Ссылка. Что происходит с сознанием миллионов на украине?

В результате длительной целенаправленной работы над сознаниями определенным силам удалось скачком вывести, перевести миллионы людей из одного состояния равновесия сознания – в другое, из которого самостоятельно те, кто в нём оказался выйти не могут.

Причем сам «переход» для всех «переведенных» оказывается неразличим, он не определяется, так как внутренние изменения сознания были постепенны и оформилось всё групповым схлопыванием живой реальности и её подменой на виртуальную.

Почему так произошло.

Я напомню, что типичный     представитель массы не способен мыслить самостоятельно ВООБЩЕ.

Его «мышление» – это мышление его непосредственного окружения, мышление  и поведение, действия, изменения среды его обитания; он и сам есть лишь слепок такой среды, «след от сапога заокеанских завоевателей наполненный грязной жижей», и не более того.

Массовое постепенное изменения сознания «свидомых» манипулируемое целенаправленно извне, в результате достижения своего рода «единства сознания» - единства в обособлении от иного, привело к оформлению НОВОГО украинского государства – нацистского.

То, что произошло в двадцатых числах февраля 2014 года, было лишь конечной стадией весьма длительного процесса, который завершился государственным оформлением группового (стадного мышления) огромной массы тех, кто составляет ныне ядро нацистской «дэржавы».

Примерно так же происходит перерождение здоровой клетки – в злокачественную. Ядро в итоге начинает генерировать чужеродную ДНК, клетка теряет собственную индивидуальность и превращается в клеточную массу…

Таков вот утерявшей индивидуальность массой является ныне украина, по крайней мере, в своём злокачественном «свидомо-нацистском» ядре. 

Двадцать лет внутренних изменений, которые провоцировало и проводило «украинское государство», контролируемое и направляемое из-за океана  – изменив сознания массы свидомитов, которые «новообретенным» (как им кажется!) сознанием сформировали само государство.

Ну нет оружия – подойти сзади к Турчинову достань молоток и проломи твари башку хотя бы! Или в тихом месте перережь поганое горло Фарион…

Быдло… Хохляцкое поганое быдло, причем все поголовно, кроем двух-трех человек…

… Нормальный человек ныне уже не может понять, как же умудряется укропатриотическое двуногое верить той одуряющей, невероятной, сверхестественной лжи, которая потоком льется на «свидомых» или как бы просто «условных укропатриотов» «просто признающих» существование «государства украина» и отождествляющих себя по тупости своей и феноменальной бессовестности с ним.

Дело в том, что сформированный ПОСТЕПЕННО СМИ, СИСТЕМОЙ оболванивающего образования в школах, в ВУЗах разрыв между действительной реальностью и реальностью в которой приучали жить «украинца», в том числе и «русскоговорящего», УЖЕ НАСТОЛЬКО ВЕЛИК, ЧТО ПРИСТРАСТНОСТЬ СРЕДНЕГО укра вынужденно стала запредельной.

Причем пределом этой запредельности является как раз сам укр.

Он стал сам для себя границей, которую он не может превзойти, ибо умудрился как бы свернуть социальное пространство вокруг себя!  И данный мировоззренческий, моральный и духовный коллапс образовал как бы замкнутый самоценный (для самого свидомита) мир...

Он не может не верить в то во что он страстно стремится верить, так как альтернативой такому как он полагает неверию является воистину «катастрофа сознания», для укра это именно – катастрофа!

Он не может поверить в то, что войска его доблестной «дэржавы» обстреливают из «Градов», «Ураганов» и тяжелых минометов ПРЕЖДЕ ВСЕГО мирных жителей, которые и становятся жертвами таких обстрелов …

Он не в состоянии поверить и понять, что войска украины в действительности ведут ВОЙНУ со своими гражданами прежде всего, и все т.н. «террористы» - это вовсе не террористы, а на 95% именно граждане украины…

Он не может поверить, что его правительство и избранный им «прэзидент» лгут ему на каждом шагу и потери личного состава в действительности выше по крайней мере на порядок…

На примере  украины мы имеем специфическую секту свидомитов-нацистов как отрасль на ядовитом древе демократии.

Национальное сознание укров сейчас суть религиозное сознание! Есть «земля обетованная»… Есть посланцы Свыше, то есть из-за-моря-океана, «которые обязательно помогут»… ведь они так сказали! 

