, но после Октябрьской революции вся обстановка кардинально изменилась. Можно поднять индустрию до довоенного уровня увеличением производительности труда, но откуда и как взять в СССР капиталы для «расширенного производства», расширения предприятий, постройки новых заводов и фабрик? Вне ответа на этот вопрос в духе Преображенского—Пятако­ва появлялись некоторые решения, однако они начали оформляться позднее, в 1925 г. Одно из таких решений намечали Сокольников и Шанин (в Наркомфине). С ни­ми во многом сходились народники, работающие в Наркомземе (те же Кондратьев и Макаров). Никогда не договаривая все до конца, многое сознательно прикрывая во избежание упрека в «крестьянском уклоне», они счи­тали, что главнейшей, первейшей задачей является под­нятие сельского хозяйства до самого высокого уровня. Только на базе окрепшего и поднявшегося до «зажиточ­ности» сельского хозяйства, способного вдоволь накор­мить население, создать в деревне достаточный «приба­вочный продукт» и принести в страну капиталы усилен­ным экспортом сельскохозяйственной продукции,— могут появиться условия для расширения советской индустрии. Второе решение, вернее вариант первого решения, раз­вивал В. А. Базаров, сотрудник Госплана, в прошлом видный большевик, после Октябрьской революции [230] покинувший партию. По этому варианту первейшей задачей должно быть развитие всех вообще отраслей, производящих предметы широкого потребления и те виды средств производства, потребность в которых носит уже доста­точно массовый характер. Базаров доказывал, что всюду мире интенсивное промышленное развитие начиналось с установки отраслей, производящих предметы потребления. Третье решение давал Бухарин и тесно с ним свя­занная группа молодых экономистов (Марецкий, Стецкий):

«Планомерно развивать и тяжелую, и легкую индустрию; растущую долю средств обращать на производство капитальных затрат, нужных для ускорения темпа индустриализации, но так, чтобы при этом происходило расширение производства предметов потребления. Расширять капитальное строительство за счет снижения производства предметов потребления мы не можем. Это означало бы ускорение темпа индустриализации ценою снижения уровня жизни трудящихся масс. Нужно помнить, что там, где выше норма накопления, там ниже норма потребления».

Повторяю, такого рода решения начали полностью оформляться лишь в 1925—1926 гг. Их еще не было в 1924 г. Формула Преображенского—Пятакова, первых выступивших с проблемой накопления и основного капитала, захватила врасплох. В нашем кружке «Лиге на­блюдателей» мы тоже подходили к этим вопросам, обме­нивались мнениями, но не могу сказать, чтобы у нас уже было какое-то определенное их решение. Мысль бродила около всех трех вышеуказанных решений, не отдавая преимущества какому-либо из них. Одно было ясно: стоять за «расширенное воспроизводство» за счет уменьшения потребления населения не хотим и не будем. Вот почему статья Маслова произвела на меня та­кое отталкивающее впечатление. В ней ряд фраз, грубейшим образом настаивающих на необходимости сжимания потребления населения, просто коробил. В течение чуть ли не двух часов разговора с Масловым, с вырастающим раздражением против него, я тщетно просил его выкинуть некоторые фразы, а другие смягчить. Он не шел на это, упрекая меня в забвении «основ марксизма», в откате на позиции «слюнявого народничества» (Sic!), я попросил его обождать и пошел к Савельеву, оказавшемуся в редакции. Он прочитал статью Маслова 231и, ковыряя по своему обыкновению в носу, ничего не сказал — разделяет ли или нет ее содержание.

— Печатать ли статью?— спросил я.

— Нельзя не печатать. Он хвалит Пятакова, их взгляды, видимо, совпадают. Если не поместим Маслова, он отнесет статью в «Экономическую жизнь», получится скандал. Пятаков скажет, что мы осмелились ее не печатать потому, что Маслов его хвалил.

Я вернулся к Маслову с немедленно появившейся мыслью солгать. Я заявил, что мое ближайшее начальство — ответственный редактор «Торгово-промышленной газеты» — говорит, что статью можно принять при условии, если она будет «подчищена». К великому моему удивлению и удовольствию, Маслов, очень нехотя, все-таки пошел на большие уступки: статья была изрядно вычищена моими поправками и изъятиями, сильно изменившими ее первоначальный вид. И все же, чтобы как-то для себя лично отгородиться от шокирующего меня в ней заложенного духа, я под заголовком «О воспроизводстве основного капитала» поставил строку с указанием, что статья идет «в порядке дискуссии», чего не ста­вил ни под одной из печатавшихся на эту тему статей.

Статьей Маслова, а его, кстати сказать, после этого я никогда более не встречал, дискуссия о «воспроизводстве основного капитала» в «Торгово-промышленной газете» закончилась. Пятаков нашел, что помещенными в ней статьями почва для установки этого вопроса подго­товлена и от «общих формул», от «алгебры нужно пере­ходить теперь к арифметике», к «живой конкретной действительности». Делая такой переход, в течение ок­тября, ноября, декабря в ВСНХ происходил ряд совеща­ний в ГЭУ и Цугпроме под председательством Гинзбурга, Трахтенберга, Штейна и других. Были вынесены два важных предложения: первое — нельзя говорить об основном капитале вообще, нужно эту проблему ставить конкретно в каждой из отраслей индустрии. Второе предложение: план воспроизводства должен укладываться в какой-то срок. План Гоэлро — «Электрификации РСФСР», составленный еще при Ленине, намечал для своего осуществления минимальный срок в десять лет.

Присутствующий на одном из указанных совещаний представитель Наркомфина А. Б. Штерн (через год он вошел в ВСНХ) указал на обнаружившиеся неудобства такого большого срока и предложил вместо него пяти­летний срок. Итоги обсуждений на совещаниях, [232]  с предложением установить, считая с 1 октября 1925 г., пятилетние планы развития промышленности, были доложены Пятакову (чтобы не усложнять мой рассказ, не буду указывать, что на совещаниях обсуждался вопрос об амортизационном фонде и долгосрочном кредите). Пятаков одобрил предложения совещаний, дав для дальнейшей работы следующие директивы:

«План развития промышленности есть стратегическая линия, следуя по которой мы через НЭП должны идти к социализму. План должен быть многолетний, но для начала нужно приняться за пятилетние перспективные планы, рабочие гипотезы в каждой индустрии. Не удовлетворяясь общими формулами, мы должны ясно определить, какой вид примет наша промышленность через пять лет. Это есть исключительно волевая задача».

Пояснив свое выражение, Пятаков бросил чрезвычайно характерную для него фразу:

«Когда хозяйственники и работники ВСНХ будут работать над этой задачей, мне придется, в том почти уверен, неоднократно слышать, что, мол, эта или та задача невозможна. Заранее говорю, нужно сосредоточить внимание на аргументах в пользу исполнения той или иной задачи, а не на доводах в невозможности ее исполнения. У нас, у коммунистов, понимание невозможного отличается от понимания его некоммунистами. Невозможное для них — для нас возможно».

Слова Пятакова как бы предвосхищали формулу Сталина в 1931 г.: «Выше темпы, нет таких крепостей, которых мы, большевики, не взяли бы».

Директивы Пятакова о «волевой задаче», долетев до Дзержинского, вызвали его резкое неодобрение. Ни я, ни какой-либо другой беспартийный сотрудник ВСНХ на этом столкновении Дзержинского с Пятаковым не присутствовали. До нас дошло лишь эхо. Возражения Дзержинского можно было заранее предвидеть. Они логично вытекали из его общей позиции, показанной мною в предыдущей главе. Дзержинский сказал, что ему, не менее чем Пятакову, ясно, насколько важна проблема основного капитала.

«Наши заводы изношены, их производительность недостаточна, нужно строить новые предприятия, полностью реконструировать и расширять существующие. Однако недопустимо рассматривать это дело [233] только как волевую задачу. Такой подход к вопросу грозит превратить его в безответственное прожектерство или хуже — в авантюру. В планах мы должны считаться с наличностью наших финансовых и прочих средств, с реальной возможностью. Темп роста промышленности должен быть согласован с ростом и нуждами сельского хозяйства. В наших отношениях с деревней, в продуктообмене с нею, не должно быть места эксплуатации с расчетом, что она принесет нужные капиталы для увеличения основного капитала промышленности».

Вероятно, это было первое крупное столкновение Дзержинского с Пятаковым. Дзержинский в категорической форме дал ему понять, что не позволит в создании пятилетних планов развития промышленности гнаться «за невозможным», вдохновляться тем, что теперь можно назвать «директивами» Преображенского—Пятакова—Маслова. Попыткам придать «воспроизводству основного капитала» характер «исключительно волевой задачи» препятствовало еще и то обстоятельство, что металлургия, поставляющая важнейшую материю основному капиталу, находилась под непосредственным управлением Дзержинского и не могла принимать желательный для Пятакова темп сверхразвития. Встретив сопротивление своим идеям со стороны Дзержинского, Пятаков был поставлен перед выбором: подчиниться или уйти из ВСНХ. Но он считал, что вне промышленности нет захватывающей его работы. «Если бы,— сказал он однажды,— мне пришлось отойти от промышленности, я считал бы себя оскопленным». И Пятаков подчинился. Это было внешнее подчинение. Внутренне его никогда не было. Отсюда его раздвоение, неискренность. В публичных ре­чах, в печатных заявлениях он не отходит от «линии» Дзержинского, а в частных беседах ее полностью отвергает. Это должны иметь в виду те, кто захотел бы ныне прочитать его печатные заявления того времени.

б. «Освок» и методология планирования

Так как Пятаков был инициатором постановки вопроса об основном капитале и его энергия и административные способности высоко ценились, то вполне естественно, что он и стал во главе чрезвычайно важной работы, начатой в этой области отделами ВСНХ, треста­ми, синдикатами и управляющими промышленностью [234] хозяйственными органами. Эта работа сосредоточилась в так называемом «Освоке» — «Особом совещании по воспроизводству основного капитала промышленности», образованном приказом по ВСНХ 21 марта 1925 г. Два месяца спустя, в мае, вслед за ВСНХ, образовалась и при Госплане «Особая комиссия по вопросу об основном капитале», но не в промышленности, а во всем народном хозяйстве. Ее задачи отличались от «Освока», на нее возлагалось координировать, объединять планы, создаваемые отдельными наркоматами, а кроме ВСНХ, к выработке их никто еще не приступал. ВСНХ был первым учреждением, начавшим составлять пятилетние планы.

Что такое «Освок», какова его структура? База его - 30 производственных секций с задачей в каждой из них наметить «рабочие гипотезы», для выработки пятилетнего плана развития промышленности на время с 1 октября 1925 г. по 1 апреля 1930 г. Это — угольная секция, нефтяная, торфяная, горная, металлургическая, машиностроения, цветных металлов, металлических изделий, автоавиастроения, электротехническая, хлопковая, хлопчатобумажная, шерстяная, льно-пенько-джутовая, шелковая, основной химии, анило-красочная, остальной химии (лакокрасочная, резиновая, лесохимическая, химико-фармацевтическая), спичечная, редких элементов (вольфрам, молибден, титан, селен), силикатная, лесная, кожевенная, рыбная, сахарная, спиртовая и крахмало-паточная, маслобойная, табачно-махорочная, консервная, чайная, полиграфическая.

Наряду с этими секциями, появились пять так называемых функциональных секций, исследующих, намечающих планы и вопросы не отдельных отраслей индустрии, а имеющих значение для всей промышленности. Это секции финансово-экономическая, сельского хозяйства и его отношений с индустрией, секция транспортная, районирования промышленности, секция профтехнического образования и подготовки кадров. Над ними «пленум» — совещание представителей всех секций — и на самом верху президиум «Освока» под председательством Пятакова. Работы «Освока» начались в апреле, в то время я не был в Москве, уезжал в Берлин с надеждой с помощью операции освободиться от болезни. Когда в мае вернулся в Москву, конечно, стал узнавать, что нового за это время в ВСНХ. Мне ответили — «Деловой Двор» (здание, где помещался ВСНХ) «гудит как разбу-235женный улей», «машина Освока работает вовсю» «во всех бюро, в залах заседаний, отделах Цугпрома ставят гороскопы, определяющие судьбу отраслей нашей индустрии через пять лет».

Размах работы Освока меня поразил. В апреле первый месяц его существования — 54 заседания и совещания разных секций, в мае — 110, в июне их уже — 238. Составляя план, определяя количественный и качественный облик отраслей индустрии к концу 1930 г., нужно было хорошо знать, что эти индустрии собой представляют в 1925 г., иначе говоря: стараясь заглянуть, научно «отгадать», чем данная отрасль индустрии может быть в будущем, необходимо прежде всего отдать себе отчет, что такое она сейчас. И так, одна индустрия за другой, проходили перед глазами Освока. Подобное, как говорилось тогда, «прощупывание» давало такое глубинное их познание, какого до сих пор не было. Одни «гороскопцы» тяготели к телеологии, к тому, что желательно; другие к тому, что только возможно. У некоторых гороскопцев-телеологов были несомненные за­скоки, преувеличения, все же большой фантастики не было. Мысль во всех секциях работала осторожно. К тому же допущение особо больших промахов, искривления возможности в расчетах производственных секций уменьшалось тем, что их планы должны были в дальнейшем пройти через некое чистилище в образе «комиссии по критической сводке гипотез отраслей промышленности». Каждая отрасль исследовалась по всем направлениям. Приблизительно устанавливалась емкость рынка данной индустрии, наличие и рост необходимых для нее сырьевых и других ресурсов. Подсчитывалась производственная мощь существующих предприятий, ее увеличение, предполагаемая мощь намечаемых новых. Учитывался эффект реконструированного основного капитала, его конкретный вид, географическое расположение новых за­водов и фабрик. Определялись возможности снижения накладных расходов, снижения себестоимости, увеличение производительности труда, размер капитальных затрат и размер оборотного капитала, источники их покрытия, банковские кредиты. Все ли было безупречно в этой сложной работе? Разумеется, нет! Слишком уж была нова вся проблема перспективных планов, слишком уж много неизвестных, которые требовалось научно «угадывать».

Всем известно, что индустрия в целом зависит от [236] состояния сельского хозяйства. Там находится сырьевая и продовольственная база промышленности. Экспорт продукции сельского хозяйства дает возможности импорта вещей, нужных индустрии. Сельское хозяйство есть рынок сбыта изделий промышленности, источник доходов государственного бюджета, откуда идут средства для фиксирования промышленности. Характерной чертой работников Освока было огромное внимание к сельскому хозяйству, а так как Наркомат земледелия в 1925 г. не имел разработанного плана развития сельского хозяйства, Освоку, так как это нужно промышленности, при­шлось взяться за не входящее в его функции составление своего пятилетнего плана развития сельского хозяйства и особенно детально наметить перспективы развития сельскохозяйственной сырьевой базы (хлопок, лен, пенька, шерсть, кожевенное сырье, сахарная свекла, масличные семена, табак, махорка). Следует очень и очень подчеркнуть, что, придавая огромное значение сельскому хозяйству и идя вразрез с идеями Преображенского, работники секций Освока не смотрели на сельское хозяйство как на «дойную корову для индустрии», совершенно так же, как увеличение основного ка­питала индустрии они (за исключением некоторых коммунистов) не проектировали достигнуть, по рецепту Маслова, «за счет снижения потребления населения».

Подобные решения отталкивались без всякой апелляции к Дзержинскому или к какой-либо теории. Это было просто инстинктивное, разумное неприятие того, что считалось абсурдом. Работа секций Освока, несмотря на то, что ее инициатором и главою был Пятаков, шла наперекор духу, идеям Пятакова—Преображенского (прибавлю: и Маслова). Некоторые из работников Освока это прекрасно понимали. Один из них мне сказал: «Вы, наверное, знаете рассказ о курице, сидевшей на утиных яйцах. Она вывела их, и утята поплыли по озеру, оставив свою мать в недоумении и растерянности на берегу. Можно дать вариацию этого рассказа: сидит гусыня на куриных яйцах и, когда дети вылупились из яйца, сама бросилась в озеро, приглашая за собою цыплят, а они за нею не последовали. В положении гусыни Юрий Леонидович Пятаков. Вывел освоковских цыплят в надежде поплыть с ними по глубокому озеру, а цыплята остались на берегу. Ну, и слава Богу! Идеи Пятакова и оппозиции мне совсем, совсем не нравятся. От них недалеко и до военного коммунизма...»

[237]

Почему «цыплята» не последовали за гусыней? Для ответа нужно привести некоторые цифры. За девять месяцев, апрель—декабрь 1925 г., самый интенсивный период в жизни Освока, было 1228 заседаний его секций. Официальные секции имели 158 заседаний, производственные секции — 1070 заседаний. За это время во всех секциях было сделано 592 доклада 430 докладчиками. Многие из них делали несколько, а не один доклад. Подавляющая масса докладчиков, основных работников Освока, состояла из беспартийных специалистов-ученых инженеров, техников, экономистов, статистиков. Среди этих работников было очень мало коммунистов, и все их доклады, почти как правило, приготовили, «разжевали» все те же беспартийные специалисты. Например, с докладом по хлопчатобумажной промышленности выступил коммунист Еремин, председатель текстильного синдиката, а по хлопку коммунист Мамаев. Всем было известно, что доклад Еремина был написан беспартийными экономистами синдиката, а доклад Мамаева — экономистами Союзхлопка. Были коммунисты, вроде Губкина, способные сказать свое слово, но таких горсточка. В общем, можно категорически утверждать, что весь главный, основной, материал, содержание первой промышленной пятилетки — все нужные для нее цифры, под­счеты, гороскопы — результат работы беспартийных специалистов.

Сводный план развития промышленности за 1925/26—1929/30 гг. составил бывший меньшевик А. М. Гинзбург. Сложные подсчеты изменения и роста основного капитала промышленности за тот же срок произвел бывший меньшевик Я. М. Гринцер. Финансовые перспективы развития промышленности, с подсчетом предстоящих вложений в капитальные затраты и оборотный капитал, дал беспартийный С. Д. Абрамович. Территориальную организацию промышленности с географическим размещением предполагаемых к постройке новых предприятий обрисовал беспартийный Жданов. Это не все. Нужно вспомнить солидные доклады беспартийных о перспективах топливоснабжения, долгосрочном кредите, задачах районирования, перспективах транспорта и многие другие. Все, что относится к сельскому хозяйству и его отношению к промышленности, было разработано беспартийными экономистами, в их числе народником Огановским. В комиссии Освока, разработавшей общие перспективы развития сельского хозяйства, председателем 238 был действительный статский советник царского времени проф. Е. С. Каратыгин, о котором я уже говорил в главе о Дзержинском и буду еще говорить в главе о "Торгово-промышленной газете". Зная состав главнейших, самых активных кадров Освока, становится вполне понятным, что «цыплята не последовали за гусыней» и дух Пятакова—Преображенского не мог наложить свою печать на первую пятилетку промышленности. Она — творчество не коммунистов, а беспартийного люда, работавшего над нею с большим подъемом, большим интересом сознанием своей ответственности перед страною и в то же время с сознанием, что некоммунистические кадры ученых-инженеров, техников, экономистов, статистиков счетоводов — не последняя спица в советской колеснице, а общественная сила, с которой правительству нужно считаться.

Это сознание «1925 года». И нужно ли еще раз говорить — почему мы, в нашем кружке в «Лиге наблюдателей», с таким оптимизмом смотрели тогда в будущее. В эпоху сталинской пятилетки,— с террором, раскулачиванием и прочим,— ВСНХ был уничтожен, разделен на два комиссариата — тяжелой и легкой индустрии. Самое имя — ВСНХ — исчезло. Он просуществовал 16 лет, и я считаю, что за все это время самым интересным периодом его жизни был 1925 год и начало 1926-го. До сталинской пятилетки над промышленной пятилеткой, после Освока, работали и в 1927, и особенно в 1928 году. Но в них уже не было «духа 1925 года». Он был придушен. Уже начинали действовать будущие приказы: «для нас все возможно, выше темпы, нет крепостей, которых мы — большевики — не взяли бы». Очень характерно, что «Торгово-промышленная газета» тогда переименовывается в «За индустриализацию», т. е. за сверхиндустриализацию. Беспартийные специалисты превращаются в терроризованных безгласных исполните­лей, в аппарат, обязанный доказывать, что сталинизированное Политбюро — носитель абсолютной истины. С 1928 г. прекрасная статистика заменяется лживой. В 1925 г. мысль в Освоке работала если не с полной свободой, то, во всяком случае, с большой свободой. Меньшевик Гинзбург, составляя сводный план пятилетки, не боясь, мог в него вводить так называемую «потухающую кривую». В 1931 г. он получил за нее десять лет тюрь­мы. Меньшевик Гринцер, в уже указанной очень солидной работе об «изменениях мощности основного [239] капитала», позволил себе заявлять, что не согласен, чтобы темп развития тяжелой индустрии слишком намного превысил темп развития легкой индустрии. Два года позднее такие заявления становились просто невозможными!

Я сказал, что, возвратившись из Берлина в Москву был поражен размахом, интенсивностью работы всех секций Освока. Она меня крайне заинтересовала, скажу сильнее — всего увлекла. Если бы мог, посещал бы заседания всех секций, а это не было возможно. Во-первых, потому что иногда шесть-семь секций работали одновременно, совместить присутствие в них нельзя. Во-вторых,— заседания секций происходили в часы, когда в редакции «Торгово-промышленной газеты» шла горячая работа по подготовке номера. Как редактор, я не мог отлучаться. И все-таки при первой же возможности я бежал на заседания секций. Так удалось побывать на некоторых заседаниях секции редких металлов, хлопчатобумажной промышленности (их было очень много, за 9 месяцев — 63!), шерстяной промышленности, нефтяной, секции финансово-экономической, секции районирования. Полезно указать, что на этой секции предвосхитили многое, что было осуществлено потом: например, говорили о движении промышленности на Восток, о металлургическом заводе в Магнитогорске, Волжско-Донском канале, развитии индустрии в Туркестане и т. д. Посещением урывками совещаний секций я удовлетвориться никак не мог и старался всякими другими способами, в частности чтением протоколов совещаний, быть в курсе работ Освока. Огромную помощь в этом деле оказывали выпускаемые Промышленным издательством брошюры, содержащие «пятилетние гипотезы» развития разных индустрии. Когда их накопилось свыше двух десятков (кажется, 25) и штудирование их уже давало мне возможность, более или менее, представить себе вырастающий на их базе перспективный план всей промышленности, я решил о них написать. Мне в голову бы не пришло об этом здесь говорить, если бы, в связи с этим, не произошло молниеносное изменение отношения ко мне Пятакова. Не помню, когда появилась моя статья в «Торгово-промышленной газете». Не могу точно указать дату, так как этой газеты нет ни в одной библиотеке Парижа. В моих записках я давал цитаты из нее, но иногда для этого приходилось производить труднейшую, отнимавшую много времени, работу — отыскивать [240]  в разных изданиях цитаты из «Торгово-промышленной газеты» и уже по ним устанавливать, что в ней говорилось.

Посвящая мою статью перспективным планам промышленности, видя в этом крайне интересное «заглядывание в будущее», пробуя его отгадать и изобразить, я писал, что когда-то попытку в этом направлении сделал Чернышевский, описывая будущий «Хрустальный Дворец» грядущие чудесные изменения сельского хозяйства, а у автора «Что делать?», вследствие отсутствия тогда индустрии, сельское хозяйство естественно стояло на первом месте, заслоняя все остальное. Однако «перспек­тивные планы» Чернышевского не более как «беллетристика», родственная произведениям Кабэ, Мориса, Бел­лами и прочих. Первую научную попытку статистически представить социалистическую трансформацию страны дал Атлантикус (немецкий профессор Баллод) в книге «Государство будущего», написанной в половине 90-х годов. Оперируя цифрами и всякими подсчетами, он старался представить, какому количественному изменению подвергнутся при социализме все отрасли народного хозяйства Германии от индустрии до транспорта. Книга Атлантикуса очень сухая, сплошь состоящая из цифр, встречена была в социалистическом мире с большим почетом. До него и 25 лет после его книги никто такого рода «перспективными планами» не занимался. Они появились впервые после Атлантикуса в 1920 г., при Ленине, в работе Государственной комиссии по электрификации России и в неизмеримо более развернутой форме, с более глубоким содержанием в работах Освока, в его пятилетних «рабочих гипотезах хозяйственного развития». Восторженно отзываясь о работах Освока, я указывал, что, в сравнении с ними, знаменитая книга Атлантикуса кажется тощим трудом. То, что было не под силу ему, ученому-одиночке, оказалось достижимым для коллектива высококвалифицированных работников. Опи­раясь на хорошую статистику, на глубокое знание инду­стрии, пользуясь научными методами, они подошли к решению огромных, сложных вопросов, даже не затрону­тых Атлантикусом. Приблизительно это, или что-то вроде этого, я писал в передовой «Торгово-промышленной газеты». Говорю приблизительно, ведь после этого мне приходилось писать слишком много о многих разных вещах, стиравших написанное тридцать два года назад. Утром, в день, когда появилась моя статья, мне [241] протелефонировала секретарь редакции Р. И. Крендлина и явно волнуясь, передала, что в редакцию звонил Пята­ков, спрашивал, кто написал передовую статью, и узнав, что ее писал Валентинов,— «приказал», чтобы я к нему немедленно явился. Крендлина недаром волновалась. Она, как и я, знала, что Пятаков ко мне относится враждебно, и имела полное основание предполагать, что вызов к нему связан с какими-то угрожающими мне большими неприятностями. Враждебность Пятакова начала проявляться еще в 1923 г., когда он узнал, что я критикую оппозицию и мыслю, по его выражению, как «стопятьдесятпроцентный нэповец». Его приказ по ВСНХ 16 июля 1923 г., толкнувший на огромное повышение цен промышленных товаров и повлекший за собой полный кризис сбыта, вызвал во мне нескрываемое возмущение. Об этом мои недоброжелатели ему донесли, и, вероятно, с этого момента он стал с неприязнью коситься на меня. [….]

[246]

Как я сказал, после «примирения» со мною, Пятаков перестав отворачиваться, несколько раз меня приглашал: «Пойдем ко мне поболтать». О чем же мы с ним «болтали». Употребляю его термин, несмотря на то, что к Пятакову он совсем не подходит. Он не «болтал», говорил «назидательно», «авторитетно» (авторитарно), «административным тоном» и удивительно гладко. Его фразы, что редко бывает в разговорах, синтаксически были всегда так правильно составлены, что, если их перенести на бумагу, не потребовалось бы нигде, ни в одной делать какие-либо исправления или добавления слов для связи. Возможно, что такой характер и делал их хорошо запоминаемыми. Впрочем, на запоминание толкало и другое обстоятельство: Пятаков был выразителем оппозиционной идеологии, а от нее я весь отталкивался, считал опасной, враждебной. А то, от чего с неприятным чувством отталкиваемся, крепко западает в память. Действует инстинкт самоохраны. Некоторые разговоры с ним особенно запомнились. Помню, однажды зашла речь о последних предсмертных статьях Ленина в 1923 году.

— В них,— сказал Пятаков,— есть нечто, что ни мне, ни многим другим не понравилось. Даже совсем не понравилось. Зато маленькая статейка о «Нашей Революции», по поводу записок Суханова,— жемчужное зерно. Несколькими фразами Ленин удивительно оформил огромный вопрос, дав дополнение к главе Маркса в «Капитале» об «исторических тенденциях капиталистического накопления». Маркс в ней показывает условия, при которых «бьет час капиталистической собственности и экспроприаторов экспроприируют»,— иными словами, приход пролетариата к власти. Этому предшествует долгое «накопление» производительных сил, централизация капиталистического производства, обобществление труда, рост пролетариата, его объединение. Так может произойти революция в Англии, Америке, Германии. Однако Ленин правильно считал дураками теоретиков, полагающих, что только при этих условиях появляется социальная революция. Наша Октябрьская революция воочию показала, что есть и другие пути. По господствовавшим раньше представлениям, а Ленин иронически называл их «учебником Каутского», политическая власть пролетариата появляется только на базе уже совершенно подготовленной к социализму экономики. А Ленин говорит: это не есть универсальный закон мирового движения. Пролетариат [247], точнее выражаясь, его партия, может стать власти при отсутствии нужной ему накопленной экономики. Она создается позднее, уже после прихода к власти, причем для ускорения нужного хозяйственного развития пролетариат и его партия пользуются методами планирования, которые капиталистическому обществу не­известны и недоступны. Это мы и делаем в СССР. Долгое, медленное развитие производительных сил при капитализме нужно заменить ускоренным ходом этого развития. Наша задача, таково мое убеждение, в несколько лет достигнуть того, чего капитализм достигал в течение десятков лет. Ничего невозможного в том нет. По социал-демократическим убеждениям, экономика, так сказать, предшествует политике, завоевание власти следует за подготовленной экономикой. По Ленину — наоборот: захват власти пролетариатом, его партией, может предшествовать и потом ускоренно создавать, «накоплять» нужные производительные силы.

— Не находите ли вы, что это ревизия ортодоксального марксизма?

— Ничего подобного! Это не ревизия Маркса, а созданное опытом, дополнение к нему. Есть не один путь к социализму, а два[6]. Второй путь теперь твердо обосновывается теоретически, так как есть уже представление о значении в современном историческом процессе пролетарской коммунистической партии, но, оговорюсь, совсем не всякой партии, себя так называющей, а действительно и до конца революционной. Этот активнейший фактор прежде никак не учитывался в социологии. Там ему не было места. Благодаря Ленину, мы — увы  [248] не все - достаточно познали значение этого двигателя истории. Второй Конгресс Коммунистического Интернационала, следуя за Лениным, указал, что именно вторым путем, минуя капиталистическое развитие, к социализму пойдут страны Востока.

— Вы говорите, что в нашей стране строится социализм, в то же время, вместе с Троцким, теперь с Зиновьевым и всей оппозицией, утверждаете, что без мировой революции — а ее нет — построить социализм в одной стране нельзя. Нет ли тут большого противоречия?

— Никакого! Постарайтесь себе вот что усвоить. Так называемый военный коммунизм был плох не потому что был коммунизмом, а потому что входил в жизнь во время войны, делавшей невозможным проявление великих сторон коммунизма. С окончанием войны нужно было основу коммунистической системы оставить нетронутой, но, разумеется, подлежащей усовершенствованию. НЭП не нужно было вводить. Он восстанавливает препятствия к социализму, которые мы только что уничтожили. Он искажал всю нашу социальную структуру. Теперь к социализму придется идти, выжигая каленым железом щупальца НЭПа, он, как спрут, просунул их во все без исключения области нашей жизни. А чтобы выжечь их, нужно, чтобы нам в этом не мешали.

— Введение НЭПа было ошибкой?

— Несомненно!

— Значит, Ленин, вводя его, делал большую ошибку?

— А почему вы думаете, будто Ленин не сознавал, что делал ошибку? Представим все-таки, что ее мы поправили, НЭП выжгли. Есть ли у нас гарантия, что после этого будем спокойно существовать? Никакой. Пока в других странах существует капитализм, его система с нашей ужиться не может. Это аксиома. Ленин постоянно твердил: рядом с капитализмом мы жить не можем, либо он нас съест, либо мы его убьем. При этих условиях мировая революция делается основным условием самого нашего существования. Однако мысль о ней должна заполнять наше сознание не только по этой причине. Есть другая, еще более важная: если мы действительно настоящие коммунисты, настоящие интернационалисты, а не замаскированные националисты, тогда ограничиться, замкнуться в установлении благ социализма [249] в одной стране, мы не можем. Это было бы полной изменой интересам мирового пролетариата.

Моя беседа с Пятаковым происходила в 1926 г. Дату, конечно, не помню, но Дзержинский был тогда еще жив. В сущности, то не беседа была, а скорее интервью-монолог, давший возможность из уст одного из виднейших лидеров оппозиции слышать — куда, с какой программой, какими мыслями она идет. Дополняя мое и без того достаточное знание взглядов оппозиции, интервью с Пятаковым, усиливая убеждение в крайней вредности этого течения в коммунистической партии, вместе с тем усиливало мои симпатии к другому крылу — к Рыкову, Бухарину, Томскому, Дзержинскому.

В связи с проблемами Освока и «расширенным воспроизводством» запомнился и другой разговор с Пятаковым. На этот раз это уже не «интервью», не монолог, а спор, принявший весьма неприятные формы. Пятаков грубо накидывался на меня, пуская в ход дерзости, а я, забывая, что он мое начальство, почтения к нему не проявлял. По какому поводу сыр-бор загорелся? Однаж­ды, позвав меня, чтобы «поболтать», Пятаков стал с раздражением говорить, что в составляемую Гинзбургом промышленную пятилетку всовывается «потухающая кри­вая»: «Болванам это может нравиться, но по существу это отказ от ускоренного индустриального развития, а без него мы из трясины нашего убожества не вылезем». «Потухающую кривую» я тоже принимал, следовательно, был «болваном», но я постарался перевести раз­говор в другую сторону. Гинзбург, при экспозиции наметок своей пятилетки, указывал, что она конструируется в полном согласии с формулами Маркса о расширенном воспроизводстве. Маркс, напоминал он, устанавливает в промышленности два «подразделения»: первое — это производство средств производства, второе — производство предметов потребления; рассматривая обмен друг на друга частей этих подразделений, он показывает, как осуществляется «реализация» всей продукции. По уверению Гинзбурга, создаваемая им на данных Освока пятилетка точно выполняет все указания Маркса. Такие заявления вызвали у меня не совсем лестные мысли и замечания по адресу Гинзбурга. Он знал об этом и очень косился на меня. В схемах Маркса во втором томе «Капитала», в главе о накоплении и расширенном воспроизводстве, идет речь об абстрактнейшей абстракции — [250] несуществующем обществе, состоящем лишь из нищающих пролетариев и богатеющих капиталистов. Никаких других классов, групп — «третьих лиц», по терминологии Струве, в нем нет; невозможно схемы из этого, существующего лишь в фантазии, общества прилагать к анализу хозяйства России с подавляющим преобладанием в ней крестьянского населения. Зачем это делает Гинзбург? Не из желания ли показать, что вот он, бывший меньшевик,— стопроцентный марксист-ортодокс? Но разве он не видит, не сознает, что схемы Маркса приклеены насильно и только словесно к его пятилетке, а фактически она не имеет никакого отношения к этой искусственной приклейке?

Схемы Маркса во II и III томе «Капитала» меня издавна интересовали. Я был знаком с полемикой по поводу их в немецкой прессе, потом происходившей у нас в России в самом конце 90-х годов, а в 1922—1924 гг. в СССР (статьи Двойлацкого, Бухарина, Крицмана, Яковлева в «Вестнике социалистической академии» и «Под знаменем марксизма»). И чем больше знакомился с относящейся сюда литературой, тем более убеждался, что Марксовы формулы бесплодны, ни одного возникающего вокруг них вопроса не решают; нигде в мире, ни в СССР, ни в капиталистических странах, «обращение всего общественного капитала» не происходит и не может происходить по законам, устанавливаемым Марксом для не существующего в природе общества. Выдуманность, запутанность, порочность его построений обнаруживается с особой силой, если от его схемы о расширенном воспроизводстве и накоплении обратиться к основной, отправной ее базе — к «простому воспроизводству» без накопления. Тут уже действительно все рекордно просто. Вся суть вопроса представлена 26 строками (в советском издании 1949 г. второго тома «Капитала» — эти 26 строк находятся на 398-й странице сверху). В каждом из двух «подразделений» Маркс выделяет три части: постоянный капитал (основной и оборотный), переменный капитал (заработная плата) и прибавочный продукт, присваиваемый капиталистами. И когда Маркс показывает обмен «в натуре и по стоимости» частей первого подразделения на части второго подразделения,— при критическом отношении к этому обмену, оторопь берет: непостижимо, как такой огромный ум мог заниматься детскими операциями и считать это научным анализом! Это абсолютно не вяжется со [251] здоровой, мощной, реалистической, социалистической и экономической частью марксизма[7]. […]

«Чтобы оценить всю громадность и всю ценность труда, совершенного «Гоэлро»,— писал Ленин 22 февраля 1921 г. в «Правде»,— бросим взгляд на Германию. Там аналогичную работу проделал один ученый — Баллод. Он составил научный план социалистической перестройки всего народного хозяйства Германии. В капиталистической Германии план повис в воздухе, остался литературщиной, работой одиночки. Мы дали государственное задание, мобилизовали сотни специалистов, получили в десять месяцев (конечно, не в два, как наметили сначала) единый хозяйственный план, построенный научно. Мы имеем законное право гордиться этой [261] работой; надо только понять, как следует ею пользоваться» [8].

О каких «мобилизованных» специалистах говорит Ленин? Это проф. Осадчий, проф. Круг, проф. Дубелир проф. Шульгин, проф. Рамзин, проф. Дрейер, инженеры Стюнкель, Графтио и десятки, десятки других. Через десять лет, при Сталине, многие из них будут объявле­ны вредителями, ввержены в тюрьмы, расстреляны в подвалах ГПУ. Это все «беспартийные». Работе Гоэлро коммунисты не только не способствовали, а мешали и кричали о своем праве «не утверждать» работы Гоэлро с заседавшими там «буржуазными спецами». Это вызвало взрыв возмущения у Ленина:

«Поправлять с кондачка работу сотен лучших специалистов, чваниться своим правом «не утверждать» — разве это не позорно! Надо же научиться ценить науку, отвергать коммунистическое чванство дилетантов и бюрократов. Надо побольше поучиться у буржуазных спецов и ученых, поменьше играть в администрирование. Задачи коммунистов внутри «Гоэлро» — поменьше командовать, вернее, вовсе не командовать. Таких коммунистов у нас много, и я бы их отдал дюжинами за одного добросовестно изучающего свое дело и знающего буржуазного спеца. Нам в десять раз ценнее хотя бы буржуазный, но знающий дело «специалист науки и техники», чем чванный коммунист, готовый в любую минуту дня и ночи написать «тезисы», выдвинуть «лозунги», преподнести голые абстракции. Побольше знания фактов, поменьше претендующих на коммунистическую принципиальность словопрений».

За планом Гоэлро последовали в 1925 г. в ВСНХ еще лучше разработанные, еще более практичные перспективные пятилетние планы Освока. В Освоке та же картина, что в Гоэлро, т. е. над планами с усердием, увлечением работают беспартийные кадры, но коммунисты ВСНХ уже меньше чванятся. Стали более культурными, чем в 1920 г., работе беспартийных не мешают или мало мешают. В процессе совместной работы произошло сближение, некое сращивание беспартийных и коммунистических кадров. Это положение начнет разрушаться с приходом в ВСНХ, после смерти Дзержинского, Куйбышева.

А теперь вывод.

Тот кого называли «махровым реакционером», профессор Гриневецкий — предшественник, Vorganger, инспиратор конкретных планов экономического и технического преобразования страны. Планы Гоэлро им навеяны. Планы Освока за ним следуют, продолжают и углубляют. И в том, и в другом случае — они разрабатываются «беспартийными». Поэтому, когда в качестве участника и survivant той эпохи знаешь эту историю, неведомую многим историкам советской революции,— приходится лишь пожимать плечами, читая или слыша, что основы планирования, укрепляющегося в мире, и особенно в Европе, якобы заложены творческой мыслью советского коммунизма. Это неправда!

ГЛАВА VII

М. К. ВЛАДИМИРОВ — ЗАМЕСТИТЕЛЬ ДЗЕРЖИНСКОГО

Мирон Константинович Владимиров (настоящая его фамилия Штейнфинкель) принадлежал к группе «старых» большевиков, знакомых Ленина еще с 1903 г. Он был делегатом на большевистском съезде в Лондоне в 1905 году, сослан после этого в Сибирь, бежал оттуда за границу, жил сначала в Вене, потом в 1910—1911 гг. в Париже, находясь в тесно окружавшей Ленина группе (Зиновьев, Каменев, Инесса Арманд, Таратута, Семашко, Сталь и др.). Его кличка тогда «Лева». Он не был особенно «твердокаменным» большевиком и временами обнаруживал склонность «примиряться с меньшевиками». В своих «Воспоминаниях» Крупская отзывается о нем как о «примиренце вообще», притом поддающемся «всяким россказням» о склочности и нелояльности большевиков». С точки зрения Ленина и Крупской это огромный и непростительный недостаток, и все-таки за это они не судили его так строго, как других.

После Октябрьской революции Лева-Владимиров входил в состав украинского правительства, был народным комиссаром продовольствия, членом Революционного Военного Совета на Южном фронте. В 1922 г. Владимиров, насколько я понял из его слов, переехал, по желанию Ленина, в Москву, стал заместителем народного комиссара финансов сначала РСФСР, потом СССР. В ноябре 1924 г. он вступил в ВСНХ, заняв, наряду с Пятаковым, пост заместителя председателя. Дзержинскому он был нужен, как правый коммунист, чтобы умерять темпераментного, «левого», «троцкиста» и оппозиционера Пятакова.

С Владимировым сложились у меня особые, довольно странные, отношения, о них стоит рассказать, так как благодаря им я имел возможность узнавать от него мно­гое важное и очень интересное. Появившись в ВСНХ, Владимиров вызвал к себе М. А. Савельева, ответственного редактора «Торгово-промышленной газеты», которому [264] заявил, что по желанию Дзержинского он будет иметь близкое и постоянное общение с редакцией газеты л передавать ей «директивы» президиума ВСНХ. Поговорив на эту тему с Савельевым, Владимиров, прощаясь с ним сказал: «В газете в качестве вашего заместителя работает Валентинов-Вольский, я хочу, чтобы завтра или послезавтра он пришел ко мне». Эта фраза, как я в том убедился, встревожила Савельева. Он знал, что начальство ВСНХ, потому что газету вел я, а не Савельев, часто обращается ко мне с разными указаниями и вопросами. Подобных сношений со мною нельзя было избегнуть, но Савельев все-таки хотел, чтобы самое главное («директивы»), передаваемое газете, шло через него. Если этого не будет, положение Савельева делается двусмысленным: он превращается в редактора, с которым не считаются. При такой психологии у него естественно возник тревожный вопрос: зачем, для чего, по какому поводу меня вызывает к себе Владимиров? Он стал допытываться: давно ли я знаю Владимирова, где я с ним познакомился? Я ответил, что с Владимировым незнаком, никогда с ним не встречался, даже издали его ни разу не видел, хотя удивляюсь, откуда он знает мою настоящую фамилию. Еще с 1905 г., когда был на нелегальном положении, я в партии и в литературе только «Валентинов».

Оказалось, что я ошибся, уверяя Савельева, будто никогда не встречался с Владимировым. Это обнаружи­лось, когда, исполняя его желание, я к нему пришел. За большим столом сидел маленький, худенький человек с нездоровым бурым цветом лица, мешками под глаза­ми, встретивший меня отчаянным кашлем.

— Не узнаете?— спросил он меня, протягивая руку. Всегда неприятно сказать человеку, что его не узнают. Это как бы намек или доказательство, что он ни­чем не заметен и легко выпадает из памяти. Видя, что я колеблюсь, Владимиров с некоторой досадой сказал: — Несмотря на то, что мы 21 год не встречались, я все-таки вас сразу узнал, хотя вы и потеряли свой прежний, бросавшийся в глаза, атлетический вид. А вот я, очевидно, за это время так изменился, что вы даже и узнать не можете. Вспомните нашу встречу летом 1903 года в Киеве. […]

Из того, что я слышал от Владимирова, прежде все­го остановлюсь на отношении Сталина к болезни Лени­на, на знаменитой сталинской фразе: «Ленину капут». Об этом я уже кратко говорил в первой части моей ра­боты, но, ввиду особой важности вопроса, возвращаюсь к нему. Нужно и детально изложить все, что на этот счет слышал от Владимирова. Могу это сделать с полной уверенностью в правильности передачи, так как, в отличие от многих других рассказов Владимирова, этот рассказ запечатлелся в памяти с огромной силою. Это вполне понятно — он меня поразил.