… Стадо несется к обрыву – единичная овца или баран не в силах остановиться, он ведь будет затоптан! И он боится этого… Вот и несутся они…

До каких пор такое может быть, может существовать?

Пока есть «стадо» – будет и соответствующее ему «мышление».

Пока не будет разрушено всё, что составляет мир свидомита – он будет верить.

Пристрастность. Пристрастность опирается на ограниченность, она сродни фанатизму, украина превратилась, украина превращена в чудовищных размеров тоталитарную секту, члены которой фанатично верят, что ими избран верный путь…

Фанатично верующего уже не смущает некоторая неустраняемая мозаичность картины, которую ему показывают и которую он мыслит, существуют разрывы и нестыковки, существуют вопиющие факты, которые вообще никак не укладываются в схему «безумные террористы уничтожают из «Градов» тех, кого он и взяли в заложники»…

Но тут-то и помогает стадность! Свидомит-украинец действительно как бы не видит самого вопиющего, ибо видит её глазами тех, кто ему лжёт прямо в глаза!

… Я довольно долго пытался найти наиболее емкий и яркий образ, который бы суммировал все, и нашел вновь то, что уже ранее, более десяти лет назад использовал в Первой Книге.

Оруэлл. «1984». Ничего лучше и точнее нет.

Свидомиты и «украинцы» составляя тело проявления сатанинского государства, отрешаются от реальности, ибо передают ОБЩЕМУ – государству очень существенную часть суверенного сознания личности, передают ему свою волю, как бы даже отчасти осознанно растворяя себя в таком общем…

Истерическое «Слава Украине!» связано именно с этим процессом!

Обратите внимание на этот факт, здесь есть некая, если и не жертва, то точно усилие – в страстном желании перемен и устранении как им кажется «главного препятствия» – совка, ватника и т.д.

Именно отсюда ТАКАЯ ненависть! Двадцать с лишним лет незалежности» и … какой результат?! Кто-то ведь в ЭТОМ точно виноват!

У немцев принявших гитлеровский фашизм, а точнее «национал-социализм» были виноваты «евреи» и «левые» («коммунисты»).

У укров «виноваты» «коммунисты» и «ватники-совки».

Схема темной полимеризации социальной субстанции и превращения её в сатанинское кодло – по сути одна и та же, энергия – тоже.

Эта энергия массы, энергия тупого быдла стремящегося изо всех сил как ему кажется, дожив до «последнего шанса последнего усилия» – … перестать быть массой и быдлом, но СТАНОВЯЩЕЙСЯ И ТЕМ И ДРУГИМ, причем самым непостижимым образом. Для самой быдломассы.

Единичный представитель этой быдломассы идёт даже на своего рода жертву, которую он лично ценит весьма высоко, а то, как же можно было назвать баранов которые куда-то тупо лезли и которых специально подставили для их роли баранов, которых нужно было перебить – «небесной сотней»…

Прямо-таки слезы умиления наворачиваются!  Нет. Не жалко этих баранов. Так как ИМЕННО ЭТИ БАРАНЫ умудрились безумием своим открыть врата Бездны, которая сейчас поглощает ВСЁ, и будет стремится ПОГЛОТИТЬ ВЕСЬ МИР!

Майданутые породили МИРОВУЮ ВОЙНУ, в которой человечество непременно сгинет, если Россия и Русский Народ не объявит ВОЙНУ ВОЙНЕ, и ПОБЕДИТ В НЕЙ – УНИЧТОЖИВ ЗЛО ПОЛНОСТЬЮ И ОКОНЧАТЕЛЬНО.

Но … сам образ.

Итак «1984».

 «А в общем, думал он, перекраивая арифметику министерства изобилия, это даже не подлог. Просто замена одного вздора другим. Материал твой по большей части вообще не имеет отношения к действительному миру — даже такого, какое содержит в себе откровенная ложь. Статистика в первоначальном виде — такая же фантазия, как и в исправленном. Чаще всего требуется, чтобы ты высасывал ее из пальца. Например, министерство изобилия предполагало выпустить в 4-м квартале 145 миллионов пар обуви. Сообщают, что реально произведено 62 миллиона. Уинстон же, переписывая прогноз, уменьшил плановую цифру до 57 миллионов, чтобы план, как всегда, оказался перевыполненным. Во всяком случае, 62 миллиона ничуть не ближе к истине, чем 57 миллионов или 145. Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать. Известно только одно: каждый квартал на бумаге производят астрономическое количество обуви, между тем как половина населения Океании ходит босиком. То же самое — с любым документированным фактом, крупным и мелким. Все расплывается в призрачном мире. И даже сегодняшнее число едва ли определишь».