У меня сложилось убеждение, что Владимиров относился к Сталину с большой враждебностью. Но этого я не слышал от него. Он никогда не говорил просто «Сталин», а всегда «товарищ Сталин». Некоторые его фразы как будто хлестали Сталина, но за этим немедленно следовали другие, стиравшие впечатление от предыдущих и свидетельствовавшие о почтении Владимирова к Сталину. В этом вопросе Владимиров был со мною явно неискренен. Он, очевидно, боялся Сталина, положение [269] которого как генерального секретаря, несмотря на предсмертную критику его Лениным,— не ослабло, а окрепло после XIII съезда в мае 1924 г. Потом, уже после смерти Владимирова, мне передавали, что он имел основание быть против Сталина. У него было с ним резкое столкновение, когда Владимиров входил в состав военно-революционного комитета Южного фронта, и другое еще большее, при составлении материалов для XIII съезда о финансах и кредите. Материалом о сельскохозяйственном кредите, представленным, в качестве заместителя народного комиссара финансов, Владимировым, Сталин был столь недоволен, что, как меня уверяли, чуть ли не швырнул его в лицо Владимирову. Все это нужно принять во внимание, чтобы лучше и правильнее понять действительный смысл некоторых «завуалированных» фраз Владимирова.

— Я встретился,— рассказывал он,— с Надеждой Константиновной (Крупской) вскоре после смерти Владимира Ильича. Заговорили о нем и не могли удержаться от слез, заплакали как дети. Кто мог бы подумать, говорила Надежда Константиновна, что Ильич исчезнет так рано. Знала, что он был утомлен до последней, крайней степени, страдал от тяжкой бессонницы и головных болей, но ведь большие провалы бывали у него и много раньше. Не один раз, а несколько раз бывало, что жизнь как бы убегала из Ильича, глаза делались мертвыми, лицо темным, двух фраз связать не может. Но достаточно было хорошенько отдохнуть, и от болезненного состояния следа не оставалось. Владимир Ильич был крепыш. В Париже и в Галиции мог на велосипеде, без всякой усталости, двадцать пять—тридцать километров в день делать. Из Парижа в Лонгжюмо — пеш­ком 18 километров ходил. В таком хождении с ним ни­кто состязаться не мог. Когда первый раз его ударил паралич, у меня была глубокая уверенность, что это болезненное состояние преходяще, нужно только бросить всякие дела и длительно отдохнуть.

Таково,— говорил Владимиров,— было мнение не только Надежды Константиновны. Все, кто более или менее знали Ленина, были уверены, что он из опасности легко выберется. Воля человека, стремление осилить болезнь имеет выдающееся значение, а воли у Ильича хватило бы и на десять человек. Однако не все придерживались [270] такого оптимистического взгляда на болезнь Ленина. В этом отношении товарищ Сталин обнаружил поразительную дальнозоркость, догадливость, прозорливость. Он давно присматривался к Ильичу и считал, что Ленин серьезно болен. После первого удара товарищ Сталин стал расспрашивать об этой болезни врачей, потребовал, чтобы ему дали относящуюся к болезни медицинскую литературу. Два раза, специально для наблюдения за Ильичем, съездил в Горки. Путем всяких тайных расспросов и наводящих указаний установил, что даже в то время, когда врачи объявили Ильича хорошо выздоравливающим, у него бывают конвульсии и кратковременные потери способности речи. На основании всего этого и со всеми расходясь, товарищ Сталин уже в 1922 году объявил, что болезнь Ленина неизлечима, за первым ударом последуют другие и что вообще «Ленину капут». Он так и сказал. Конечно, фраза жесткая, грубоватая. Она шокировала Сокольникова, шокировала и меня. Но товарищ Сталин, очевидно, сознательно облекал свой диагноз в грубоватую форму. Не подыскивая мягких, дипломатических выражений, да это и несвойственно товарищу Сталину, он хотел, чтобы товарищи, руководящие страною и партией, бросая всякие иллюзии, скорее отдали себе отчет в положении, созданном болезнью Владимира Ильича. Или его болезнь излечима и он скоро вернется к работе, тогда все резко меняется — у нас по-прежнему есть руководитель, верной дорогой ведущий нас к цели; или болезнь Ленина неизлечима, тогда все резко меняется. Тогда интересы страны, революции, партии властно требуют более не рассчитывать на дальнейшее пребывание Ильича в качестве вождя партии и главы правительства. Политбюро в этой обстановке должно так работать, как будто Ленина сре­ди нас уже нет, не ждать от него директив и помощи и, в соответствии с этим положением, умело распреде­лить между членами Политбюро все руководство страною.

Анна Ильинишна (старшая сестра Ленина.— Н. В.), до которой дошла фраза товарища Сталина — «Ленину капут», очень ею возмутилась. Я ее понимаю, фраза, что и говорить, неудобная, однако теперь видно, что товарищ Сталин в своем диагнозе был прав и установил его много раньше врачей. На самого Ильича слова Сталина произвели более чем неприятное впечатление. «Я ещё не умер,— сказал он,— а они, со Сталиным во [271] главе, меня похоронили». Владимир Ильич не был злопамятным, но обида его на Сталина, по этому поводу и по другим, была так велика, что после второго приступа болезни (в декабре 1922 г.) он товарища Сталина больше видеть уже не хотел, и не видел. Прав товарищ Сталин, но столь же прав Ильич. Разве приятно слушать — тебе капут? Например, я знаю, что серьезно болен, но если узнаю, что вы, Валентинов, ходите по ВСНХ и убеждаете, что мне, Владимирову, скоро капут, что на мое место нужно уже сажать другого человека я пошлю вас к черту и больше видеться с вами не пожелаю. Ильич был трижды прав, говоря, что еще рано его хоронить. Даже после второго удара мысль его работала с прежней ясностью и интенсивностью. Он это доказал, дав партии восемь директивных статей, напи­санных им в январе, феврале и марте 1923 года. Не исключено предположение, что он их писал с целью показать, что партия от него может услышать многое полезное, и глупо его считать окончательно выбывшим из строя. Владимир Ильич, например, ясно указал, что руководство партией и страною — впредь, когда его — Ленина — не будет, не должно осуществляться какой-либо, пусть авторитетной, но по составу своему слишком уж узкой инстанцией. В статьях «Как реорганизовать Рабкрин», «Лучше меньше — да лучше»[1] и в дополнениях к ним он настаивает, что ныне существующую руководящую инстанцию нужно расширить. Он предложил значительно увеличить число членов Центрального Комитета, расширить состав ЦКК — Централь­ной Контрольной Комиссии, связав ее с реорганизованным и хорошо поставленным Рабкрином — Рабоче-крестьянской инспекцией. Эту тройственную, тесно связанную организацию он намечал как верховный авторитетный руководящий орган страны, проводником воли которой должно быть Политбюро.

С максимальной, насколько было возможно, точностью я передал то, что слышал от Владимирова. Полагаю, что, опираясь на это, я имел право судить о поведении Сталина во время болезни Ленина так, как это я сделал в первой части моих воспоминаний. Несмотря на свое нежелание сказать прямое слово о Сталине, Владимиров, я в этом уверен, [272] был возмущен сталинским приговором: «Ленину капут». Из его рассказа видно, что это возмущение разделял Сокольников, Анна Ильинишна и, вероятно, другие.

Я превосходно помню, что Владимиров говорил о "восьми директивных статьях", написанных Лениным после второго удара[2]. Но в «Правде» таких статей было пять. Что такое представляли собой три остальные? НУЖНО думать, что это были записки Ленина о национальном вопросе, о Госплане, о существовании которых я и понятия не имел, когда слушал рассказ Владимирова. Следует обратить особое внимание на то, что он говорил об организации авторитетного руководящего органа. Он касался этого вопроса с величайшей осторожностью, взвешивая каждое слово, с явной опаской сказать лишнее. Мысль его все-таки ясна. По его мнению, Ленин хотел отнять полновластие у функционирующего во время его болезни Политбюро (Сталин в нем присвоил слишком много прав.— Н. В.) и передать это полновла­стие другой им намеченной широкой «тройственной» ор­ганизации (ЦК+ЦКК+Рабкрин) . Огромную важность этой стороны рассказа Владимирова я понял лишь не­сколько месяцев позднее, когда ознакомился с одним до­кументом, о котором, в связи с Троцким, мне еще раз придется говорить.

Перечисляя, что твердо осталось в памяти от рассказов Владимирова, сошлюсь на крайне интересное «напутствие», сделанное ему Лениным, когда Владимиров, в самом конце ноября 1922 г. (до второго удара) был у него в гостях. Ленин, по словам Владимирова, был в этот день в очень хорошем настроении, принял его ра­душно и, как когда-то в Париже, называл Владимирова «товарищем Левой».

— Две области у нас сейчас самые главные. Первая — это торговля, это научиться торговать и, прежде всего, для смычки с деревней, с крестьянством. Без этого может наступить день, когда крестьянство нас пошлет к чёртовой матери. Крестьянину, в сущности говоря, наплевать: кто, какое начальство сидит в городе, кто там правит в Кремле. [273] Для него важно: что от города получается, что из Кремля ему дают. Этим оселком он будет пробовать — лучше ли ему стало жить в сравнении с царским временем или хуже. Если увидит, что за свои продукты он будет получать больше чем прежде ситца, сахара, обуви, посуды, сельскохозяйственных орудий, если к тому же увидит, что налоги меньше, что больше нет в деревне ненавистных ему урядников становых, мужик будет вполне доволен новым строем. А если не будет доволен, справиться со стомиллионным крестьянством трудно, невозможно. Кронштадтское восстание, антоновщина, бунты в Тамбовской и других губерниях — для нас грозное предупреждение. Нужно всё сделать, чтобы жить в постоянном мире, в дружбе с середняком.

Вторая важнейшая область — это финансовая. Нам нужна твердая валюта, хороший рубль, а не хлам в виде «совзнака». Без твердой валюты НЭП летит к черту. В качестве одного из руководителей нашими финансами нашей денежной системой, будьте, товарищ Лева, скопидомом, Плюшкиным. У нас во время военного коммунизма люди развратились, привыкли без счета, без от дачи залезать за деньгами в казну. Эта привычка не изжита, охотников «давай деньгу» у нас десятки тысяч. При напоре таких людей инфляция неизбежна и заме нить совзнак твердым рублем мы не будем в состоянии. Не будьте мягкотелым поэтом, не слушайте болтовни людей, которые вам будут расписывать чудесное время военного коммунизма, презиравшего деньги. Когда наши хозяйственники будут налегать на вас, требуя из казны всяких дополнительных сумм, всяких субсидий, отвечайте им, что для ведения дела начальные средства у них есть, а все, что нужно сверх того, пусть постараются заработать. Капиталисты пускали в обращение некую сумму денег и умели сделать так, что в процессе производства, торговли, реализации товаров эта сумма денег увеличивалась, приносила прибавочную стоимость. Пусть наши хозяйственники эту прибавочную стоимость научатся создавать, тогда им не придется бегать к казне, попрошайничать. Во всем соблюдайте строжайшую экономию. Из государственного бюджета не выпускайте ни одну лишнюю копейку. Лишь в одном случае не будьте скопидомом, это в вопросе о вознаграждении, о жаловании народных учителей. В брошюрах и на митингах мы кричим о всеобщей грамотности, а в нашей деревне и уездных городишках эти проводники грамотности [274] сидят без штанов и голодают. Мы издаем без устали невероятное число всякого хлама, а для школьных тетрадей у нас не хватает бумаги. С этим безобразием НУЖНО покончить. Если для этого нужно произвести самую жестокую экономию во всех без исключения областях, будьте, товарищ Лева, беспощадны и тверды. Через НЭП мы, конечно, придем к социализму, но социализм выражается и в том, что армия просвещенцев — народных учителей — производит ликвидацию неграмотности. Разве можно назвать социалистической страну, где, как в царское время, повсюду неграмотность.— И еще одно, товарищ Лева, вам напутствие. Не будьте поэтом, говоря о социализме! Время Смольного и первых лет революции далеко позади. Если к самым важным вопросам мы, после пяти лет революции, не научимся подходить трезво, по-деловому, по-настоящему, значит, мы или идиоты, или безнадежные болтуны. Вследствие въевшейся в нас привычки, мы слишком час­то вместо дела занимаемся революционной поэзией. Например, нам ничего не стоит выпалить, что через 5—6 лет у нас будет полный социализм, полный коммунизм, полное равенство и уничтожение классов. Услышав такую болтовню, не стесняйтесь, Лева, вопить и кричать: «Друг мой, Аркадий Николаевич, не говори бессмыслицы!» Вы можете поймать меня: врач исцелился сам! Сознаюсь, все партийные недостатки присущи и мне. Давая волю языку, я тоже могу ляпнуть, что в самом непродолжительном времени, даже меньше десяти лет, мы войдем в царство коммунизма. Не стесняйтесь и в этом случае, хватайте меня за фалды, из всей силы кричите: «О, друг мой Аркадий, об одном прошу, не говори так красиво».

Владимиров раза три, если не больше, со всякими вариациями и дополнениями, рассказывал мне о полу­ченном им «напутствии» Ленина. Передавая его, он оживлялся, румянец выступал на его буром болезненном лице, он весь делался иным. Было видно, что этому «напутствию» он придает огромное значение. Такие слова Ленина, как «мы идиоты или болтуны», «крестьянство пошлет нас к чертовой матери», он мрачно повторял по нескольку раз и, смеясь, говорил, что у Ленина в этот день не сходила с уст «поговорка» о «друге Аркадии». Владимиров, по-видимому, не знал, что это не «поговорка», а просто цитата из романа Тургенева «Отцы и дети». Тургенев изобразил, как Аркадий Кирсанов, [275] лежа рядом с Базаровым, в тени стога сена, начал поэтизировать:

«— Посмотри, сухой кленовый лист оторвался и па­дает на землю; его движения совершенно сходны с по­летом бабочки. Самое печальное и мертвое сходно с самым веселым и живым.

На это Базаров с иронией воскликнул:

— О, друг мой, Аркадий Николаевич, об одном прошу тебя: не говори красиво».

Лично для меня не могло быть ничего неожиданного и удивительного в прибегании Ленина к цитатам из Тургенева. Фразы из сочинений этого автора часто влетали в его речь. Я заметил это еще в Женеве, в 1903 году. На его превосходное знание Тургенева я несколько раз указывал в печати.

Из «напутствия», полученного в 1922 г. Владимировым, видно, что в это время Ленин уже совсем не верил в близость установления в России социализма или коммунизма. С этим как будто расходится речь Ленина в ноябре 1922 г., в которой, говоря, сколь трудно «протащить социализм в повседневную жизнь», он все-таки указывал, что «если не завтра, то в несколько лет» из «России нэповской будет Россия социалистическая». Но Ленин сам объяснил, что подобные заявления о близости наступления социализма срываются с языка вследствие въевшейся и в него привычки «заниматься вместо дела революционной поэзией». В статье о кооперации, написанной в январе 1923 г., Ленин уже более осторожен в выражениях. Для превращения России в социалистическую страну требуется, по его словам, «целая историческая эпоха», «целая культурная революция», представляющая для нас «неимоверные трудности», ибо что­бы «быть культурными, нужно известное развитие материальных средств».

Владимиров сказал, что «напутствие», подобное тому, что он слышал от Ленина, почти одновременно с ним получил в письменной форме Сокольников — народный комиссар финансов — и в этом письме все, что слышал Владимиров, выражено в форме еще более резкой и определенной. В изданных письмах Ленина такого напутствия Сокольникову я не нашел . Мне известно лишь письмо к Сокольникову, где Ленин говорит:

[276]

«Если мы, создав тресты и предприятия на хозяйственном расчете, не сумеем деловым, купцовским способом обеспечить полностью свои интересы то мы окажемся круглыми дураками. Если трестами и предприятиями не будет достигнута безубыточность, то они должны быть привлекаемы к суду и караться в составе всех членов правления длительным лишением свободы и конфискацией всего имущества».

Это письмо от 1 февраля 1922 г.,— значит, не то, на которое указал Владимиров. То должно быть помечено концом ноября 1922 или началом декабря. Весьма возможно, что неверие Ленина в скорость превращения России в социалистическую страну так шокировало эпи­гонов, что его письмо Сокольникову, подобно значительному числу других писем, в печать не попало, хотя могло поступить в архив Ленинского института. Отбор — что печатать и что из ленинского наследства не печатать — с 1924 г. проходил через Сталина, а теперь известно из секретного доклада Хрущева, что многое он прятал, а кое-что, вероятно, и уничтожил. Однажды, когда я сидел у Владимирова, к нему в кабинет по каким-то делам вошел Дзержинский. Из вежливости перед начальством мы оба — Владимиров и я — встали.

— Сидите, пожалуйста, сидите!— крикнул Дзержинский.— К этому вставанию перед мною в ВСНХ, ска­зать по правде, никак привыкнуть не могу. В ГПУ это требуется, там все отношения я поставил на чисто воен­ную ногу, при строжайшей дисциплине и соблюдении всякой иерархии. Та же почти военная дисциплина про­водилась мною и в бытность наркомом железнодорожно­го транспорта. Но вот в ВСНХ нужно что-то иное. Право, неловко, когда передо мною вскакивают, с руками по швам, академик Ипатьев и академик Лазарев.

После ухода Дзержинского Владимиров, ссылаясь на то, что мы только что слышали, начал говорить о громадном противоречии между действительной сущностью Дзержинского и представлением его в виде слепого, грубого варвара-садиста.

— ВСНХ — это самое обширное в СССР собрание специалистов всех профессий, и Дзержинский неуклонно выполняет предписания Ленина — беречь как зеницу ока всякого знающего и добросовестно работающего спеца, идейно хотя бы совершенно чуждого коммунизму.

[277]

Рассказав, как Ленин в 1919 г. реагировал на пись мо проф. Дукельского и извинялся за им допущенные по отношению к спецам грубые слова (я передал этот рассказ в первой части моих записок), Владимиров плохо скрываемой усмешкой, заметил, что в этом воп­росе у Сталина своя линия, с давних пор с ленинской линией расходящаяся:

— По мнению товарища Сталина, все наши специалисты, и военные и штатские, воняют как хорьки, и чтобы их вонь не заражала и не отравляла партию нужно их всегда держать на приличном от себя расстоянии.

Владимиров тут не сообщил чего-либо нового, он лишь подтверждал, что давно уже было известно. Говорили, что, не перенося всех, кто имеет знания больше чем он, Сталин в общении со специалистами был всегда груб и не скрывал своего к ним подозрительно­го отношения. К «хорькам» ни внимания, ни почтения у него не было. Вполне естественно, что на такое отношение к себе специалисты отвечали враждебностью. Разделяя взгляды правых коммунистов, среди которых наибольшей симпатией пользовался Рыков, специалисты говорили: «Нам не нужен Троцкий с его перманентной революцией, от которой у страны и голова и живот болят, не нужен и Сталин, даже тогда, когда он идет рядом с Рыковым. Мы не за Троцкого, не за Сталина».

В давнем, резко отрицательном отношении к Сталину, которого, в сущности, знали очень мало и с которым почти не имели общения, было что-то загадочное — точно предчувствие будущей трагедии. Ведь именно этот человек будет без пощады истреблять как «вонючих хорьков» целые слои российской интеллигенции.

Не буду останавливаться на рассказах Владимирова о жизни Ленина в Париже в 1910—1911 гг. Очень интересные, сообщая многое неизвестное, они все-таки никак не укладываются в эту главу, посвященную гораздо более позднему времени. Вместо этого постараюсь кратко обрисовать идейную физиономию Владимирова.

Даже более чем Дзержинский, он был очень правым коммунистом. Делая его своим заместителем, Дзержинский, несомненно, хотел с его помощью противодействовать, умерять левую, троцкистскую политику, которую, [278] не будь на то препятствий, навязал бы ВСНХ Пятаков — другой заместитель Дзержинского. С ним Владиков совсем не сходился. Бросая стрелы против Владимирова, Пятаков говорил, что «чрезмерное приятие НЭПа некоторыми товарищами создает у них горизонт акцизного чиновника царского времени». А Владимиров, имея в виду, конечно, Пятакова, на это отвечал: «Чрезмерный страх перед НЭПом превращает некоторых товарищей в безответственных, озорных детей». В бытность свою в ВСНХ Владимиров поместил в «Торгово-промышленной газете» ряд статей. Последнюю свою статью при­слал из Италии в феврале, недели за две до смерти.

Статьи в «Торгово-промышленной газете», дополненные другими в «Правде», «Экономической жизни», «Финансовой газете», составили маленький сборничек, изданный после смерти Владимирова Центральным управлением печати при ВСНХ. Сборник по своему содержанию тощий, но некоторые его мысли и предложения, исчезнувшие, изгнанные в позднейшее время, очень характерны для эпохи НЭПа.

В полном соответствии с полученным от Ленина напутствием, Владимиров требовал от трестов вести хозяйство без расчета на выдачу субсидий и помощи из казны. Он страшился малейших признаков инфляции, и иногда страх его был совершенно не обоснован. В «Торгово-промышленной газете» я поместил статью члена президиума Госплана В. Г. Громана, указавшего, что при росте продукции кредитные планы не должны бояться роста денежной массы. Ничего инфляционного здесь не было, но Владимиров был очень недоволен статьей, упрекал меня, что я не показал ее ему и не сделал к ней примечания. На развитие товарооборота, на роль в нем краткосрочного кредита, которым особенно интересовался, на обращение векселей — Владимиров смотрел глазами ординарного добросовестного буржуазно­го банковского деятеля. Слыша намеки, что эта точка зрения плохо совмещается с коммунизмом, Владимиров злился и говорил: «Не изобретайте пролетарскую астрономию, пролетарское счетоводство, пролетарскую теорию кредита». Он хотел воспитать у советских хозяйственников почтение и уважение к выдаваемым ими векселям. Он находил, что этого у них нет и потому в хозяйственные отношения постоянно врываются «некультурные, жульнические и хамские обычаи». Он требовал, чтобы организованное Наркомфином Кредитбюро выясняло [279]  кредитоспособность клиентуры (трестов, синдикатов, заводов), а кредитные институты ни в коем случае не учитывали сомнительных векселей. Коммерческий кредит ни в какой доле не должен подмениваться бюджетным финансированием. При совершении сделок часть их непременно должна оплачиваться наличными. Это, по его мнению, будет препятствовать практикующейся системе необоснованных скороспешных сделок, постоянно совершающихся без большого коммерческого раздумия, так как они не требуют ни малейшего взноса наличных денег.

Развертывание НЭПа и его перспективы рисовались

Владимирову в виде четырех стадий. Первая стадия это проедание основного и оборотного капитала, неуме­ние торговать, нелепое разбазаривание товаров, полная убыточность. Вторая стадия — сверхкапиталистическая политика погони за прибылью, с помощью высочайших цен, не переносимых населением. Третья стадия — ос­торожная политика извлечения прибыли и, наконец, четвертая — будущая стадия — при разумном уровне цен совершающееся максимальное накопление с по­мощью снижения себестоимости производства. Снижение себестоимости и увеличение покупательной способности крестьянства, по убеждению Владимирова, являются главнейшими условиями для ускорения темпов хозяйст­венного развития СССР. Увеличение покупательной спо­собности крестьянства стояло в центре внимания Влади­мирова. «Смычка» (это ленинское слово было у всех на устах) промышленности с крестьянством, с деревней, должна выразиться в увеличенном приобретении им про­мышленных товаров. Но, чтобы имела место не только сезонная, временная, покупка городских товаров, а бес­перебойная, постоянная, крестьянство должно обладать кредитом. Для этого, настаивал Владимиров, нужно ус­тановить особый вид крестьянских векселей, гарантиро­ванных сельской кооперацией. Следуя за Дзержинским, Владимиров настаивал, что с помощью кредита нужно облегчить приобретение крестьянством не только средств производства (машин, орудий, удобрений), но и товаров чисто потребительского назначения. Помогая Дзержинскому двинуть металл в деревню, Владимиров полагал, что это дело может быть облегчено организацией особых паевых обществ с участием в них кооперации, волост­ных, уездных и губернских исполнительных комитетов. Вопрос о металле в деревне у Владимирова, как и у [280] Дзержинского, совсем не исчерпывался снабжением сель­скохозяйственными орудиями: деревне нужен был металл во всех его видах — кровля, шинное железо, гвозди, посуда, всякий кухонный инвентарь. Через несколько в эпоху так называемых сталинских пятилетних планов и «военно-феодальной», по выражению Бухарина, эксплуатации деревни, все эти заботы о крестьянстве, о снабжении его посудой и кухонным инвентарем будут казаться нелепым фантастическим пережитком НЭПа, реакционным мелкобуржуазным уклоном и исчезнут перед победоносным развитием тяжелой металлической индустрии, «производством средств производства»,— этим богом, в жертву которому будет принесено население страны. Кому в это время придет в голову думать об улучшении быта крестьянства с помощью учета крестьянских векселей!

Я спросил однажды Владимирова, как он себе пред­ставляет «наше будущее». Ответ его интересен. Владимиров, прежде всего, спросил, о каком «будущем» я го­ворю, и с некоторым раздражением сказал:

— Если вы имеете в виду, что будет у нас через 25, 30 или 40 лет, то такими вопросами зря забивать себе голову я не буду. Я не гадалка-цыганка. До последнего моего издыхания буду учеником Владимира Ильича Ленина и никогда не забуду его напутствие: нужно заниматься делом, мыслить трезво, а не вдохновляться красивыми словами революционной поэзии. Я могу, говоря о будущем, иметь перед собою срок никак не более десяти лет. А что в эти годы произойдет — можно предвидеть. Сейчас наша индустрия еще далеко отстает от уровня довоенных лет, но все говорит за то, что она сравнительно скоро его превзойдет. В связи же с этим, будет значительно превзойден и довоенный уро­вень заработной платы наших рабочих. Их положение, приняв во внимание, что нигде в мире нет такого социального законодательства, как у нас, будет превосходно. Сельское хозяйство тоже превзойдет довоенный уровень, и в отличие от довоенного положения наша деревня будет покрыта густой сетью всех видов кооперации — кредитной, сельскохозяйственной, потребительской. Мы должны помнить завет Владимира Ильича в его пред­смертной статье о кооперации: заставить, не силою, а умной деловой пропагандой и всякой помощью, всех участвовать, и не пассивно, а активно, в кооперативных операциях. Когда говорю о кооперации, совсем не имею [281] в виду колхозы — коллективные производственные объединения. Конечно, они появятся у нас, но отнюдь не в ближайшие годы. Сейчас они чужды крестьянству, и Ильич нам строго наказал — не насиловать крестьян. В городах, в дополнение к государственной торговле, несомненно, широко разовьется потребительская кооперация. Это не значит, что не будет никакого места частной торговле. Я полностью схожусь с Феликсом Эдмундовичем (Дзержинским), когда он говорит, что нам нужна частная торговля, чтобы подхлестывать своей конкуренцией работу потребительской кооперации, делать ее максимально внимательной к требованиям населения. Владимир Ильич говорил, что у нас НЭП «всерьез и надолго». Да, всерьез и надолго! В этом вопросе мы с товарищами из оппозиции полностью расходимся. Частный капитал в опт пускать нельзя, а в мелком производстве и мелкой торговле он очень желателен. Я недавно потребовал, чтобы мне доставили самый детальный список промышленных отраслей, где до войны играл большую роль мелкий капитал. Мне принесли перечень, на десятках страниц, таких областей — их сотни. У меня сейчас его нет под руками, я взял его к себе домой, я вам дам этот перечень для осведомления, мо­жете с него копию взять, но, конечно, не для того, чтобы орган ВСНХ «Торгово-промышленная газета» занималась размышлением, где нам выгодно давать место частному капиталу. В указанных областях— промышлен­ная кооперация, объединяя кустарей, разумеется, должна играть крупную роль, и ВСНХ, как того и требует тов. Дзержинский, должен оказывать ей полное содейст­вие в доставке нужных ей материалов и орудий произ­водства. Однако этим не уничтожается роль частного капитала в мелком производстве. Потребностей во всяких изделиях у населения столько, что для полного их удовлетворения нужна и государственная промышленность, и промышленная кооперация, и частный капитал. Я болен, долго не проживу и не увижу, как в течение предстоящих лет окрепнет вся структура советской экономики. Вы ее увидите. У нас нет ни крупных частных купцов, ни фабрикантов, ни банкиров, ни помещиков — мы не капиталистическое общество. В этом обществе всем будет жить хорошо: рабочим, служащим, крестьянам, ку­старям, да и мелким частным производителям и торгов­цам, поскольку они несут полезную и нужную для об­щества функцию. Что же касается профессий [282] интеллектуального труда — улучшится и их положение, хотя десятки тысяч рублей, которые прежде получали директора банков или некоторые инженеры, они получать не будут. Зато все эти профессии будут совершенно гарантированы от какой-либо безработицы. Спрос на них у нас беспредельно велик. Подумайте только, сколько нам нужно послать в деревню учителей, агрономов, землемеров, врачей, ветеринаров, инженеров, техников, статистиков, экономистов. Могу ли я сказать, что в ближайшие же годы у нас создастся идеальное общество без изъянов? Нет, на этом я не настаиваю. Ряд острых и больших вопросов своего решения еще не найдет. Что поделать, приходится утешаться тем, что и на солнце пятна есть.

В чем заключаются «острые и большие вопросы» — Владимиров ничего не сказал. Спрашивать же его, если он не хотел говорить, я считал неловким. Общая картина советского общества «в предстоящие десять лет», на­рисованная Владимировым, очень характерна для мысли одной из полос НЭПа. Людей, мысливших подобно Владимирову, можно найти в ВСНХ, в Госплане, в Нар-комфине, отчасти в Наркомате земледелия и много в провинциальных экономических учреждениях. Эта картина была близка и к тому представлению, которое я и другие участники «Лиги наблюдателей» имели на этот счет. Мы, в особенности в 1925 году, могу теперь сказать, были до слепоты оптимистами. Были полны иллюзиями: все идет прекрасно, страна медленно, не без больших противоречий, но все-таки катится по рельсам эволюции. Мы даже предполагали, что на базе развивающейся советской экономики сравнительно скоро появятся какие-то, пусть небольшие, ростки свободы. Зачатки ее мы видели, например, в издававшейся художественной литературе (вспоминаются произведения Пильняка), в эпоху НЭПа пользовавшейся относительной свободой и позднее ее абсолютно потерявшей.

Вышеприведенный разговор с Владимировым у меня произошел в начале января 1925 г. Тяжко больного, его отвезли в Нерви в Италию, и там в марте он умер. Незадолго до смерти, когда стало известно, что он доживает последние дни, в Кремле обсуждался вопрос — где и как его хоронить. В коммунистической партии это была важная проблема иерархии. Сталин, к которому со 283скрытой неприязнью относился Владимиров, отвечавший на нее открытой и резкой неприязнью к Владимирову сказал: «Владимиров — птичка невеличка. Необязательно хоронить его на кладбище у Кремлевской стены. Есть и другие кладбища».

Передавали, что Дзержинский затрясся от волнения и негодования, услышав, как третируют преданного ему Владимирова.

— Почему,— кричал он,— председателя текстильного синдиката Ногина мы, несколько месяцев назад, похоронили у Кремлевской стены, а в этой посмертной чести хотят отказать такому работнику, как Владимиров?

Сталин уступил, урна с прахом Владимирова была вставлена в стену Кремля, но Сталин потом все же посчитался с умершим. Это можно показать на сличении двух изданий Большой Советской Энциклопедии. В пер­вой — довоенной, первая часть которой была приготовлена до коронации Сталина, до провозглашения его вождем, в томе одиннадцатом можно прочитать следующие строки о Владимирове:

«В Октябрьскую революцию он ведет огромную работу по организации продовольственного снабжения Петрограда. Вплоть до 1922 г. он непрерывно принимает участие в руководстве продовольственной работой в центре, на Юго-Западном и Южном фронте в качестве члена Реввоенсовета фронта, наркома продовольствия, а потом наркома земледелия Украины, где развивает широкую работу. С организацией Наркомфина назначается заместителем Наркомфина СССР. Владимиров один из главных руководителей финансовой политики при проведении денежной реформы и организации финансового хозяйства Советского Союза. В ноябре 1924 г. назначается заместителем председателя ВСНХ и, несмотря на короткое время работы, выдвигает ряд важнейших вопросов хозяйственной политики. Особенное внимание уделяется им вопросам финансирования промышленности. По постановлению Совета Народных Комиссаров, память Владимирова увековечена учреждением ряда пенсий и премий за научную работу»[3].

[284] Если заглянуть в Большую Советскую Энциклопедию послевоенного времени, когда уже ни один из больших членов партии не мог быть в ней отмеченным без санкции на то Сталина,— в томе 8, изданном в 1951 г., нет Владимирова. Есть Владимиров — хирург, умерший в 1903 г., есть Владимиров — какой-то советский живописец, есть Владимиров — дирижер, но «птички невелички» нет. Впрочем, в энциклопедии нет и Бухарина.

ГЛАВА VIII

Л. ТРОЦКИЙ В ВСНХ

В 1925 г. Лев Троцкий метеором пролетел через ВСНХ. Об этом малоизвестном этапе его жизни и неко­торых фактах, сопровождающих это событие, стоит рассказать.

Осенью 1923 г. Троцкий вел ожесточенную критику ЦК и Политбюро, обвиняя их в том, что они проводят удушающий партию бюрократизм, убивают внутрипартийную демократию, теряют пролетарский и революци­онный дух и своей экономической политикой ведут страну к гибели. Это было время, когда Троцкий полагал, что, опираясь на свою громадную популярность в стране, он может методом «лобовой атаки» достигнуть своей цели: стать в Политбюро выше всех и занять место отсутствующего Ленина. Но менее чем через год, возбудив во всем Политбюро против себя ненависть, Троцкий уже сильно сбавил тон. В мае 1924 г. на XIII съезде он выступил с примиренческой речью и по­разившим многих заявлением: «Никто не может быть правым против своей партии. Правым можно быть только с нею».

Под партией понималось, конечно, ее командование, и, следовательно, согласие с ним определяло «правоту». Это звучит неожиданно в устах того, кто только что бичевал ошибки этого командования, его негодность, окостенение, вырождение и антиреволюционность. Осенью 1924 г. о Троцком не слышно. Он никогда не выступает, он болен. Зато против него не выступают только те, кому делать это лень. «Есть Троцкого» — становится модной и увлекающей темой. В речах и статьях его критикуют Каменев, Зиновьев, Сокольников, Квиринг. Большую речь против него произносит Сталин в ноябре на пленуме ВЦСПС. Его заявление, что Троцкий никакой роли в Октябрьском восстании 1917 года не играл,— такая явная ложь, такое искажение всем известных фактов, что у многих из нас, хотя и не испытывающих симпатии к Троцкому, лишь укрепляется [286]  отвращение к Сталину. С целью побольнее ударить Троцкого в это время вытаскивается его письмо к Чхеидзе, написанное в 1913 г., до адресата не дошедшее, попавшее в архивы петербургского отделения охранки и оттуда уже извлеченное. Троцкий в нем язвительно и грубо отзывается о Ленине, и в 1924 г. за этот отзыв ухватываются противники Троцкого. Письмо Троцкого, в качестве неопровергаемого доказательства, что он никогда большевиком-ленинцем не был, читается на митингах, на собраниях коммунистических ячеек. Полемический пыл против Троцкого разжигает и его, появившаяся осенью того же 1924 г., статья «Уроки Октября», идущая наперекор установившемуся романтическому представлению об Октябрьском перевороте. Троцкий доказывает, что с того момента, как батальоны петроградского гарнизона по приказу Военно-Революционного Комитета (а во главе его стоял Троцкий) отказались выступить из города, в столице фактически произошло победоносное восстание. Восстание 25 октября имело только дополнительный характер. Исход восстания 25 октября был уже на три четверти предопределен.

«Когда мы воспротивились выводу из столицы петроградского гарнизона, это уже было бескровное, но все-таки вооруженное восстание полков против правительства Керенского». Указания Троцкого, явно умалявшие значение Октябрьского восстания, следовательно и роли в нем Ленина, антитроцкистами представлялись как дополнительное доказательство, насколько Троцкий далек от Ленина и ленинизма.

В конце 1924 г. наиболее злостными противниками Троцкого, постоянно его преследующими, являются Каменев и Зиновьев. Каменев женат на сестре Троцкого, Ольге Давидовне, весьма вульгарно играющей роль великой княгини царского времени, великосветской дамы, патронессы-аристократки, меценатки, покровительницы и руководительницы артистическим миром столицы. Люди, имевшие в это время возможность слышать и знать всякие внутрикремлевские сплетни (я тоже о них слышал, но они как-то немедленно из меня вылетали), уверяли, что сестра Троцкого сыграла немалую роль в обострении отношений между ним и Каменевым. И это уже не слух, а факт, что в конце 1924 г. Каменев, поддерживаемый Зиновьевым, первый внес предложение об исключении Троцкого из Политбюро, а немного ранее ленинградский губернский комитет, разжигаемый Зиновьевым [287], выступил с требованием даже изгнать Троцкого из партии и раз навсегда прекратить о нем всякие разговоры. Сталину, конечно, было весьма приятно, что развенчание Троцкого,— а его он ненавидит больше чем кого-либо, производится не только им одним. Но он подчеркивает, что занимает в отношении к Троцкому «объективную» позицию. Он против исключения его из Политбюро, тем более против исключения из партии против «отсечения» Троцкого, и в то же время готовит первый отсекающий Троцкого удар. Делая на Пленуме ЦК в январе 1925 г. доклад о Троцком, Сталин обвиняет его «в стремлении превратить идеологию РКП в модернизированный большевизм без ленинизма». Он доказывает, что, в конечном счете, современный троцкизм есть «фальсифицированный коммунизм в духе приближения к европейскому образу псевдомарксизма, т. е. социал-демократии». При такой характеристике Троцкого не может быть и речи, чтобы он мог занимать пост председателя Военно-Революционного Комитета СССР и быть народным комиссаром обороны. Место Троцкого отдается уже в 1924 г. Фрунзе, при поддержке Сталина начавшего в военном ведомстве вытеснять отовсюду Троцкого. Снимая Троцкого с поста наркома обороны, Пленум ЦК требует от него смириться, предупреждая, что в случае продолжения фракционной работы Троцкий будет удален не только из Политбюро, но и из состава ЦК. Е. Ярославский, член ЦК, говоря со Стекловым о решении пленума (разговор мне передал Стеклов), назвал его «в некотором роде историческим»:

— До сего времени мы все находились под влиянием гипноза — до Троцкого нельзя дотрагиваться. С ним можно полемизировать, не стесняясь в выражениях, но никаких практических последствий из этой полемики быть не должно. Он может что угодно писать, и нельзя им написанное не печатать. У него, так сказать, постоянное кресло в первых рядах Политбюро, и это место, вне зависимости от обстоятельств, как бы пожизненное. Несколько лет назад, еще при Ленине, он стал народным комиссаром по военным делам, и в сознании его, да и других, этот пост тоже стал как бы пожизненным. Январский пленум всю эту систему заклинаний разметал. Он не только удалил его от всякого влияния в военном ведомстве, но твердо и ясно сказал: если и дальше скверно будешь себя вести,— выгоним из Политбюро, выгоним из ЦК, а, может быть, даже из партии.

[288] Теперь для всех, и в том числе и для Троцкого, стало ясно, что с ним не шутят, шутить не будут; время, когда он сам, и мы за ним, считали его вроде некоторой святыни, до которой дотрагиваться нельзя,— безвозвратно прошло.

В своих воспоминаниях Троцкий пишет, что «уступил военный пост без боя, даже с внутренним облегчением, чтобы вырвать у противников орудие инсинуации насчет моих военных замыслов». Указание на уступку без боя, даже «с внутренним облегчением», говорит, что готовность воевать с верхами у Троцкого, в это время, подсечена так сильно, что ее почти нет. Думаю, что Ярославский был прав, говоря, что в январе 1925 года Троцкий ясно понял, что с ним больше «шутить не бу­дут» и что одолеть Политбюро он не сможет. В феврале о Троцком ничего не слышно. Ни в мар­те, ни в апреле. Но в конце апреля проносится слух, что произошла где-то встреча Сталина с Троцким, что они имели большой и важный разговор и после долгого объяснения будто бы решили помириться; поэтому Троцкий, выплывая из своего почти двухгодового небытия, скоро получит какой-то очень важный хозяйственный пост.

Была ли эта встреча? Был ли у них разговор? Или это только домыслы досужей фантазии — на этот счет никто не мог мне дать твердого ответа. […] Если бы нужно было выбирать: Дзержинский или Троцкий,— подавляющее большинство спецов ВСНХ высказалось бы, конечно, за Дзержинского. Все знали, [292] что Троцкий талантливый человек, замечательный оратор, превосходный писатель и среди коммунистов не имеет себе равных по способностям. И все-таки, как выразился один сотрудник ВСНХ (он же участник «Лиги наблюдателей»): «Троцкого нельзя брать всерьез, с ним неизвестно куда придешь».

Это замечание мне кажется теперь очень глубоким. С тех пор как кончилась гражданская война, Троцкого, на самом деле, «не брали всерьез», и так («не берясь никем всерьез») прошли двадцать последних лет его жизни, прерванной в Мексике ударом «альпенштока» в голову. То, что он делал, ничем не оканчивалось и ни­кому ничего не давало. Он развивал огромную энергию, и все оказывалось несерьезным. В этом трагедия Троцкого. […]

[293]

Объявленный замечательным организатором статистики (лживой статистики!), Краваль в январе 1937 г. дирижирует всесоюзной переписью населения, долженствующей, по его словам и убеждениям всей советской печати, показать «экстраординарный рост населения в стране победившего социализма». В 1934 г. население СССР статистическим управлением исчислялось в 168 миллионов душ и к 1937 г., по тем же расчетам, должно было увеличиться на 12 миллионов. Перепись производится, но так плохо и неряшливо, результаты ее так плачевны, что опубликование ее запрещено. Вместо ожидаемых 180 миллионов душ она показала только 156 миллионов. Испорченная перепись заменяется в январе 1939 г. новой, определяющей с помощью всяких правд, а может быть и неправд, население СССР в 170 миллионов душ. Краваля тогда уже нет: объявленный вредителем — он, по одним сведениям, расстрелян в 1937 г., по другим — ввержен пожизненно в тюрьму. В июле 1925 г., в день, о котором я говорю, никто не мог бы предположить, что его ждет такая судьба. Это был человек, уверенно шагающий по «восходящей линии», обладающий привилегией знать, что говорят в самых высоких сферах партийного Олимпа.

Вынимая из своего портфеля какую-то книгу (лишь потом я узнал, что это за вещь) и издали показывая ее Кравалю, Савельев спросил:

— А об этом что скажете, Иван Адамович?

Краваль тявкнул:

— Сталин правильно об этом сказал: Троцкий «на брюхе подполз к партии».

Савельев в восторге от фразы:

— Хе-хе-хе! Действительно, на брюхе подполз!

Краваль тем же отрывчатым, командующим тоном:

— Ну да, приполз на брюхе, а низ оставил открытым, чтобы плеткой по нем били. Напрасно старается,

высоко уже не подымется. Все ограничится полным собранием сочинений.

Ничего не понимая в этом разговоре партийных авгуров, кроме того, что речь идет о Троцком, я вышел

из кабинета Савельева и пошел в ВСНХ. Встретился там с одним весьма симпатичным троцкистом Б., с которым часто перекидывался словечком. В самых туманных словах передав, что слышал в кабинете Савельева, я спросил — что за статью написал Троцкий, где она помещена? [294]

— Да это не статья, а письмо в редакцию на днях вышедшего номера «Большевика». Разве вы его не видели? Это ужас, просто ужас! Непонятно, зачем Лев Давидович это сделал. Ведь таким письмом он голову на плаху положил. Он сам себя омерзил.. .

— Да в чем дело? Что такое Троцкий написал?

— Ничего вам не скажу. Прочитайте, может быть, догадаетесь, почему такую вещь Троцкий не должен был писать.

Возвратившись в редакцию, я попросил, чтобы мне купили последний, только что вышедший номер «Большевика» (1925 г., № 16), а когда его принесли, немед­ленно взялся за напечатанное в нем письмо Троцкого. И сразу все стало понятным: и грубые слова Краваля, и язвительное хихиканье Савельева, и ужас, с которым о письме Троцкого говорил Б., его поклонник. А чтобы это стало понятным и другим,— сделаю следующие предварительные пояснения.