Казалось бы приведено нечто настолько отвлеченное и нереальное, но… Разве ЭТО не образ того как действуют украинские СМИ в описании т.н. «антитеррористической операции» и роли России?…

«— Пролы — не люди, — небрежно парировал он. — К две тысячи пятидесятому году, если не раньше, по-настоящему владеть староязом не будет никто. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон останутся только в новоязовском варианте, превращенные не просто в нечто иное, а в собственную противоположность. Даже партийная литература станет иной. Даже лозунги изменятся. Откуда взяться лозунгу «Свобода — это рабство», если упразднено само понятие свободы? Атмосфера мышления станет иной. Мышления в нашем современном значении вообще не будет. Правоверный не мыслит — не нуждается в мышлении. Правоверность — состояние бессознательное».

А ЭТО разве не образ существующей «свидомитости», так сказать правоверного верующего в «Славу Украины!»

«Атмосфера мышления станет иной. Мышления в нашем современном значении вообще не будет. Правоверный не мыслит — не нуждается в мышлении. Правоверность — состояние бессознательное».

Ну, разве это не гениально?!

Гениально угадано состояние сознания типичного «украинца», который ВЕРИТ в несуществующую «славу» и отсутствующее будущее «своего государства»! Как, впрочем, и ЛЮБОГО двуногого  в мире верующего в «демократию» и «доллар»!

А вот процесс достижения двоемыслия, когда соединяется несоединяемое, эдакий темный аналог «диалектики-мыслящей-противоречие»…

«Он не помнил, был ли конец допросу. Наступила чернота, а потом из нее постепенно материализовалась камера или комната, где он лежал. Лежал он навзничь и не мог пошевелиться. Тело его было закреплено в нескольких местах. Даже затылок как-то прихватили. О'Брайен стоял, глядя сверху серьезно и не без сожаления. Лицо О'Брайена с опухшими подглазьями и резкими носогубными складками казалось снизу грубым и утомленным. Он выглядел старше, чем Уинстону помнилось; ему было, наверно, лет сорок восемь или пятьдесят. Рука его лежала на рычаге с круговой шкалой, размеченной цифрами.

— Я сказал вам, — обратился он к Уинстону, — что если мы встретимся, то — здесь.

— Да, — ответил Уинстон.

Без всякого предупредительного сигнала, если не считать легкого движения руки О'Брайена, в тело его хлынула боль. Боль устрашающая: он не видел, что с ним творится, и у него было чувство, что ему причиняют смертельную травму. Он не понимал, на самом ли деле это происходит или ощущения вызваны электричеством; но тело его безобразно скручивалось и суставы медленно разрывались. От боли на лбу у него выступил пот, но хуже боли был страх, что хребет у него вот-вот переломится. Он стиснул зубы и тяжело дышал через нос, решив не кричать, пока можно.

— Вы боитесь, — сказал О'Брайен, наблюдая за его лицом, — что сейчас у вас что-нибудь лопнет. И особенно боитесь, что лопнет хребет. Вы ясно видите картину, как отрываются один от другого позвонки и из них каплет спинномозговая жидкость. Вы ведь об этом думаете, Уинстон?

Уинстон не ответил. О'Брайен отвел рычаг назад. Боль схлынула почти так же быстро, как началась.

— Это было сорок, — сказал О'Брайен. — Видите, шкала проградуирована до ста. В ходе нашей беседы помните, пожалуйста, что я имею возможность причинить вам боль когда мне угодно и какую угодно. Если будете лгать или уклоняться от ответа или просто окажетесь глупее, чем позволяют ваши умственные способности, вы закричите от боли, немедленно. Вы меня поняли?

— Да, — сказал Уинстон.

О'Брайен несколько смягчился. Он задумчиво поправил очки и прошелся по комнате. Теперь его голос звучал мягко и терпеливо. Он стал похож на врача или даже священника, который стремится убеждать и объяснять, а не наказывать.

— Я трачу на вас время, Уинстон, — сказал он, — потому что вы этого стоите. Вы отлично сознаете, в чем ваше несчастье. Вы давно о нем знаете, но сколько уже лет не желаете себе в этом признаться. Вы психически ненормальны. Вы страдаете расстройством памяти. Вы не в состоянии вспомнить подлинные события и убедили себя, что помните то, чего никогда не было. К счастью, это излечимо. Вы себя не пожелали излечить. Достаточно было небольшого усилия воли, но вы его не сделали. Даже теперь, я вижу, вы цепляетесь за свою болезнь, полагая, что это доблесть. Возьмем такой пример. С какой страной воюет сейчас Океания?