Месяца три перед этим, благодаря вниманию ко мне А. И. Рыкова и Ф. Э. Дзержинского, я был отправлен лечиться в Берлин. Операция, на которую я рассчитывал, не могла быть сделана, вместо нее было прописано терапевтическое лечение, не требовавшее пребывания в госпитале и оставлявшее у меня довольно много свободного времени. Я решил им воспользоваться, чтобы ознакомиться с иностранной социалистической литературой, недопускаемой в СССР (в частности, с сочинениями приобретающего большую известность Г. де Мана), и с кое-какой русской эмигрантской литературой.

 […]

В номере «Социалистического вестника» от 28 мая 1924 г. напечатаны два письма Троцкого в ЦК и ЦКК — одно от 8 октября, другое от 24 октября 1923 г. Это те два письма, которые вызвали в составе Политбюро злобу и ненависть против Троцкого. О существовании первого письма и приблизительном его содержании я знал. В первой части моих записок я на него указал. На соединенном заседании Пленума ЦК и президиума ЦКК было постановлено, что письмо Троцкого, [297] равно как и заявление «46 оппозиционеров», не оглашать и за пределы ЦК не выносить. Но тогда, т. е. в 1923 г., я ничего не знал о письме Троцкого от 24 октября. Какие-то смутные клочки из него до меня долетали, но я их не мог связывать с письмом Троцкого, самое существование которого мне было неизвестно. О чем же он писал в этом письме? Сдерживая свой гнев, Троцкий с иронией говорит о поисках членов Политбюро найти разногласия между Лениным и им в таких областях, где не было даже признаков разногласия. «Одним из центральных вопросов является поднятый Лениным вопрос о реорганизации Рабкрина и ЦКК. Замечательно, что даже этот вопрос изображался и изображается как предмет разногласий между мною и Лениным, тогда как этот вопрос, подобно национальному, дает прямо противоположное освещение группировкам в Политбюро. Совершенно верно, что я очень отрицательно относился к старому Рабкрину (Рабоче-крестьянская инспек­ция.— Н. В.). Однако Ленин в статье своей «Лучше меньше — да лучше» дал такую уничтожающую оценку Рабкрина, которую я никогда не ре­шился бы дать: «Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни тенью авторитета. Все знают, что хуже поставленного учреждения, чем учреждения Рабкрина, нет и что при современных условиях с этого Наркомата нечего и спрашивать». Если вспомнить, кто дольше всех стоял во главе Рабкрина (с 1919 по май 1922 им управлял Сталин!— Н. В.), то не трудно понять, против кого направлена эта характеристика, равно как и статья по национальному вопросу. Как же, однако, отнеслось Политбюро к предложенному Лениным проекту реорганизации Рабкрина? Бухарин не решался печатать статью Ленина, который со своей стороны настаивал на ее немедленном помещении. Надежда Константиновна Крупская сообщила мне об этой статье по телефо­ну и просила вмешаться с целью скорейшего напечатания статьи. На немедленно созванном, по мое­му предложению, Политбюро все присутствующие: Сталин, Молотов, Куйбышев, Рыков, Калинин, Бухарин,— были не только против плана Ленина, но и против помещения статьи. Особенно резко и категорически возражали члены секретариата (т. е. Сталин и его подручные.— Н. В.). Ввиду [298] настойчивых требований Ленина о том, чтобы статья была ему показана в напечатанном виде, т. Куйбышев, будущий нарком Рабкрина, предложил на указанном заседании Политбюро отпечатать в одном экземпляре специальный номер «Правды» со статьей Ленина для того, чтобы успокоить его, скрыв в то же время статью от партии. Куй­бышев, бывший член секретариата, был поставлен во главе ЦКК. Вместо борьбы против плана Ленина о реорганизации Рабкрина был принят план — «обезврежения» этого плана. Получила ли при этом ЦКК (возглавляемая Куйбышевым) характер независимого, беспристрастного партийного учреждения, отстаивающего и утверждающего почву партийного права и единства от всяческих партийно-административных излишеств,— в обсуждение этого вопроса я здесь входить не буду, так как полагаю, что вопрос ясен и без того. Таковы наиболее поучи­тельные эпизоды последнего времени, по части моей «борьбы» против политики Ленина»[1].

Только читая в пансионе фрау Симон письмо Троцкого, я мог уже полностью оценить важность того, что мне месяцев пять до этого (приблизительно в ноябре 1924 г.) рассказывал Владимиров. Его рассказ, в соединении с рассказом Троцкого, дает ясно понять, что происходило за спиной больного, разбитого параличом, Ленина. Обстановка, тогда сложившаяся около него, в некотором роде представляется фантастической. Ленин — творец большевистской партии. Без него она не была бы такой, чем стала. Ленин — творец Октябрьской революции. Без него ее, может быть, и не было бы. Он дал партии философию, теорию, политику, тактику; без него она была бы голой. В самые трудные минуты он умел выводить партию из трясины. Партия была всем обязана Ленину, и естественно, что всякое слово его, всякое его указание для нее было священным. В январе 1923 г. больной вождь пишет статью с рядом предложений будущему XII съезду партии и посылает ее для напечатания в «Правду», и с нею происходит нечто почти невероятное! Эпигоны и эпигончики, такая мелочь, как Калинин и Куйбышев, не желают печатать статью Ле­нина и осмеливаются об этом нахально заявлять. Ленин  [299] лишается ими права высказывать свой взгляд. Это невероятно, но это факт. Крупской — жене больного, еще вчера всемогущего диктатора, приходится униженно просить поместить статью, искать для нее протекцию.

Что же случилось?

Полный ответ на это дает знаменитая фраза Сталина: «Ленину капут». Раз «капут», раз разбитый параличом Ленин выздороветь не может, тогда нечего с ним церемониться и к нему прислушиваться. Эту мысль Сталин, очевидно, внушил и другим членам Политбюро, раз они решили, что статью Ленина можно отвергнуть совершенно, так же как и сотни других статей. Поистине шутовское, издевательское отношение к Ленину обнаружил Куйбышев: отпечатать только один номер «Правды» с этой статьей. Пусть парализованный старик воображает, что его произведение читают сотни тысяч людей. Ленина нужно обмануть, а статью его от партии скрыть — вот решение синклита. Для меня, после письма Троцкого, стала совсем по-новому звучать фраза Ленина:

«Я еще не умер, а они, со Сталиным во главе, меня уже похоронили».

Когда Владимиров мне о ней передал, слову «они» я не придал значения. Казалось, что оно попало в текст, на уста, случайно, для стилистического орнамента. Оказалось, что это не так. Желание не считаться с волей Ленина обнаружил ведь не только «он», один Сталин, но и «они», другие особы, среди которых Троцкий называет Рыкова, Бухарина, Калинина, Куйбышева, Молотова, но не упоминает Каменева и Зиновьева.

Но почему с таким напором, без всякого уважения к воле Ленина, забраковало Политбюро статью Ленина «Как реорганизовать Рабкрин»? Из крайне осторожных объяснений Владимирова, боящегося сказать лишнее слово, мне стала, не совсем, но более или менее, понятна та новая организация управления партией и страною, которую, перед полным своим закатом, обдумывал Ленин. Он явно не хотел управление страною оставлять в руках функционировавшего во время его болезни Полит­бюро. Он находил недостаточным вместо Сталина поста­вить кого-то другого на пост генерального секретаря. В диктаториальную организацию власти он хотел внести какой-то «демократический» дух. Для этого считал нужным расширить состав ЦК, придать огромный авторитет ЦКК (Центральной Контрольной Комиссии), значение [300] которой должно было увеличиться от опоры ее на реор­ганизованный Рабкрин.

«Члены ЦКК,— указывал Ленин,— под руководством своего президиума — должны систематически работать над просмотром всех бумаг и документов Политбюро. Члены ЦКК, обязанные в известном числе присутствовать на каждом заседании Политбюро, должны составить сплоченную группу, которая невзирая на лица должна будет следить за тем, чтобы ничей авторитет не мог помешать им сделать запрос, проверить документы и вообще добиться безусловной осведомленности и строжайшей правильности дел».

Члены ЦКК, по замыслу Ленина, приобретали значение, возвышающее их над членами Политбюро. Они делались его постоянными контролерами. Политбюро не уничтожалось, но, с принятием всего, что предлагал Ленин, несомненно теряло прежнее значение единого, всесильного, верховного, стоящего над государством и партией органа. Против такого умаления Политбюро и восстали его члены, особенно Сталин и сталинские подручные в Оргбюро и секретариате. Они видели в этом опасную передвижку власти в сторону каких-то новых элементов, тогда как, по их убеждению, власть ни в коем случае не должна была выходить из рук узенькой группы «старых большевиков». Ни малейшего намерения отказываться от своего положения эти «старые большевики» не имели. Отсюда их вывод: статью Ленина отвергнуть, не печатать и от партии скрыть. Беда только в том, что скрыть ее трудно. О ней знает Троцкий и требует ее помещения. От намечаемой Лениным реорганизации власти он предполагает не потерять, а для себя лично нечто и приобрести. Он может разоблачить, что члены Политбюро скрывают от партии обращение к ней Ленина. Возглавляемое Сталиным Политбюро из этого положения находит следующий выход: лживо (для сведения Троцкого) заявив, что оно согласно со статьей Ле­нина и никаких возражений против нее не имеет, оно одновременно с этим решает практическое проведение предложений Ленина обезвредить, сделать так, чтобы, под покровом нескольких внешних изменений (увеличения числа членов ЦК и ЦКК) , фактически осталось прежнее положение, т. е. всем по-прежнему продолжала командовать маленькая группка, во главе с генеральным секретарем.

[301]

После этого необходимого предисловия я, со знанием того, что мне дал берлинский «Социалистический вестник», могу возвратиться к письму Троцкого в «Большевике». Это письмо, во многих отношениях загадочное бросающее малоприятный, нелестный свет на Троцкого следовало бы полностью привести. К сожалению, я этого здесь сделать не могу. Из русского отдела университетской библиотеки на rue Vacguerie номер «Большевика» (№ 16 за 1925 г.) в порядке какого-то заказа отправлен, как мне пояснили, на некоторое время в Бритиш Музеум. Ждать, пока журнал вернется,— а это может быть очень не скоро,— для меня неудобно. Вместо перепечатки письма или обширных из него извлечений, прибегну, увы, к небольшим выпискам, сделанным мною много лет назад, когда я затевал писать о том времени, о котором сейчас и пишу.

В своем письме Троцкий резко критикует книгу Макса Истмэна «Since Lenine Died». Этот молодой и талантливый американец, с большим даром наблюдения, два года жил в России, был пламенным защитником Октябрьской революции, поклонником Ленина, особенно Троцкого, биографию которого начал писать. Критикуя положение дел в России после смерти Ленина, Истмэн изображает советскую ситуацию в том же духе, как это делал Троцкий. На него он ссылается и во многом повторяет, с горечью отмечая, что революционная атмосфера России настолько разрядилась и выродилась, что персонифицирующая всю революцию фигура Троцкого смята, отодвинута на задний план, принижена, подвергнута недопустимым нападкам.

О книге Истмэна, полной по его адресу похвал, Троцкий мог и не писать. А он взялся за нее, чтобы выругать Истмэна и представить его клеветником на партию. И когда читаешь его критику, тут же всплывает предположение, что Троцкий топчет Истмэна, чтобы в чьих-то глазах представить себя человеком, далеко ушедшим от того времени, когда он немилосердно поносил партийное руководство в своем «Новом курсе», а критика Истмэном партии от «Нового курса» совсем не отходит. Зло уцепившись за Истмэна, только для того чтобы перед кем-то оправдаться, Троцкий сопровождает свой маневр поражающей лживостью. Вот что, например, он пишет:

«Никакого «завещания» Владимир Ильич не оставлял, и самый характер его отношения к партии, [302]  как и характер самой партии, исключает возможность такого «завещания». Под видом «завещания» в эмигрантской и иностранной буржуазной и меньшевистской печати упоминается обычно (в иска­женном до неузнаваемости виде) одно из писем Владимира Ильича, заключавшее в себе советы организационного порядка. XIII съезд партии внимательнейшим образом отнесся к этому письму (какая ложь!— Н. В.), как и ко всем другим, и сделал из него выводы применительно к обстоятельствам момента. Всякие разговоры о сокрытом или нарушенном «завещании» представляют собой злостный вымысел (!!) и целиком направлены против фактической воли Владимира Ильича и интереса созданной им партии. Не менее ложным является утверждение Истмэна, будто ЦК хотел замолчать (т. е. не печатать) статьи Ленина о Рабкрине (Троцкий лжет и не краснеет!— Н. В.). Разногласие, возникшее по этому поводу в ЦК, если здесь вообще можно говорить о «разногласии», имело со­вершенно второстепенное значение, касаясь лишь вопроса о том — сопровождать ли опубликование статьи Ленина заявлением ЦК относительно того, что нет никаких оснований опасаться раскола. Но и этот вопрос был единогласно резрешен в том же заседании, причем все наличные члены Политбюро и Оргбюро ЦК подписали обращение к партийным организациям, в котором говорится:

«Не вдаваясь в этом чисто организационном письме в обсуждение возможности исторических опасностей, вопрос о которых вполне своевременно поднят тов. Лениным в его статье, члены Полит­бюро и Оргбюро, во избежание возможных недоразумений, считают необходимым с полным единодушием заявить, что во внутренней работе ЦК совершенно нет таких обстоятельств, которые давали бы какое бы то ни было основание для опасения раскола.

Под этим документом не только имеется, наряду с десятью другими, моя подпись, но самый текст его был написан мною (27 января 1923 г.). Так как под этим письмом, выражающим едино­душное отношение ЦК к предложению Ленина о Рабкрине, имеется и подпись т. Куйбышева, то тем самым попутно опровергается и другое ложное [303] утверждение Истмэна, будто во главе Рабкрина был поставлен Куйбышев, как противник организационного плана Ленина».

Если бы привести целиком все письмо Троцкого, впечатление от его «предприятия» было бы еще более тяжелым. Даже и то, что я цитирую,— уважение к Троцкому не создает. Слишком уж много в его словах рассчитанной, сознательной лжи. Он утверждает, что с завещанием Ленина внимательно ознакомился XIII съезд партии. Это же ложь — на съезде потихоньку, в порядке секретном, о содержании его рассказали только избранным, отобранным лицам. О желании Ленина снять Сталина с поста генерального секретаря партии съезд, конечно, ничего не знал. Впервые полностью завещание Ленина было напечатано в Америке тем же Истмэном, во Франции — Сувориным; до этого, кроме десятка людей, о нем никто толком ничего не знал. Троцкий говорит, что письмо Ленина не имело характер «завещания»; о словах можно спорить, но сам-то Троцкий,— об этом он писал,— видел в нем именно завещание, «бесспорной целью» которого будто бы было облегчить Троцкому «руководящую работу», дать ему «возможность стать заместителем Ленина», «его преемником на посту председателя Совнаркома». Троцкий называет ложью указание Истмэна, что в Политбюро большинство его членов не желало печатать статью Ленина «Как реорганизовать Рабкрин», однако в своем письме от 24 октября 1923 г. Троцкий поименно перечислял членов Политбюро, отказавшихся печатать статью Ленина, считавших нужным ее скрыть. Не означает ли это, что в июле 1925 г., толкаемый особыми мотивами, Троцкий доносил кому следует, что он от этого своего письма и обвинения отказывается? Троцкий сообщает, что, выражая «единодушное отношение» к предложению Ленина о Рабкрине, все члены Политбюро подписали написанное Троцким 27 января 1923 г. организационное письмо. Но к чему сообщать об этом в июле 1925 г., когда Троцкому более чем хорошо стало известным, что «единодушие» в Политбюро только лукавый маневр, за которым последовало «обезврежение», сознательное невыполнение предложений Ленина. Ведь Троцкий знал о желании верхушки партии скрывать написанные больным Лениным вещи, за­девающие некоторых членов ЦК, и он в своем «совершенно секретном письме, адресованном 6 марта 1923 г., ясно об этом говорит (это тоже я узнал из «Социалистического вестника»). [304]

По словам Краваля, Сталин сказал, что с письмом в "Большевик" Троцкий «на брюхе подполз к партии», т.е. к той командующей части ее, которая его не выносила, так же как он ее, но к которой тем не менее счел нужным «подползнуть». Он делал это с огромным для себя унижением. Своею критикой Истмэна он показал, что готов считать ошибкой, почти клеветой, то, что сам раньше писал о ЦК и Политбюро.

Что в июне 1925 г. его толкало на это? В брошюрке Троцкого «Что и как произошло», изданной в 1929 г. в Париже, есть такая фраза: «Здесь не место обсуждать, правильно ли было ценою величайших личных уступок стремиться сохранить почву для коллективной работы». По-видимому, максимум этих величайших личных уступок был сделан Троцким именно в указанное время, когда он считал возможным называть злостными вымыслами, клеветой на партию факты, о которых он раньше писал. Что дало Троцкому это унижение? Со свойственным ему цинизмом Краваль отвечает на это хлесткими словами: «Троцкий ползет на брюхе, но напрасно старается. Высоко он уже не подымется. Все ограничится полным собранием сочинений».

Что означают последние слова, навеянные, разумеется, тем, что до ушей Краваля долетело сверху? Даты, в отличие от речей и разговоров, я запоминаю плохо, поэтому не могу сказать, когда в газетах появилось объявление, что Государственное издательство РСФСР выпускает собрание сочинений Троцкого. Мне кажется, что это было в августе, вскоре после появления письма Троцкого. Полное собрание сочинений должно было состоять из 27 томов, из них трем полагалось выйти в 1925 г., а остальные намечены к выходу, по одному в месяц, в течение 1926 и 1927 годов. Право «обильно» издаваться, выпускать собрание своих сочинений уже имел Зиновьев, и вот, с 1925 г., такую возможность приобрел и Троцкий. Кроме удовлетворения авторского самолюбия, появлялась большая, весьма осязательная материальная выгода: высокий гонорар, уплачиваемый вне зависимости от того, как распространяются напечатанные вещи. Члены Политбюро, как все важнейшие особы режима, имели достаточно хорошо поставленный «и стол и дом». Масса их потребностей удовлетворялась, так сказать, натурой, нужды они ни в чем не имели; жилище в Кремле, дачи около Москвы, Дворцы в Крыму или на Кавказе не требовали от них [305] денежных затрат, и тем не менее почти все они стремились увеличить свои денежные ресурсы с помощью «авторского гонорара». Имеем ли мы право сказать, что приятная перспектива видеть не только полное собрание сочинений, но и большой, приложенный к нему гонорар толкнула Троцкого смириться и «на брюхе подползти к партии»? Такое объяснение, выдвигаемое крайними ненавистниками Троцкого, нельзя поддерживать, оно слиш­ком мелко. Объяснения нужно искать в области других мотивов, о которых мне придется еще говорить. Скажу с полной уверенностью, что на обуздание себя вплоть до «подползания» Троцкий пошел не потому, что общая политика правительства обнаруживала некий сдвиг в сторону желательного для Троцкого направления. Наоборот, никогда еще она не входила в такое острое противоречие с воззрениями и желаниями Троцкого. Все первые месяцы 1925 г. (от удаления Троцкого с поста нар­кома обороны до его письма в редакцию «Большевика») были, можно сказать, расширением и углублением НЭПа. За самое короткое время деревня получила ряд больших льгот. Уменьшен бьющий ее сельскохозяйственный налог; хозяйственным («кулацким») элементам деревни дано право прибегать и к аренде земли, и к найму рабочей силы; постановлено не относить к тем же кулацким, буржуазным элементам ряд кустарей деревни; строжайше предписано устранить все существующие препятствия к крестьянской торговле на базарах. В самой категорической форме внушено, что борьба с частным капиталом должна вестись на почве экономического соревнования, а не сводиться к административному нажиму, уничтожающему самые основы установленного Лениным НЭПа. Чтобы лучше охватить дух, царивший в первые месяцы 1925 г., следует обратиться к произносившимся тогда речам вождей. Они говорили такие вещи, которые немного позднее будут в их устах просто невозможными. Так, в апреле Бухарин, обращаясь к крестьянам, призывал их «обогащаться», развивать свое хозяйство, не беспокоясь, что «вас прижмут». Бухарин пояснил, что кулак, накопляющий капитал, даже если он при этом изрядно эксплуатирует своих батраков, все же не есть подлежащая только полному осуждению одиозная фигура. «Такой кулак накопляет, получает деньги, вносит вклады. Мы получаем добавочные ресурсы в виде этих вкладов и эти ресурсы пускаем в оборот так, как это нам выгодно, а не так, как выгодно кулаку. Этими [306] средствами мы можем кредитовать середняцкую кооперацию и тянуть середняцкую массу к хозяйственному подъему»

Бухаринский приказ «обогащаться», копирующий знаменитый призыв короля Луи Филиппа — «enrichissez vous!», был верхушкой партии официально дезавуирован. Заявлено, что частное накопление в задачи партии не входит, но когда с критикой по этому поводу Бухарина попробовала выступить «вдовствующая» Крупская, ее статья, направленная в «Правду», не была напечатана. На ее протест и крик других, что так неуважительно с Крупской обращаться нельзя, Сталин ядовито ответил, что Крупская — ординарный член партии, ровно ничем от других не отличается и должна не думать о каком-то особенном, будто бы ей свойственном положении. Мимоходом скажу, что Крупская, бросившись в одно время в оппозицию, от которой,— сообразив, что быть в ней невыгодно,— быстро отошла, в первые же годы после смерти Ленина явно для всех показала, что она существо небольшого размера, ума небольшого, и если прежде казалось, что она что-то собою представляет, то это был только отсвет от Ленина.

Дезавуирование лозунга «обогащайтесь» отнюдь не помешало тому, что он в другой словесной форме поя­вился через две недели после речи Бухарина на устах Рыкова на XIV конференции партии. «Наше отношение к этому слою (кулакам),— говорил Рыков,— должно строиться по аналогии с отношением к частному капиталу в городе Административными мерами с частным капиталом мы теперь не должны бороться. Взаимоотношения между государством и частным капиталом складываются на основе экономического соревнования, конкуренции.

Необходимо прекратить административный зажим этого слоя. Если мы хотим обеспечить дальнейший экономический рост деревни, нужно создать условия для вполне легального найма батраков и облегчить аренду земли... Ограничение, закрывавшее совершенно двери в кооперацию для этого слоя, должно быть отменено. Но наряду с этим необходимо принять меры, гарантирующие партию от перехода командных пунктов кооперации в руки буржуазного слоя крестьянства. При предоставлении условий для свободного накопления в кулацких хо-307зяйствах, увеличивается темп накопления во всем хозяйстве, быстрее возрастает общенациональный доход, увеличиваются материальные возможности в отношении реальной хозяйственной поддержки малоимущих бедняцких хозяйств, расширяются возможности уменьшения избыточного населения». Речи, подобные тем, что произносили Бухарин, Рыков, приводили в бешенство сторонников оппозиции и конечно, были отвратительны для Троцкого. Крайне характерен один разговор Смилги с Середой, при начале которого мне случайно пришлось присутствовать. Нападая на С. П. Середу, который был противником оппозиции, Смилга говорил:

— Неужели вы не чувствуете, что от речей Алексея Ивановича (Рыкова Смилга не любил) продохнуть нельзя, они душат? Неужели не обоняете, что они пропитаны запахом возрождающегося кулачества? При таких речах от марксизма и тени не остается. Товарищам, работающим в деревне, ныне строго предписывается изгнать из своей головы самую идею классовой борьбы. Борьба с кулаком делается не только невозможной, но даже подлежащей самому суровому осуждению. На пути такого осуждения Сталин пошел дальше всех. Это уже предел. Действительно, первые месяцы 1925 г. Сталин держал поражавшие всех нас речи. Его речь 9 мая об итогах XIV конференции партии и другая — в Свердловском институте стали темою долгих и самых оживленных обсуждений среди беспартийной интеллигенции, народников, эсеров и у нас в «Лиге наблюдателей». Тот самый Сталин, вскоре после этого ставший проповедовать разжигание борьбы, раскулачивание и насильственные колхозы, в 1925 г. категорично и властно осудил «разжигание классовой борьбы». В первой половине 1925 г. он объявил себя сторонником «умирения», смягчения, устранения резких форм классовой борьбы и стал проповедовать вместо борьбы «соглашения» и «взаимные уступки».

[…] В докладной записке заграничного бюро меньшевиков, направленной германским социал-демократам, говорится:

«Мы полагаем, что основной задачей пролетарской партии должна быть организация политического и экономического сопротивления пролетариата против возрождающейся (в России) буржуазии. Большевистская партия идет обратным путем. Она делает ставку на кулацкое (капиталистическое) хозяйство в деревне, она допускает неограниченный рабочий день и ненормированные условия труда сельскохозяйственных рабочих. Она снижает налоги и предоставляет льготы частному капиталу. Она не только не разжигает классовой борьбы в крестьянстве, но проповедует социальный мир между кулаком и безлошадником, между хозяином и батраком».

Критикуя большевизм под тем же углом зрения, с позиции той же «классовой борьбы», «Социалистический вестник» в мае 1925 г. утверждал, что власть поворачивается лицом к крепкому крестьянству, к кулаку. [309] «Теория классовой борьбы замещается теорией гармонии интересов крепкого крестьянства и деревенской бедноты. Кооперативные иллюзии правого крыла старого народничества в обновленной и упрощенной форме воскресают в качестве последнего слова коммунистической мудрости».

Всем нам, бывшим меньшевикам, входившим в «Лигу наблюдателей», Сталин был уже давно глубоко противен. Мы считали его хамом, лжецом, человеком некультурным, обтесанным топором самого примитивного марксизма. Мы его не любили, тем более что знали что он на всех нас смотрит как на «хорьков». Но когда в 1925 г. он произносил свои речи против разжигания классовой борьбы, за ее смягчение, за устранение классовых столкновений методом сговора, взаимных уступок соглашений, мы в этом пункте, в этом вопросе, были целиком на его стороне, согласными с ним, а не с те­ми, кто призывал к разжиганию классовой борьбы. Все участники нашей «Лиги наблюдателей», одни — в большей, другие в меньшей степени, были уже «ревизионистами», уже отошли или отходили от ортодоксального марксизма. (Этот отход лично у меня стал особенно силен в 1908 г.) Поэтому мы были против «меньшевистской энциклопедии», в то время неукоснительно, в духе ортодоксального марксизма, державшейся за теорию классовой борьбы. Мы были за Сталина и против «Социалистического вестника» еще и потому, что понимание «Социалистическим вестником» совершавшейся в России эволюции, якобы идущей к полному господству кулацко-буржуазного капиталистического строя, считали абсо­лютно неверным, а пропаганду этого понимания делом очень вредным. Не подлежит никакому сомнению, что у «Социалистического вестника» было очень много общего с взглядами троцкистской оппозиции, твердившей, что «власть слезает с пролетарских рельс» и «кулак, нэпман, спец с каждым днем расширяет и увеличивает свое влияние, а пролетариат свертывается».

* * *

[…]

Начинать надо с вопроса — была или не была таинственная встреча Сталина с Троцким, где после долгого разговора они временно помирились? Слухи о ней ходили [323], как покажу ниже, долетели и до берлинского «Социалистического вестника», а дыма без огня не бывает. Встреча, несомненно, состоялась, но где, когда? Можно предположить, что она произошла на Кавказе, там пер­вые месяцы 1925 г. жил Троцкий. Что же касается да­ты встречи, ее нужно отнести, вероятно, к концу марта или началу апреля. У той, как и у другой стороны, были веские мотивы встречу замалчивать. Нужно знать, что в том политическом образовании, которое Рязанов называл «Зикаси» (Зиновьев, Каменев, Сталин),— т. е. тройке, господствовавшей в 1923—1924 гг., обнаружилась в начале 1925 г. трещина: Зиновьев начал «брыкаться». У него не были стычки личного характера со Сталиным, различия в понимании ленинизма и разногласия в вопросе о построении социализма в одной стране. У Сталина, любившего, как говорилось тогда, «финтить» (позднее это называлось «маневрированием»), явилась мысль сильнейшим образом вооружить Троцкого против Зиновьева. Нельзя допустить, чтобы в Политбюро Зиновьев выступал вместе с ним. Помешать их опасному единению он мог, толкая Троцкого против Зиновьева. Это легко можно было сделать: Сталину нужно было только рассказать со всеми подробностями, как Зиновьев в конце 1924 г. пускал все самые отвратительные средства, чтобы выбросить Троцкого из Политбюро и даже из партии.

Троцкий был нужен Сталину по другой, более важной причине. Город Елизаветград, где родился Зиновьев, был в его честь — председателя Исполкома Коммунистического Интернационала — переименован в Зиновьевск. Сталин не мог успокоиться, если у других есть то, чего нет у него. Ему нужно тоже иметь «свой город». Петроград превратился в Ленинград — почему бы Царицыну не стать «Сталинградом»? Разве не в нем в 1919 г. якобы обнаружился, развернулся военный, полководческий талант Сталина? Но нельзя добиваться переименования Царицына без уверенности, что Троцкий не подгадит в этом деле, не сорвет операцию каким-либо разоблачением, сильно бьющим Сталина. Ведь за целый ряд проступков Ленин, по настоянию Троцкого, отстранил Сталина от командования войсками в Царицыне и заставил его покинуть город. […]

324  […]

В 1926 г. Троцкий все время болел. Он числился в это время на службе только в Концессионном комитете, надо же где-нибудь служить, и всем было известно, что он почти ничего там не делает. Да и делать там было нечего; существующими у Комитета маленькими делами ведал его заместитель и друг Иоффе. В апреле 1926 г. Троцкий уехал лечиться в Германию, подвергся там какой-то операции и несколько окрепший возвратился в Москву. «Политические каникулы» кончены, о подползании к Политбюро теперь не может быть и речи. Он хочет «разогнать политические сумерки, нависшие над страной», повести борьбу против «кулака, нэпмана, бю­рократа-специалиста». Оппозиция объединяется и, возглавляемая уже не одним Троцким, а вместе с ним и Каменевым, и Зиновьевым, бросается в атаку на Политбюро и на стоящих за ним ЦК и ЦКК. На наших глазах в 1926 и 1927 гг. оппозиционеры как мотыльки летят на огонь и погибают. Это жалкая картина. К концу 1927 г. вся оппозиция разбита, ее главари изгнаны из партии, сняты с руководящих постов, многие высланы из Москвы и Ленинграда.

Мне, как и многим другим, были противны до отвращения применявшиеся Политбюро приемы в борьбе с оппозицией; в частности, дикие разгоны собраний оппозиционеров и их обструкция специально для этого подбираемыми ревущими командами. Но оппозиция погибла не от этого. За исключением очень небольших групп, у нее не было поддержки в стране. В самом деле — на симпатии каких классов она могла рассчитывать? Разумеется, не крестьянства, так как требовала нажима на деревню, суровых мер против зажиточных крестьян-кулаков [328] и пропагандировала колхозы. Не было у нее под­держки и со стороны «бюрократов», беспартийной интеллигенции, специалистов, инженеров, техников, считавших вредной и демагогической социально-экономическую программу оппозиции, чувствовавших, что за нею стоит какое-то возвращение к военному коммунизму. Беспартийная интеллигенция отталкивалась и от внешней политики оппозиции, требовавшей революционизирования Востока и особенно Китая. С равнодушием относилась к оппозиции подавляющая часть рабочих двух главных политических центров — Москвы и Ленинграда. Зиновьев жестоко ошибался, предполагая, что в Ленинграде, где он был более восьми лет наместником, рабочие по первому же его зову станут за него. Рабочая масса, в то время сытая и как никогда еще так хорошо не питавшаяся, жившая лучше, чем в царское время, пользовавшаяся рядом привилегий, шла за правительством, не обнаруживая вкуса к авантюрам, перетасовкам, революциям. Экстраординарность положения в том и заклю­чается, что, превратив в ничто, разбив в пух и прах оппозицию, Политбюро, или, точнее сказать, Сталин и примкнувшая к нему самая бездарная часть Политбюро — Калинин, Ворошилов, Куйбышев, Молотов — перенимают основные лозунги разбитой оппозиции, начинают, по словам Троцкого, жить «обломками и осколками идей этой оппозиции»: свертывание НЭПа, уничтожение частного капитала, кулаков, организация колхозов, ускоренный темп индустриализации. В мозг Сталина и К° входит в крайней, потом обнаружится — в чудовищной форме, идея Преображенского о строительстве социализма на базе «первоначального накопления». Из всех этих элементов и начнет слагаться «сталинизм».

Для интеллигенции, и особенно участников «Лиги наблюдателей», 1925 год был особенным годом. Это был разлив радостных иллюзий, «наивных мечтаний», по словам Соколовского на меньшевистском процессе 1931 г. Мы были охвачены ложной уверенностью, что все идет превосходно, в стране происходит здоровая эволюция, создающая строй, в котором, как говорил Владимиров, можно жить всем классам общества. Велико же было смятение интеллигенции, когда в конце 1926 г., и еще сильнее и очевиднее — в 1927 г., обнаружилось, что политика главенствующей части Политбюро ведет страну к чему-то действительно похожему на возвращение  [329] к эпохе военного коммунизма. Об этом, с прямо относящимися сюда беседами с А. И. Рыковым, я и предполагаю рассказать в третьей, и последней, части моих записок. Я тогда приведу и одну незабываемую беседу с Пятаковым, объяснившим мне, что во имя партии можно и должно в 24 часа изменить все свои убеждения и заставить себя считать черное белым Большевики,— говорил он мне,— это «партия, делающая все невозможное возможным».

4-4-7

§2.3.2

ПОЗИЦИЯ ЛЕВОРАДИКАЛЬНОГО КРЫЛА РКП(б)

Леворадикальное крыло РКП(б), представленное в частности такими оппозиционными группами, как группа "демократического централизма" (децисты) и "рабочая оппозиция", иначе воспринимало ситуацию.

Объединяя в основном прежних сторонников, либо непосредственных участников и лидеров группы "левых коммунистов" (Н. Осинский, Т. Сапронов, В. Смирнов, В. Максимовский (децисты), А. Шляпников, С. Медведев, А. Коллонтай, Ю. Милонов ("рабочая оппозиция") и др.), демонстрировало приверженность прежнему курсу. Демонстрировало, что отнюдь не отказалось от идеалов и позиций весны 1918 года.

Достаточно даже беглого взгляда на левокоммунистическую "социалистическую доктрину", дабы заметить ее сущностную близость с системообразующими чертами "военного коммунизма".

Не случайно, в отличие от ленинской группы, деятели леворадикального крыла Коммунистической партии увидели теперь причины кризисных явлений в недостаточно полном воплощении "социализма" (не завершена национализация, сохранилось индивидуальное крестьянское хозяйство, не ликвидированы элементы товарно-денежных отношений и т.п.). А потому демонстрировали четкую ориентацию на завершающий и максимально ускоренный скачок в "социалистическое общество"...

Противоречие практических шагов второй половины 1920 – начала 1921 года немедленно приобретает четкое смысловое звучание. Собственно начиналось практическое воплощение диаметрально противоположных программ преодоления кризисной ситуации...

Одновременно становится ясным, что причины нэпа не исчерпывались экономической и социально-политической ситуацией. Не менее весомую роль играл и момент идейно-теоретический, увязываемый с проблематикой путей построения социалистического общества в России.

А в учебной литературе идейно-теоретические причины нэпа чаще всего игнорируются, а то и прямо отвергаются...

Но при признании наличия идейно-теоретических причин нэпа уже совершенно иначе начинает выглядеть утвердившаяся в литературе концепция новой экономической политики как исключительно вынужденного шага. Вынужденность (стихийность) немедленно теряет свой глобальный, всеобъемлющий характер. Съеживается, уступая часть своих позиций моменту сознательности и целенаправленности.

И тогда ясно, что ознакомлению с непосредственной практикой нэпа должно предшествовать уяснение понимания этой политики, которое складывается с момента ее превращения в официальный партийный курс (с X съезда РКП(б), среди коммунистических теоретиков и вождей.

Ознакомимся с ситуацией на примере позиций В.И. Ленина и Н.И. Бухарина...

ДВЕ КОНЦЕПЦИИ НЭПА. (Н.И. БУХАРИН CONTRA В.И. ЛЕНИН)

Вновь вспомним о существовании в Коммунистической партии двух глобальных концептуальных линий: ленинской и левокоммунистической (одним из ведущих идеологов последней являлся Н.И. Бухарин).

Противостояние между этими линиями, хотя и несколько ослабло, но продолжало, тем не менее, теплиться на протяжении всей гражданской войны. А теперь, как нам известно, вновь резко обострилось в связи с кризисными явлениями 1920 – 1921 годов, перейдя затем на вопрос понимания нэпа.

Не случайно на XI съезде РКП(б) В.И. Ленин выразил сожаление по поводу отсутствия Н.И. Бухарина, с которым ему "хотелось бы поспорить", но придется отложить "до следующего съезда" [1].

А Бухарин через год после смерти Ленина открыто напомнил о своем прежнем и сохранившемся у него несогласии с вождем по вопросу о госкапитализме (читай – нэпе) и социализме. И заключил: "И нечего тут говорить, что Ленин был за нас. Это вздор" [2].

Итак, рассмотрим обе концепции нэпа...

[1] См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.45. С.84.

[2] Бухарин Н.И. Пролетариат и вопросы художественной политики// Красная новь. 1925. №4. С.266.

4-4-8

§1

НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА: КОНЦЕПЦИЯ Н.И. БУХАРИНА

Еще осенью 1920 года Н.И. Бухарин занимал откровенно антинэповские позиции.

Опубликовав тогда свою работу "Экономика переходного периода", он явно попытался отстоять и развить прежние левокоммунистические постулаты "непосредственного скачка России в коммунизм", теоретически обосновать необходимость вовсе не смены, но дальнейшего продолжения военнокоммунистического (т.е. подлинносоциалистического в представлении левых группировок) курса.

Наряду с некоторыми верными замечаниями он высказал и целый ряд весьма сомнительных и противоречащих марксистской концепции идей, однако, имеющих прямую связь с прежней (им же во многом и разработанной) левокоммунистической платформой:

зрелость общества для социализма зависит лишь от наличия революционного пролетариата, который если сплотится, то "математическая вероятность" социалистического общества превращается в "практическую достоверность";

неизбежной "издержкой революции" является упадок производительных сил, потому социализм не просто вводится, а его "придется строить", потребуется "техническое восстановление", потребуется для этого "первоначальное социалистическое накопление";

однако в целом достижение социализма возможно на "суженном экономическом фундаменте", а уже в условиях нового строя и последует дальнейшее качественное развитие производительных сил;

и истощение страны "требует с точки зрения общественно-организационной техники как раз перехода к социалистическим производственным отношениям";

общим организационным методом решения задачи является соподчинение всех общественных пролетарских организаций (профсоюзов и пр.) советскому государству [1].

Напрашивалось заключение, что России остается сделать лишь завершающий даже не шаг, а шажок, для вступления в социалистическое общество.

И Бухарин делал этот вывод, настаивая на широкомасштабной национализации и продолжая по-прежнему отождествлять "собственность пролетарского государства" с понятием "общественная собственность"...

Момент, если вспомним, вызывавший резкую отрицательную реакцию В.И. Ленина еще весной 1918 года. (См.: Калягин А.В. Гражданская война в России. 1917 – 1920: Учеб. пособие. (Электронная версия). 2005. (Гл. 2. §3.1).

 (http://media.ssu.samara.ru/materials/civil_war/Start_Page.htm).

Понятно, что в тех конкретных условиях осуществить подобную "социализацию" было возможно лишь на основе широкомасштабного принуждения, которому Бухарин как раз и уделил далеко не второстепенное место. Не случайно видный партийный деятель и публицист М.С. Ольминский

в своей рецензии назвал позиции работы Н.И. Бухарина "бухаринским методом каторги и ссылки" и пророчески предупредил: "... Бухарины, ставя невыполнимые для данного момента задачи, готовят фатальные неудачи и разочарования" [2].

Однако, как известно, В.И. Ленин бросил тогда на весы выбора весь свой гигантский авторитет (вплоть до угрозы оставить пост председателя Совнаркома и перестать быть членом Политбюро, если не будет принята новая экономическая политика).

Угроза подействовала, и реальностью стал не "завершающий шаг в социализм", а нэп...

Подействовала она и на Н.И. Бухарина, который в "24 минуты из противника превратился в страстного защитника нэпа". Однако В.И. Ленин язвительно заметил: "У меня, допустим, 25 аргументов за введение нэпа; товарищ Бухарин к ним хочет прибавить еще 50. Боюсь, что своей массивной прибавкой он просто утопит нэп, превратит ее в нечто такое, с чем я уже согласиться не могу" [3].

Язвительность Ленина станет нам окончательно понятной, если разобраться с концептуальным видением новой экономической политики Н.И. Бухариным и сравнить его затем с ленинской концепцией нэпа. По ходу подчеркну, что речь не идет пока о конкретных практических шагах, но именно о концептуальном понимании сущности новой экономической политики.

Через год после появления в свет своей знаменитой "Экономики переходного периода" Бухарин публикует статью "Новый курс" экономической политики", где уже обосновывает необходимость нэпа. Однако словосочетание "новый курс" отнюдь не случайно оказалось у него взятым в кавычки.

Согласившись с потребностью отказаться от "военного коммунизма" в пользу новой экономической политики, он тут же продемонстрировал, что воспринимает ее в ракурсе своей прежней концепции немедленного построения социализма.

Из статьи Н.И.Бухарина «Новый курс» экономической политики»

Целью настоящей статьи является выяснить общий смысл нашей экономической политики, её причины, её цель, её значение в общей перспективе развития нашего народного хозяйства к коммунизму» (Бухарин Н.И.) «Новый курс» экономической политики» // Бухарин Н.И. Избр. Произведения М., с.240)

В работе Бухарина перед нами вырисовывается не качественно новый этап развития советского общества, но лишь иная метода все того же непосредственного движения в коммунизм.

И основой этого ему видится, как и ранее, (абсолютизированная в ее влиянии и обязательно находящаяся в собственности государства) крупная промышленность, почему "при любом курсе экономической политики для строительства коммунизма" ее интересы и являются основными...

Из статьи Н.И.Бухарина «Новый курс» экономической политики»

«Крупная промышленность есть исходный пункт всего технического развития; крупная промышленность есть база экономических отношений коммунистического общества; крупная промышленность есть опора социальной силы, осуществляющей коммунистическую революцию, индустриального пролетариата. Поэтому основной задачей хозяйственной политики, идущей по линии развития производительных сил, является укрепление крупной промышленности».

«Новый курс» экономической политики» // Бухарин Н.И. Избр. Произведения М., с.242)

Прекрасно заметно, что Николай Иванович даже и не допускает мысли о нэпе в секторе самой крупной национализированной промышленности.

Из статьи Н.И.Бухарина «Новый курс» экономической политики»

Исходя из основной нашей задачи – увеличения количества продуктов, пролетариат идет на рост непролетарских (мелкобуржуазных и крупнобуржуазных) форм хозяйствования для того, чтобы сохранить, подкрепить, развить формы пролетарского хозяйства, социализированную крупную машинную индустрию.

«Новый курс» экономической политики» // Бухарин Н.И. Избр. Произведения М., с.244)

Требуется ее подъем, а для этого, продолжает рассуждения Бухарин, необходимы продукты, необходимо увеличение их количества "во что бы то ни стало и какими угодно средствами".

Прежние же (военнокоммунистические) методы продемонстрировали в этом плане свою малую состоятельность, дают сбой. Потому и необходима новая экономическая политика (но лишь в крестьянском мелкотоварном хозяйстве и в мелкой промышленности).

Именно в обеспечении увеличения количества продуктов для восстановления государственной промышленности Бухарин и видит "всю мудрость" нового курса.

Конечно, в этом кроется серьезная опасность для коммунизма. Но мы вынуждены, потерпев некоторое поражение на хозяйственном фронте, идти на нечто похожее на Брестский мир. Это даст нам передышку, которую следует использовать для поднятия "нашей социализированной крупной промышленности".