— Когда меня арестовали, Океания воевала с Остазией.

— С Остазией. Хорошо. Океания всегда воевала с Остазией, верно?

Уинстон глубоко вздохнул. Он открыл рот, чтобы ответить, — и не ответил. Он не мог отвести глаза от шкалы.

О'Брайен задумчиво смотрел на него. Больше, чем когда-либо, он напоминал сейчас учителя, бьющегося с непослушным, но способным учеником.

— Есть партийный лозунг относительно управления прошлым, — сказал он. — Будьте любезны, повторите его.

«Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — послушно произнес Уинстон.

— «Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — одобрительно кивнув, повторил О'Брайен. — Так вы считаете, Уинстон, что прошлое существует в действительности?

Уинстон снова почувствовал себя беспомощным. Он скосил глаза на шкалу. Мало того, что он не знал, какой ответ, «нет» или «да» избавит его от боли; он не знал уже, какой ответ сам считает правильным.

О'Брайен слегка улыбнулся.

— Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не задумывались, что значит «существовать». Сформулирую яснее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще происходит?

— Нет.

— Тогда где оно существует, если оно существует?

— В документах. Оно записано.

— В документах. И…?

— В уме. В воспоминаниях человека.

— В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?

— Но как вы помешаете людям вспоминать? — закричал Уинстон, опять забыв про шкалу. — Это же происходит помимо воли. Это от тебя не зависит. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете?

О'Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.

— Напротив, — сказал он. — Это вы ею не управляете. Поэтому вы и здесь. Вы здесь потому, что не нашли в себе смирения и самодисциплины. Вы не захотели подчиниться — а за это платят душевным здоровьем. Вы предпочли быть безумцем, остаться в меньшинстве, в единственном числе. Только дисциплинированное сознание видит действительность, Уинстон. Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним, существующим независимо от вас. Характер действительности представляется вам самоочевидным. Когда, обманывая себя, вы думаете, будто что-то видите, вам кажется, что все остальные видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее. Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде. Не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и в любом случае преходяще, — только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии. И этому вам вновь предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется акт самоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чем станете психически здоровым.

Он умолк, как бы выжидая, когда Уинстон усвоит его слова.

— Вы помните, — снова заговорил он, — как написали в дневнике: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре»?

— Да.

О'Брайен поднял левую руку, тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец и растопырив четыре.

— Сколько я показываю пальцев, Уинстон?

— Четыре.

— А если партия говорит, что их не четыре, а пять, — тогда сколько?

— Четыре.

На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к пятидесяти пяти. Все тело Уинстона покрылось потом. Воздух врывался в его легкие и выходил обратно с тяжелыми стонами — Уинстон стиснул зубы и все равно не мог их сдержать. О'Брайен наблюдал за ним, показывая четыре пальца. Он отвел рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре.

Стрелка дошла до шестидесяти.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!

Стрелка, наверно, опять поползла, но Уинстон не смотрел. Он видел только тяжелое, суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед его глазами, как колонны: громадные, они расплывались и будто дрожали, но их было только четыре.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Пять! Пять! Пять!

— Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Так сколько пальцев?

— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать больно!

Вдруг оказалось, что он сидит и О'Брайен обнимает его за плечи. По-видимому, он на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие его тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубы стучали, по щекам текли слезы. Он прильнул к О'Брайену, как младенец; тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему казалось, что О'Брайен — его защитник, что боль пришла откуда-то со стороны, что у нее другое происхождение и спасет от нее — О'Брайен.

— Вы — непонятливый ученик, — мягко сказал О'Брайен.

— Что я могу сделать? — со слезами пролепетал Уинстон. — Как я могу не видеть, что у меня перед глазами? Два и два — четыре.

— Иногда, Уинстон. Иногда — пять. Иногда — три. Иногда — все, сколько есть. Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.

Он уложил Уинстона. Захваты на руках и ногах снова сжались, но боль потихоньку отступила, дрожь прекратилась, осталась только слабость и озноб. О'Брайен кивнул человеку в белом, все это время стоявшему неподвижно. Человек в белом наклонился, заглянув Уинстону в глаза, проверил пульс, приложил ухо к груди, простукал там и сям; потом кивнул О'Брайену.

— Еще раз, — сказал О'Брайен.

В тело Уинстона хлынула боль. Стрелка, наверно, стояла на семидесяти — семидесяти пяти. На этот раз он зажмурился. Он знал, что пальцы перед ним, их по-прежнему четыре. Важно было одно: как-нибудь пережить эти судороги. Он уже не знал, кричит он или нет. Боль опять утихла. Он открыл глаза, О'Брайен отвел рычаг.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре. Наверное, четыре. Я увидел бы пять, если б мог. Я стараюсь увидеть пять.

— Чего вы хотите: убедить меня, что видите пять, или в самом деле увидеть?

— В самом деле увидеть.

— Еще раз, — сказал О'Брайен.

Стрелка остановилась, наверное, на восьмидесяти — девяноста. Уинстон лишь изредка понимал, почему ему больно. За сжатыми веками извивался в каком-то танце лес пальцев, они множились и редели, исчезали один позади другого и появлялись снова. Он пытался их сосчитать, а зачем — сам не помнил. Он знал только, что сосчитать их невозможно по причине какого-то таинственного тождества между четырьмя и пятью. Боль снова затихла. Он открыл глаза, и оказалось, что видит то же самое. Бесчисленные пальцы, как ожившие деревья, строились во все стороны, скрещивались и расходились. Он опять зажмурил глаза.

— Сколько пальцев я показываю, Уинстон?

— Не знаю. Вы убьете меня, если еще раз включите. Четыре, пять, шесть… честное слово, не знаю.

— Лучше, — сказал О'Брайен.

В руку Уинстона вошла игла. И сейчас же по телу разлилось блаженное, целительное тепло. Боль уже почти забылась. Он открыл глаза и благодарно посмотрел на О'Брайена. При виде тяжелого, в складках, лица, такого уродливого и такого умного, у него оттаяло сердце. Если бы он мог пошевелиться, он протянул бы руку и тронул бы за руку О'Брайена. Никогда еще он не любил его так сильно, как сейчас, — и не только за то, что О'Брайен прекратил боль. Вернулось прежнее чувство: неважно, друг О'Брайен или враг. О'Брайен — тот, с кем можно разговаривать. Может быть, человек не так нуждается в любви, как в понимании. О'Брайен пытал его и почти свел с ума, а вскоре, несомненно, отправит его на смерть. Это не имело значения. В каком-то смысле их соединяло нечто большее, чем дружба. Они были близки; было где-то такое место, где они могли встретиться и поговорить — пусть даже слова не будут произнесены вслух. О'Брайен смотрел на него сверху с таким выражением, как будто думал о том же самом. И голос его зазвучал мирно, непринужденно.

— Вы знаете, где находитесь, Уинстон? — спросил он.

— Не знаю. Догадываюсь. В министерстве любви.

— Знаете, сколько времени вы здесь?

— Не знаю. Дни, недели, месяцы… месяцы, я думаю.

— А как вы думаете, зачем мы держим здесь людей?

— Чтобы заставить их признаться.

Ему придется вникнуть, так как ИНОГО ВЫХОДА не будет, так как самое страшное преступление это тупость.

Итак, в отношении сатанинского государства «Украина» БУДЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ ЛИШЬ ТО, ЧТО ДЕЙСТВУЕТ ВСЕГДА РАЗРУШИТЕЛЬНО, ЭФФЕКТИВНО И СТРАШНО – СМЕРТЬ, БОЛЬ И СТРАХ.

Эти три силы будут последовательно уничтожать силу сатанинского наваждения. Эти силы приведут в сознание, приведут в себя тех, кто имеет право на жизнь, потому что сумели остаться в живых.

Новороссия в лице Тех, Кто встал стеной с оружием в руках против потоков ТЬМЫ станет «Возмездием» – так вообще называется Меч Ангела Смерти, и этот Меч будет задействован в ликвидации «дэржавы украина».

Это неизбежно, это правильно, это справедливо и это Законно.

Украины ДОЛЖНА быть ПОЛНОСТЬЮ УНИЧТОЖЕНА как чудовищная клоака зла на Русской Земле. Беспощадно. Те, кто и далее будет отождествлять себя с этим сатанинским образованием, разделят его судьбу. Это их выбор и неважно осознанный он или нет. Этот выбор сделан. Выбор всегда включает то, что с ним связано.

В данном случае возмездие за совершенное зло.