Не это ли видение и легло в основу сталинских позиций?

Убедиться в необходимости положительного ответа весьма просто. Достаточно вчитаться в появившуюся в "Правде" вскоре после опубликования Бухариным своей работы статью И.В. Сталина (в декабре 1921 г.) с претенциозным названием "Перспективы"[4].

И не случайно именно данное понимание нэпа как временного отступления для осуществления правильной "социалистической осады" крепости капитализма на основе восстановления на базе получаемых от нэповской деревни продукции крупной государственной промышленности и было закреплено в "Кратком курсе истории ВКП(б)". Причем авторство позиции было приписано теперь уже В.И. Ленину[5].

Данное понимание нэпа собственно и продолжает сохраняться в современных учебниках, выражаясь в той самой идее новой экономической политики как "исключительно вынужденного шага" с тенденцией к скорейшему переходу в наступление на нэп...

Однако, если это "концепция Ленина", то откуда же столь острые разногласия последнего с Бухариным? Не потому ли, что это концепция именно последнего, подхваченная Сталиным и освященная для надежности именем Ленина?

Но давайте вернемся к "перспективам" Н.И. Бухарина...

Представленная схема понимания им ситуации закономерно рождает вопрос: а с разрешением задачи подъема этой "крупной социализированной промышленности", что делать с "новым курсом"? И Бухарин приводит буквально напрашивающийся в подобном контексте вариант ответа: мы повернем руль...

Хотя и делает уточнение, что "... этот новый поворот руля в обратную сторону отнюдь не будет означать возврат к прежнему, т.е. к продразверстке и т.д.". Указывает: "Поворот руля" будет состоять в постепенной экономической ликвидации крупного частного хозяйства и в экономическом подчинении мелкого производителя руководству крупной промышленности: мелкий производитель будет втянут в обобществленное хозяйство не мерами внеэкономического принуждения, а главным образом теми хозяйственными выгодами, которые будут ему доставляться трактором, электрической лампочкой, сельскохозяйственными машинами и т.д. ..." [6]

Таким образом, перед нами определенная эволюция позиций, но отнюдь не в плане кардинального изменения концептуального понимания.

В нэпе Н.И. Бухарин видит не новую хозяйственную систему, не самостоятельный этап развития общества, но лишь вынужденное обращение к иным, более длительным, но все же методам непосредственного перехода в коммунизм через оживление некоммунистических (т.е. негосударственных) форм с курсом на их постепенное вытеснение и замену.

Прекрасно заметно, что, ведя речь о нэпе, Н.И. Бухарин постоянно акцентируется не на ее развитии и упрочении в качестве этапа на путях исторического прогресса России, но на ее поглощении "социалистической системой".

И в учебниках приводится именно концепция Бухарина, неправомерно определяемая в качестве ленинской.

Что же тогда из себя представляла концепция В.И. Ленина?

[1] См.: Бухарин Н.И. Экономика переходного периода// Бухарин Н.И. Избр. произведения. М., 1990. С.123, 125, 126, 129, 157-161.

[2] Ольминский М. О книге т. Н.Бухарина// Красная новь. 1921. №1. С.251.

[3] Валентинов (Вольский) Н. Из книги "Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина"// Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 10 т. Т.8. М., 1991. С.223.

[4] См.: Сталин И. Соч. Т.5. М., 1947. С.117-127.

[5] См.: История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М.: "Правда", 1938. С.245.[6] Бухарин Н.И. "Новый курс" экономической политики// Бухарин Н.И. Избр. произведения. М., 1990. С.246.

4-4-9

§2

НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА: КОНЦЕПЦИЯ В.И. ЛЕНИНА

Совершенно иные позиции, нежели Н.И. Бухарин, занимал в вопросе о нэпе В.И. Ленин.

Бессмысленно при этом утверждать, что нэп являлась исключительно результатом "гениальной мысли большевистского вождя", что Ленин "придумал нэп". Лениным были аккумулированы многие идеи и отечественной финансово-экономической мысли, и передового зарубежного опыта, и предложения, выдвигаемые в программах политических противников, и в среде самих большевиков...

Но столь же бессмысленно на этом основании утверждать об отсутствии "ленинской концепции нэпа". Да, Ленин использовал не только собственные мысли, но это не был элементарный плагиат. Используемые идеи объединялись, перерабатывались и развивались в четкой связи с проблемами социалистического строительства ...

При этом ленинская концепция вовсе не строилась на идее готовности России к непосредственному введению коммунистической общественной системы.

Вспомним, что данный момент Ленин подчеркивал еще в 1917 году...

Вспомним, что весной 1918 года на VII экстренном съезде РКП(б) Ленин выдвинул теорию многоступенчатого развития страны на пути к социалистическому обществу, хотя и с определенной надеждой ускорить, сжать прохождение переходных этапов в случае благоприятного развития ситуации с мировой революцией...

В 1920-м году он вновь возвращается в русло теории многоступенчатого развития (правда уже без акцентирования внимания на мировой революции). И вскоре сделает (в 1921 г.) новый принципиальный в концептуальном и практическом смысле шаг...

Ленин начинает различать выступавшие до того синонимами понятия "социализм" и "коммунизм". Социализм выводится им по существу за пределы границ коммунистической формации и определяется в качестве еще одной переходной ступени на путях к коммунизму. Но и до этой переходной ступени еще предстоит добраться...

Не осталась в стороне от уточнений В.И. Лениным и его прежняя практическая программа "своеобразного госкапитализма".

Из работы В.И.Ленина «О продовольственном налоге. (Значение новой политики и её  условия) (апрель 1921 г.)»

«Либо (последняя возможная и единственно разумная политика) не пытаться запретить или запереть развитие капитализма, а стараться направить его в русло государственного капитализма. Это экономически возможно, ибо государственный капитализм есть налицо — в той или иной форме, в той или иной степени — всюду, где есть элементы свободной торговли и капитализма вообще».

(Ленин В.И. Полн. собр. Соч. т.43. с.222)

Если вспомним, то весной 1918 года он вел речь исключительно о государственном капитализме. Теперь же расширил спектр до частного капитализма, хотя и при желательности тенденции развития в сторону капитализма государственного[1].

"Ибо капитализм, конечно, "зло по отношению к социализму", – указывал Ленин, – но "благо по отношению к средневековью". И этот частный капитализм в известной степени даже неизбежен, и его необходимо использовать (хотя и стараясь направлять в русло государственного капитализма), как посредствующее звено между мелким производством и социализмом, как средство подъема производительных сил [1].

"Кто достигнет в этой области наибольших результатов, хотя бы путем частнохозяйственного капитализма (выделено мной – А.К.), хотя бы даже без кооперации, без прямого превращения этого капитализма в государственный капитализм, тот больше пользы принесет делу всероссийского социалистического строительства, чем тот, кто будет "думать" о чистоте коммунизма, писать регламенты, правила, инструкции государственному капитализму и кооперации, но практически оборота не двигать" [2].

Становится ясным, что новая экономическая политика имела для В.И. Ленина гораздо более глубокий смысл, нежели простая смена приемов и методов хозяйствования, обеспечивающих продолжение "скачка в социализм".

Нэп в понимании Ленина – это скорее иная социально-экономическая система[2] (скажем, "нормальное общество").

В статье "О значении золота теперь и после полной победы социализма", указав, что до весны 1921 г. в стране осуществлялась прямая и полная ломка старого для замены его новым общественно-экономическим укладом, то "с весны 1921 года мы на место этого подхода, плана, метода, системы действий, – подчеркивал Ленин, – ставим (еще не "поставили", а все еще только "ставим" и не вполне это осознали) совершенно иной, типа реформистского: не ломать старого общественно-экономического уклада, торговли, мелкого хозяйства, мелкого предпринимательства, капитализма, а оживлять торговлю, мелкое предпринимательство, капитализм, осторожно и постепенно овладевать ими, или, получая возможность, подвергать их государственному регулированию лишь в меру их оживления".

(Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.44.. С.222).

И система эта должна была путем естественной, хотя и регулируемой, эволюции, а не насильственным скачком, подвести страну (и в течение весьма длительного периода времени)  к "правильному социалистическому фундаменту". На XI съезде РКП(б) он так и скажет: "... У нас подхода настоящего к социалистической экономике, построению ее фундамента нет и что есть единственный способ найти этот подход – это новая экономическая политика" [3].

Из доклада В.И. Ленина "О внутренней и внешней политике Республики" на IX Всероссийском съезде Советов (23 декабря 1921 г.)

"На нас сейчас история возложила работу: величайший переворот политический завершить медленной, тяжелой, трудной экономической работой, где сроки намечаются весьма долгие (выделено мной – А.К.)".

(Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.44. С.326)

Именно в данной плоскости для В.И. Ленина и лежал центр тяжести, виделась суть новой экономической политики.

Новая экономическая политика, в понимании В.И. Ленина, – это необходимый переходный этап развития (и этап длительный), призванный обеспечить формирование экономического фундамента, на основе которого уже можно будет начать возведение здания социализма.

Ознакомление с ленинской концепцией нэпа заставляет затронуть еще одну проблему. Это все еще встречающееся в современной учебной литературе утверждение, что уже с весны 1922 года В.И. Ленин ставит вопрос о необходимости свертывания новой экономической политики...

А так ли это?

Попробуем разобраться...

[1] См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч.. Т.43. С.229.

[2] Там же. С.233.

[3] Там же. Т.45. С.74.

[4] См., напр.: Оприщенко Г.П., Широков А.И. О некоторых трактовках нэпа и кооперирования// Вопросы истории КПСС. 1991. №7. С.81.

А ПРИЗЫВАЛ ЛИ В.И. ЛЕНИН "СВОРАЧИВАТЬ НЭП"?

Созданная в свое время сталинским режимом система "промывания мозгов" воистину поражает своей эффективностью...

«В.И.Ленин, автор нэпа, предполагавший в 1921 г., что это будет политика «всерьёз и надолго», уже через год на XI съезде партии заявил, что пора прекратить «отступление» в сторону капитализма и неолбходимо переходить к построению социализма».

(Орлов А.С., Георгиев В.А., Георгиева Н.Г., Сивохина Т.А. История России: Учебник, М.,: «Проспект», 1997 год, с.382)

Авторы учебных изданий рубежа 1990-х – начала 2000-х годов, продолжающие утверждать, что в марте 1922 года В.И. Ленин поставил вопрос о "приостановке развития нэпа" и необходимости начинать "наступление на нэп" (развертывать построение социализма), возможно, даже и не представляют, что воспроизводят постулаты "Краткого курса истории ВКП(б)", превратившиеся в прочные стереотипы сознания. Стереотипы, в частности, о "ленинской концепции" и "ленинской практике" построения социализма в СССР.

Да и то в сталинском "Кратком курсе Истории ВКП(б)" ситуация изложена более осторожно, как "подготовка наступления", а не "переход к построению социализма".

Из "Краткого курса истории ВКП(б)"

"На самом деле, уже через год после введения нэпа, на XI съезде партии, Ленин заявил, что отступление кончено, и выдвинул лозунг: "Подготовка наступления на частнохозяйственный капитал".

(История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М.: "Правда", 1938. С.245)

Вопрос о "приостановке отступления" В.И. Ленин затронул еще в октябре 1921 года в своем докладе "О новой экономической политике" на VII Московской губпартконференции.

И здесь он однозначно заявил о невозможности "приостановить отступление" и "уже готовиться к наступлению". Указал, что отступление оказалось недостаточным, что вовсе не изжиты еще прежние военнокоммунистические приемы и остатки. Отметил, что "необходимо произвести дополнительное отступление". Особо подчеркнул, что "ближайший переход не может быть непосредственным переходом к социалистическому строительству".

Однако 6 марта 1922 года (еще до XI партийного съезда) из его уст позвучало, что отступление "мы уже можем приостановить и приостанавливаем". Эти слова и служат доказательством "провозглашения Лениным курса наступления на нэп".

Собственно говоря, данная позиция отражает более чем распространенное еще в то время настроение основной партийной массы. Восприятие слов Ленина о "конце отступления" как начало конца нэпа есть отражение именно данного настроения. Именно так хотели понимать эти слова! Так и поняли!

Из воспоминаний Е.Я. Драбкиной

"Только что мы устроили у себя в студенческом общежитии роскошный пир: в складчину купили на два миллиона рублей селедок, на миллион заварку чая, на три миллиона белого хлеба. Пир на весь мир в честь того, что отступление окончено и дальше назад мы не пойдем!"

(Драбкина Е.Я. Зимний перевал. – 2-е изд., доп. М., 1990. С.243).

Вот только насколько эти настроения соответствовали той смысловой нагрузке, что вкладывал в понятие "конец отступления" сам Владимир Ильич?

То, что нам уже известно о ленинской концепции нэпа, рождает сомнение в правильности сложившегося восприятия этих слов. Рождает ряд вопросов...

Разве новая экономическая политика к этому времени исчерпала свою суть (как ее понимал Ленин)?

Разве она разрешила задачу создания фундамента для возведения основ социализма?

В этом плане известный западный историк Э. Карр куда более тонко сумел подметить ситуацию, нежели это присуще современным отечественным авторам. Карр писал: "Он (Ленин – А.К.) объявил об окончании отступления, но в его речи не было и намека на существенное изменение политики. Фундаментальные вопросы, лежавшие в подводной части нэпа, еще не созрели" [1]. Да и не все отечественные исследователи соглашаются с тем, что Ленин "призывал сворачивать нэп".

Из книги А.П. Барышева "Большевизм и современный мир"

"Ставя вопрос о приостановке отступления и о переходе к наступлению и выдвигая "другую цель", – перегруппировку сил, В.И. Ленин отнюдь не отказывался от новой экономической политики, как хотели бы представить дело те, кто считает, что НЭП выполнила свою роль за один-два года. Наоборот, как говорил В.И. Ленин в речи на пленуме Московского Совета 20 ноября 1922 года, НЭП "продолжает быть главным, очередным, все исчерпывающим лозунгом сегодняшнего дня". Речь шла лишь о том, чтобы, не отказываясь от завоеваний НЭП (оживление экономики, торговли, укрепление союза рабочих и крестьян), перегруппировать силы в рамках этой политики таким образом, чтобы придать ей новый импульс и тем самым сделать еще один крупный шаг вперед в деле строительства социализма".

(Барышев А.П. Большевизм и современный мир. Т.1. М., 2003. (Гл.8) http://www.barichev.ru/book/1920.htm).

Действительно, на протяжении 1922 – 1923 годов В.И. Ленин неоднократно отрицал, что разрешена задача создания фундамента для развертывания построения социалистического здания. Напротив, прямо и недвусмысленно указывал, что "фундамент еще не создан".

Сказав 6 марта 1922 года на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов о конце отступления, Ленин не замедлил уточнить:

"... Не в том смысле надо понимать слова о приостановке отступления, что мы уже считаем, что нами фундамент (новой экономики) создан и что мы можем идти спокойно. Нет, фундамент еще не создан" [1].

Более того, и в своих последних диктовках, получивших с легкой руки Бухарина образное определение "политического завещания Ленина", он несколько раз подчеркнул отсутствие в России достаточного уровня культуры, цивилизации (в широком и узком смысле) для постановки вопроса о непосредственном переходе в социализм. Указывал, что эту базу надлежит еще создавать [2].

[1] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.45. С.11.

[2] См: Там же. С.367, 381, 404.

Более того, в январе 1922 года он откровенно ставит задачу именно практического воплощения нэпа.

Да и на XI съезде РКП(б), произнеся слова, что "отступление кончено", тут же призвал как раз не сворачивать, а разворачивать новую экономическую политику. Призвал не "рассуждать о нэпе", а ее увеличивать... [2]

«Политбюро указывает всем хозяйственным органам, что теперь, после партконфе­ренции в декабре 1921 года и IX съезда Советов, новая экономическая политика яв­ляется достаточно твердо и ясно установленной.

Необходимо поэтому все усилия приложить, чтобы ее как можно быстрее и шире испробовать на практике. Всякие общие рассуждения, теоретизирования и словопрения на тему о новой экономической политике надо отнести в дискуссионные клубы, частью в прессу».

(Ленин В.И. Полн. собр. соч.. Т.44. С.356)

Тогда в каком же смысле следует понимать этот самый "конец отступления" и переход в "наступление"?

Сам Ленин дал четкий ответ на этот вопрос: "Отступление кончено. Главные приемы деятельности, как с капиталистами работать, намечены. Есть образцы, хотя бы и в ничтожном количестве"[3].

Вот оно, то самое существенное, что обычно не замечают даже самые добросовестные и объективные авторы! Завершено определение в основном вех, принципов, черт той самой общественно-экономической системы (нэповской системы), которая долженствовала, по замыслу В.И. Ленина, обеспечить подход к построению фундамента социализма.

Потому и задача меняется: не дальнейшее отступление (вехи системы определены), а перегруппировка сил для практического воплощения и развития этой новой системы. "Ничтожное количество образцов" должно приобрести массовый характер...

Письмо В.И.Ленина В.М.Молотову для пленума ЦК РКП(б) с планом политдоклада на XI съезде партии (23 марта 1922 г.)

«Экономически и политически нэп вполне обеспечивает нам возможность постройки фундамента социалистической экономики»

(Ленин В.И. Полн. собр. соч.. Т.45. С.60-61)

Подводя общие итоги, можем окончательно утверждать о складывании в среде коммунистического руководства двух диаметрально отличных концепций новой экономической политики.

НЭП ПО БУХАРИНУ предстает в виде вынужденного маневра, в виде простой и в ограниченной сфере (боже упаси для крупной национализированной промышленности!) смены средств и приемов, но все того же непосредственного построения коммунистического общества. Это всего лишь иной метод непосредственного построения социализма-коммунизма.

НЭП ПО ЛЕНИНУ – необходимый, самостоятельный и длительный переходный этап развития российского общества. И лишь на его достижениях, на созданной в его рамках основе возможна затем практическая постановка вопроса о переходе к созиданию социалистического, а впоследствии – коммунистического строя.

И достаточно бросить даже беглый взгляд на исторические реалии процессов развития нэпа, дабы убедиться, что реализация новой экономической политики была осуществлена впоследствии в рамках концепции отнюдь не Ленина, но именно Н.И. Бухарина, да еще и подправленной И.В. Сталиным.

Однако определение вех и начальное становление нэпа было пока еще под влиянием авторитета В.И. Ленина...

[1] Карр Э. История Советской России/ Пер. с англ. Кн.1: Т.1, 2. М., 1990. С.630.

[2] См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.45. С.92.

[3] Там же.

4-4-19

§4.2

ПРИЧИНЫ ПОХОЛОДАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО КЛИМАТА (НЕ ВПОЛНЕ ТРАДИЦИОННЫЕ РАССУЖДЕНИЯ АВТОРА)

Констатируя заморозки в политической и духовной сфере, авторы учебной литературы данной констатацией обычно и ограничиваются, тут же выходя на оценку (понятно негативную) складывающейся ситуации. Причины же явления остаются чаще всего за пределами внимания, либо сводятся к идейному мировоззрению большевиков и лично В.И. Ленина.

Однако куда более важным видится не оценить ситуацию, а разобраться с ее причинами...

При этом стоит обратить внимание на один крайне любопытный момент, который чаще всего упускается из виду (он обычно проходит в общем ряду фактов, доказывающих процессы свертывания демократических норм).

Одновременно с началом практического широкомасштабного воплощения нэпа в хозяйственной системе, одновременно с некоторой идейной и политической оттепелью в обществе мы наблюдаем резкое свертывание демократии внутри самой Коммунистической партии.

Отнюдь не на параллели, а именно еще до развертывания масштабного наступления на церковь, на интеллигенцию, на эсеров и меньшевиков.

Внутрипартийная демократия, внутрипартийная свобода слова и действия оказывается скованной принятой по инициативе В.И. Ленина на X съезде РКП(б) резолюцией "О единстве партии".

Ситуация выглядит тем более странно, что в отношении внутренней жизни РКП(б) до подобного дело не доходило даже в самые острые периоды гражданской войны, когда продолжали существовать оппозиционные группы, велись открытые дискуссии.

Где ответ, где объяснение этому парадоксу?

Искать следует, по всей видимости, в самой новой экономической политике, точнее, в отношении к ней различных политических и социальных сил.

Идеологи эмиграции при всех нюансах обнаружили определенное единство взглядов на нэп как на "перерождение" большевистской диктатуры, как на эволюцию в сторону капитализма, долженствующую объективно развиться и в политической сфере.

Н.В. Устрялов, П.Н. Милюков, В.М. Чернов, Ф.И. Дан и другие сошлись в оценке, утверждая, что переход на рельсы капитализма ставит вопрос и о ликвидации пролетарской диктатуры в лице Коммунистической партии, о сущностном перерождении власти.

Те же позиции заняли и соответствующие политические силы внутри страны. Как писал один из эсеровских лидеров Н. Святицкий, "не может крестьянскую политику осуществлять чисто пролетарская партия" [1].

Напомню, что и Ленин был согласен, что созданная в годы "военного коммунизма" политическая надстройка неправильна, что у нас получился бюрократизм. Считал, что сформировавшийся государственный аппарат следует уничтожить целиком, как он был уничтожен в Октябре 1917 года, и передать власть Советам [2]. Но при этом он был категорически против изменения классового содержания власти, против допущения в ее состав буржуазных элементов.

По свидетельству В.М. Молотова, когда Г.В. Чичерин высказал предложение о возможности внесения "в нашу конституцию маленького изменения" (допустить в Советы нэпманов, священников и т.п.), "Ленин подчеркнул слова "можно было" и написал: "Сумасшествие!" [3]

Иными словами, в плане политических подходов В.И. Ленин оставался в пределах той концепции, что была сформулирована им в 1917 году.

Хотя, если принять во внимание известный уже нам факт переговоров с меньшевиками о вхождении в правительство, Ленин, пожалуй, был готов отступить к идее "однородного социалистического правительства". Но категорически без участия "буржуазных элементов"!

По ходу замечу, что такой подход не распространялся у Ленина на сферу экономики. Напротив, привлечение сюда опыта и знаний непролетарских специалистов (в том числе и принадлежащих к иным партиям) виделось ему крайне важным и необходимым, что нашло отражение в решениях X Всероссийской конференции РКП(б) [4].

Во имя разрешения экономических проблем В.И. Ленин готов был идти даже на радикальную замену коммунистов на хозяйственных постах. И эту свою позицию он выразил весьма четко и недвусмысленно: "Ответственные коммунисты из передовых рядов назад! Простой приказчик – вперед!" [5].

Но что признавалось необходимым в интересах экономического развития, категорически отвергалось для сферы политической. Здесь Ленин занимал бескомпромиссные позиции.

Причем в отношении эсеро-меньшевистских взглядов он открыто подтвердил на XI съезде РКП(б) готовность не останавливаться на чисто идейной полемике, но о возможности жестких репрессивных воздействий... [6]

Однако можно, пожалуй, предположить, что вряд ли эсеро-меньшевистская пропаганда беспокоила В.И. Ленина сама по себе. (Еще в 1920 – начале 1921 года – да! Но вряд ли теперь, когда нэп превратилась в официальную партийную политику).

В значительной степени эта пропаганда даже работала на ленинскую концепцию развития нэпа, поддерживала ее многие экономические (ясно не политические) составляющие.

И в этом плане эсеро-меньшевистские деятели были в определенном плане куда ближе нынешнему настрою Ленина, нежели многие "стопроцентные коммунисты".

Что же касается политических моментов, то идея буржуазной демократии не имел в стране прочной социальной базы, была чужда умонастроениям подавляющей части населения (что, как мы наблюдали, отразилось даже в социально-политическом проявлении кризиса "военного коммунизма"). Тем более теперь, с переводом стрелки на нэп...

Проводя мысли о необходимости ухода с пути "пролетарской диктатуры", умеренная социалистическая демократия скорее не укрепляла, но в большей степени подрывала свои позиции в обществе, еще больше утрачивала свою роль и возможность оказывать на него определяющее влияние.

И хотя в своих публичных речах и работах Ленин вроде бы акцентировал внимание именно на "эсеро-меньшевистской угрозе", называл эсеров и меньшевиков "самыми злейшими врагами", можно предположить, что в реальности его больше беспокоила не фасадная, но оборотная сторона этой "угрозы"...

Правильно осмыслить ситуацию возможно, только если учесть отношение к новой экономической политике внутри самой Коммунистической партии. Прежде всего, именно в партийной массе (от верха до низа).

Частично, мы уже выходили на этот момент в связи с превращением нэпа в официальный курс. Мы видели мощную левокоммунистическую линию в среде РКП(б). Мы наблюдали непонимание необходимости нэпа даже в высшем партийном руководстве, когда В.И. Ленин пошел на ультиматум отставки.

С официальным принятием курса на нэп радикального перелома в настроениях не произошло. Максимум для многих – это согласие, но в совершенно ином (не ленинском) концептуальном видении нэпа, что подробно было рассмотрено на примере Н.И. Бухарина. (См.: Гл.2. §1 наст. учеб. пособия).

Острая полемика по вопросам нэпа в партийной среде активно продолжалась, выражая кардинально противоположные подходы в понимании ее сущности и значения. Не случайно В.И. Ленин, как мы наблюдали, постоянно требовал "прекратить рассуждать о нэпе" и заняться, наконец, ее серьезным практическим воплощением.

Сохранилось и проявляло себя и откровенное неприятие новой экономической политики.

Частично здесь срабатывал бюрократически-карьеристский момент.

Из воспоминаний А.М.Терне

«… Многие и записываются в партию, имея в виду занять затем какую-нибудь руководящую должность, чтобы красть во всю и строить на коммунизме своё личное обогащение»

Терне А.М. В царстве Ленина (Очерки современной жизни в РСФСР) М., 1991. С. 39)»

В.И. Ленин настаивал: "Для служащих – сокращение свирепое" [7]. И многие работники сформировавшихся ранее бюрократических партийных, государственных, хозяйственных структур не могли не обеспокоиться той угрозой, что изменяющаяся экономическая система несла их благополучному теплому существованию, их привилегированным возможностям. Вплоть до прямой утраты ими своих постов и связанных с ними привилегиями. Тем более что ленинское требование не оставалось совершенно пустой фразой...

К примеру, в результате перестройки системы управления государственной промышленностью, когда вместо полусотни прежних отраслевых главков и центров ВСНХ было организовано 16 управлений, число служащих сократилось с 300 тыс. до 91 тыс. [8]

В целом за период с 1921 по январь 1923 гг. по всем отраслям экономики Центральной штатной комиссией было сокращено более 2,5 млн. человек [9].

Но, пожалуй, еще большее число (а это уже было значительно страшнее) исходили из искренних чувств, видя в нэпе именно подрыв подлинных принципов и идеалов коммунизма.

Из воспоминаний С.И.Либермана

«Конечно, этот переход на рельсы был делом нелегким и встречал сопротивление и в центре и в провинции. Ряд коммунистов, привыкших к непримиримости первых лет военного коммунизма и проведших немало времени в армии, никак  не хотели примириться с этим «спуском на тормозах» и ощущали НЭП чуть ли не как измену революции.

Они постоянно ставили палки в колеса».

«Либерман С.И. Построение России Ленина. (Гл.9) http://www.pseudology.org/Bank/Lenin_NEP.htm[1]»

Замечание "меньшевика Либермана" отнюдь не пустая фраза. В его воспоминаниях встречается немало конкретных фактов, подтверждающих данное замечание...

Приведу два более чем показательных и характерных эпизода.

Первый связан с заключением в Лондоне ряда договоров с английскими предпринимателями.

Из воспоминаний С.И. Либермана

"В Лондоне мне удалось создать первые три смешанных акционерных общества, в которых советское правительство имело 50% акций, и столько же имели английские лесные фирмы. Это была первая ласточка, так называемой, концессионной политики Советской России. Договора были подписаны наркомом Красиным, который был в Лондоне, хотя в тот момент еще не имелось официального одобрения Политбюро. По-видимому, Красин имел указания от Ленина по этому вопросу...

По возвращении в Москву я немедленно явился к Ленину в роли победителя с тремя договорами. Но Красин предварительно посоветовал мне не делать перевода этих контрактов на русский язык, заметив:

 – Владимир Ильич читает хорошо по-английски. Вы можете избежать ряда неприятных вопросов о рабочем контроле, внутреннем устройстве предприятий и т. д., к которым другие члены Политбюро будут придираться.

Ленин отнесся к сделке очень одобрительно и предложил мне составить краткое изложение этих контрактов. Я спросил его, нужно ли дать это изложение по-русски.

 – Оставьте по-английски, – сказал он, – я на заседании Политбюро буду переводить, и будет меньше дискуссий и задержек.

На следующий день секретарша Ленина, Фотиева, известила меня, что Политбюро одобрило контракты".

"Я был очень удивлен, что Ленин маневрировал в отношении своих ближайших сотрудников по Политбюро, тогда как нам казалось, что слово Ленина – закон для всех. Своими мыслями об этом я поделился с одним из наиболее близких сотрудников Ленина, Шотманом, когда он, в качестве секретаря президиума ВСНХ, приехал в Лондон.

... Шотман многозначительно улыбнулся и сказал:

 – Вы не знаете Ильича. Он все учитывает. В Политбюро боятся, как бы Красин ни провел контрабандно противокоммунистическую "ересь" в этих соглашениях с капиталистами – тем более, что меньшевик Либерман все это состряпал... Оттого, вероятно, он и не счел нужным переводить тексты на русский язык..."

(Либерман С.И. Построение России Ленина. (Гл.12). http://www.pseudology.org/Liberman/lbr-92.html).

Не составляет, собственно говоря, труда сообразить, какой перевод при этом делал Ленин...

Второй эпизод – это судьба концессии по возрождению и развитию пароходства на Волге и Каме.

Из воспоминаний С.И. Либермана

"Концессия эта вызвала много толков. Ленин пытался ею козырнуть перед капиталистами, но профсоюз водного транспорта, знаменитый Цектран, высказался против нее. "Мы, мол, убрали Мешкова (известного волжского богача и пароходовладельца, описанного Горьким) не для того, чтобы посадить затем немца или француза"...

Вся эта затея кончилась весьма печально: после долгих переговоров Цектран победил, а соискатели Концессии – Г. и, если не ошибаюсь, его представитель Малченко – были расстреляны..."

(Там же. (Гл.13) http://www.pseudology.org/Liberman/lbr-93.html).

Пьянство, массовые выходы из партии на почве несогласия с нэпом, самоубийства – это еще пассивный протест. Но наблюдался как скрытый, так и откровенный саботаж, наблюдались попытки прямого сопротивления. Дело грозило даже вылиться в прямую вооруженную борьбу, в начало нового витка гражданской войны.

Секретарь Новгородского губкома РКП(б) А.И. Мильнер вспоминал случай явки целой группы коммунистов Любанской районной парторганизации, выложивших свои партийные билеты, потому что не принимают новой экономической политики и проводить ее не станут.

(См.: Мильнер А.И. Рассказывает участник X Всероссийской партийной конференции// Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 10 т. Т.7. М., 1991. С.30).

В Самарской губернии в 1921 г. за короткий срок (частично по причине голода, но в основном из-за несогласия с нэпом) ряды РКП(б) покинуло 35% членов парторганизации.

(См.: ГАСПИ СО. Ф.1. Оп.1. Д.696. Л.1 об.).

В целом по стране из Коммунистической партии за вторую половину 1921 г. добровольно вышло 17.796 чел.

(См.: Вяткин А.Я. Разгром Коммунистической партией троцкизма и других антиленинских групп. Ч.1. Л., 1966. С.45).

И наиболее активно вела себя в этом отношении "рабочая оппозиция"...

В подобной ситуации "эсеро-меньшевистские проповеди" о необходимости адекватности базиса и политической надстройки, несмотря на определенное совпадение ряда экономических идей с программой и практикой нэпа, лишь создавали дополнительные осложнения для развертывания новой экономической политики. Оказывали нэпу скорее "медвежью услугу", поскольку активно лили воду на колесо агитационной антинэповской мельницы радикально настроенных большевиков, давая им аргументацию об "антикоммунистическом перерождении большевистской верхушки", об уходе от "идеалов Октябрьской революции".

Причем (как мы убедимся чуть далее) в трудящихся массах рассматриваемого периода существовала достаточно благоприятная почва для восприятия подобных аргументов.

Так что слегка завуалированная угроза А.М. Коллонтай о возможности, по сути, начать новую гражданскую войну (высказанная от имени "рабочей оппозиции" в июле 1921 г. на III конгрессе Коминтерна) отнюдь не видится пустым фразерством.

Не случайно В.И. Ленин, узнав о намерении А.М. Коллонтай "нарушить партийную дисциплину" и выступить с обращением к конгрессу от "рабочей оппозиции" ("заявление 22-х"), попытался остановить ее:

"– Не надо, Александра Михайловна! Честное слово, не надо. Поезжайте лучше, посмотрите, что мы делаем, как разворачивается в Кашире. И все ваши сомнения отпадут" [10].

Но выступление состоялось...

И Ленин от уговоров перешел к резким репрессивным действиям, потребовав в августе 1921 г. на основе известной нам уже резолюции "О единстве партии" исключить лидера оппозиции А.Г. Шляпникова из состава Центрального Комитета. (Для реализации этого не хватило тогда 1 голоса).

Можно, пожалуй, признать правоту известного западного исследователя Э. Карра: "Строгий запрет на оппозицию внутри партии явился результатом кризиса, которым сопровождалось введение нэпа. Аналогичная судьба постигла две партии левой оппозиции, пережившие революцию, – партию эсеров и партию меньшевиков" [11].

Приведенная выше цепочка фактов заставляет предположить, что вопрос "политической и духовной демократии" превратился для того же Ленина в вопрос: станет ли нэп реальностью, или окажется "мыльным пузырем", да еще с реальной угрозой расколоть не только Коммунистическую партию, но и общество в целом? С реальной угрозой привести его в ситуацию жесточайшего противостояния, возможно даже и вооруженного...

Понятно, что ленинская группа попыталась выбить почву из-под ног радикалов, осуществляя гонения на некоммунистические оппозиционные силы вовне и жестко ограничивая демократию внутри самой РКП(б), и в первую очередь, чтобы обуздать коммунистических фанатиков и обеспечить тем самым возможность нормального перехода к нэпу.

В возникшей дилемме (причем дилемме антагонистической в тех конкретных условиях российской действительности) "свобода политическая" или "свобода экономики" Ленин был однозначно сторонником последнего за счет первого...

Его куда больше беспокоило понимание (а в еще большей степени возможность реализации на практике) новой экономической политики "по-пролетарски".

Иное дело, что все эти ограничения демократии могли быть повернуты впоследствии и против новой экономической политики. И ленинское руководство, не желая того, рождало мощное противоречие между политической надстройкой (монистичной) и экономической системой (плюралистичной), что вскоре проявится (после отхода от дел В.И. Ленина) в обостренной борьбе внутри самой Коммунистической партии...

Но об этом разговор пойдет позднее.

Вместе с тем становление нэповской системы выявило достаточно серьезные противоречия не только идейно-политического, но и социально-экономического характера...

[1] Цит. по: Голанд Ю. Политика и экономика. (Очерки общественной борьбы 20-х годов)// Знамя. 1990. №3. С.126.

[2] См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.42. С.32.

[3] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф.Чуева. М., 1991. С.187.

[4] См.: КПСС в резолюциях... – 9-е изд. Т.2. М., 1983. С.421.

[5] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.45. С.409.

[6] См.: Там же. С.120.

[7] Там же. Т.44. С.63.

[8] Петрова Т.М. Нэп – необходимость, эволюция, результат. (Гл. 3). http://www.xserver.ru/user/nepnp

[9] Данилин А.Б. Нэповская Россия: "социалистическая рационализация" рынка труда// Новый исторический вестник. 2001. №1. http://www.nivestnik.ru

[10] Драбкина Е.Я. Зимний перевал. – 2-е изд., доп. М., 1990. С.196.

[11] Карр Э.Х. Русская революция от Ленина до Сталина. 1917 – 1929/ Пер. с англ. М., 1990. С.42-43.

4-4-23

§5.2.1

НЭП И РАБОЧИЙ КЛАСС

Новая экономическая политика больно ударила по некоторым и достаточно многочисленным категориям рабочего класса, в основном в силу их низкой квалификации. Но ведь не секрет, что низко квалифицированный рабочий составлял после гражданской войны значительную массу российского пролетариата.

Наметившаяся в целом тенденция к росту благосостояния в рабочей среде была яркой лишь при сравнении с годами гражданской войны. Но последняя уже стала историей, отходя все дальше в прошлое. И рабочий чаще вспоминал не этот период, а довоенные годы.

Однако здесь его заработок резко отставал от довоенного уровня (тем более от уровня западного рабочего в "эксплуататорском обществе"), а темпы его прироста отставали от темпов роста производительности труда. Проще говоря, интенсивность труда была более высокой, а денежный доход более низким, нежели к началу мировой войны.

А это вызывало уже недовольство не только в среде рабочих с низкой квалификацией, но и в среде высококвалифицированных рабочих.

В 1923 г. заработок промышленных рабочих составлял в среднем по России 62% от довоенного, причем у горнорабочих – 38%, у железнодорожников – 46%, у металлистов – 52%.

(См.: Крицман Л. Три года новой экономической политики пролетариата СССР. М., 1924. С.17).

При этом срабатывала еще и достаточно примитивная психология, распространенная в рабочей среде.

Нэповская система требовала рыночных расчетов (вопрос ренты, налогов и т.п.). Рабочая же масса полагала, что вся прибыль должна переходить в их карман, может за исключением некоторой доли на амортизацию оборудования...

Отсутствие же этого порождала уверенность в исключительно "буржуазных происках"...

И с силой этих настроений не могло не считаться высшее партийно-государственное руководство страны, не исключая и В.И. Ленина.

Резко выросла и продолжала расти безработица.

Динамика роста безработицы (на конец года):

1921 г. – 160 тыс. чел.

1922 г. – 641 тыс. чел.

1923 г. – 1 млн. 240 тыс. чел., что составило 18% от общего числа занятых в народном хозяйстве.

(См.: Данилин А.Б. Нэповская Россия: "социалистическая рационализация" рынка труда// Новый исторический вестник. 2001. №1. http://www.nivestn

А уровень жизни безработных в рассматриваемый период был крайне низким.

Проведенное в 1924 г. в Москве обследование показало, что бюджет семьи, глава которой являлся безработным, был в два раза ниже общего дохода среднестатистической семьи, а уровень ее питания был практически на уровне 1919 года.

(См: Данилин А.Б. Нэповская Россия: "социалистическая рационализация" рынка труда// Новый исторический вестник. 2001. №1. http://www.nivestnik.ru).

В глазах трудящейся массы ситуация выглядела более чем парадоксально – чем больше наблюдался подъем экономики, тем больше росла безработица.

Собственно парадокса то никакого и не было. Сказывалось традиционное аграрное перенаселение России.

Проблему остро выявилась еще в результате столыпинских преобразований, когда освобожденный от искусственного личностного прикрепления к общине крестьянин в достаточно массовом порядке устремился в города. А город в целом, промышленность в частности (учитывая уровень ее развития) просто не были способны поглотить этот наплыв...

За период с 1904 по 1914 год численность городского населения России увеличилось почти вдвое (с 18,3 млн. до 30 млн. чел.).

(См.: Казарезов В.В. П.А. Столыпин: история и современность. Новосибирск, 1991. С.74).

Начавшийся в результате революционных событий 1917 года "черный передел" земли, а затем гражданская война (голод) повернули процесс вспять – приток населения в город сменился его оттоком обратно в деревню.

Например, население Петрограда в годы гражданской войны сократилось вдвое, Москвы – примерно на столько же, несмотря на сосредоточение в ней огромного числа центральных правительственных учреждений. Численность рабочих в ведущих индустриальных центрах уменьшилась в 5-7 раз.

(См.: Петрова Т.М.. НЭП – необходимость, эволюция, результат. (Гл.1). http://www.xserver.ru/user/nepnp).

Теперь же наметившаяся стабилизация экономики (но максимум пока на уровне довоенном, да и то как тенденция приближения к нему) вновь возродила ситуацию оттока сельского населения в города.

Причем, учитывая, что "черный передел" земли не способен был и вполне закономерно и не решил проблему крестьянского малоземелья, то в города двинулся поток не только прежних рабочих, но коренных крестьян (в поисках лучшей доли).

В результате аграрного передела 1917 – 1918 гг. душевой прирост землепользования крестьян составил лишь 21%. В 29 губерниях Европейской России до революции приходилось по 1,87 дес. на едока, а после революции – 2,26 дес.

(См.: Рогалина Н.Л. Аграрный кризис в российской деревне начала XX века// Вопросы истории. 2004. №7. С.18).

Согласно "Отчету о деятельности Народного комиссариата земледелия за 3 года (1917 – 1920)" раздел помещичьей земли между крестьянами дал следующее увеличение крестьянского землевладения:

- менее 0,1 дес. – в губерниях Московской, Новгородской, Вятской;

- 0,1 – 0,25 дес. – в Вологодской, Ярославской, Костромской, Нижегородской, Курской, Могилевской;

- 0,25 – 0,5 дес. – во Владимирской, Рязанской, Калужской, Смоленской, Орловской, Воронежской, Пензенской, Симбирской;

- 0,5 – 1,0 дес. – в Петербургской и Саратовской.

(Кривошеин К.А. Александр Васильевич Кривошеин. Судьба российского реформатора. М., 1993. С.109).

Только около 30% учтенных безработных имели профессиональную квалификацию [1].

Добавим сюда демобилизацию армии (с пяти с лишним миллионов до 562 тыс. чел. к 1925 г.).

Демобилизованные красноармейцы закономерно требовали предоставления им работы. Дело иногда доходило до избиения демобилизованными работников биржи труда...

В силу вышесказанного совершенно ясно, что даже если бы промышленная сфера была полностью восстановлена до довоенного уровня, то проблема нарастающей безработицы все равно имела бы место. А ведь промышленное производство только еще восстанавливалось (но ведь не восстановилось даже до уровня довоенного!).

Аграрное перенаселение сменялось городским...

Одним из следствий ситуации были пьянство, наркомания, рост преступности, проституция и прочих аналогичные явления.

На этом фоне резким контрастом выступала другая картина – блещущие огнями рестораны, кафе, казино, "господа с сигарами во рту", "нэповские кутежи".

Что, совершенно понятно, не добавляло нэпу привлекательности в глазах трудящихся масс.

Новая экономическая политика объективно рождала социальную антагонистическую дифференциацию общества по линии "нэпман – наемный труженик". Вызывала массовое недовольство значительной части рабочих, выливалось в скрытые и открытые социальные конфликты, аккумулируя недовольство нэпом и создавая более плодородную почву не для ее развертывания, но для ее свертывания...

С легкой руки деятелей "рабочей оппозиции" рабочие расшифровывали аббревиатуру НЭП как "новая эксплуатация пролетариата". А в частушках пелось о "купчине толстопузом", который будет "пролетарию страшно жать" [2].

При этом характерно отметить, что и в среде нэповского элемента наблюдался резкий раскол и серьезный социальный антагонизм (сравните два рисунка[1] 1920-х годов), когда небольшая группа "акул" (сосредоточившая в своих руках основной доход) вызывала острое неприятие со стороны куда более многочисленного слоя мелкого нэповского элемента. Который был вовсе не прочь помочь властям прижать "нэповскую аристократию". Где-то даже сближался в своих настроениях с пролетарской массой [3].

Не стоит идеализировать и отношение к формирующейся нэповской системе со стороны крестьянских масс.

[1] См: Данилин А.Б. Нэповская Россия: "социалистическая рационализация" рынка труда// Новый исторический вестник. 2001. №1. http://www.nivestnik.ru

[2] См.: Иванова Т. "Ай, да славный красный Питер..." Городская частушка времен революции и гражданской войны// Родина. 1994. №7. С.63-64.

[3] См. об этом подр.: Шейхетов С.В. Нэпманы Сибири. (Гл.1)// Сибирская заимка. Электронный журнал. (Архив журнала за 1998-1999). http://www.zaimka.ru/1998-1999